Уважаемая редакция!

Моя деревенька Подыгрушье находится в 4-х километрах от железнодорожной станции Смолевичи. На юго-западной стороне болота, протянувшегося от станции до самой деревни. Теперь это ровное место, застроенное домами, а в то время — топкое болото с карьерами, канавами, поросшее кустарником, где можно было наткнуться на волчьи логова. Стоит моя деревенька, насчитывающая домов пятьдесят, параллельно железной дороге.

Накануне Великой Отечественной войны  в начале деревни, на самом высоком месте, стояли постройки зажиточного хозяина и росло высокое старое дерево, на котором жили аисты. Хозяев этих построек во время коллективизации репрессировали, и здания стояли пустыми. С южной и северной сторон деревни проходят дороги, связывающие Москву с Брестом, поэтому наше село никогда не оставалось в стороне от военных событий. В первый день Великой Отечественной войны жители деревни реши эвакуироваться. Начался шум, крик, суета, рев животных. Все, что смогли, погрузили на подводы, усадили туда малышей и двинулись к шоссейной дороге. Но, не успели мы проехать по ней и пары километров, как над нами с воем пролетели самолеты с черными крестами. Началась бобмежка. Люди бросились на обочину, чтобы спрятаться. Когда опомнились после пережитого ужаса, двинулись обратно в деревню. Отец отыскал свою лошадь, кое-как отремонтировал телегу, собрали свалившиеся вещи, и мы поехали домой. Отец сказал, что мы никуда не поедем, будем жить в своем доме и защищать родную землю. Наш двор находился в середине деревни, а дом уходил вглубь участка. Рядом с нашим, ближе к улице, стоял дом одного из родственников отца. Между нашими домами был большой двор с хозпостройками, а дальше — сад, баня, огород. За ними — луг и железная дорога. Через несколько дней в деревне появились немцы, половину домов выселили, улицу перегородили колючей проволокой, а мы стали жить по 2-3 семьи в доме. Постройки бывшего нашего зажиточного односельчанина немцы разобрали, и в километре от деревни, около железной дороги, построили бараки. А в выселенных домах устроили себе кухню, столовую, прачечную, в оставшихся выселенных домах поселились сами.

Местных жителей использовали как рабочую силу. На работу гоняли под дулом автомата. Утром в дом заходил немец с автоматом и раздавал команды. Позже приходили полицаи (из местных), и нужно было слушаться безоговорочно. За неповиновение следовало наказание. Так, соседняя девочка что-то ответила невпопад, и немец тут же ее застрелил, прямо в доме, на глазах у матери. Еще одна соседка решила отметить крестины сына, за это полицай застрелил ее сестру.

Мы жили одной семьей с родными нашего папы. Мой старший брат еще до войны служил в армии. Письма от него приходили редко. Накануне войны он писал, что международная обстановка очень напряженная, что может случиться война. Больше о нем мы ничего не знали. А через три года после войны пришло известие из Ленинграда, что брат жив и продолжает службу.

На втором году войны ночью нас стали навещать партизаны. Отец устроил им потайное место возле бани. В числе партизан были знакомые отца и брата, и отец помогал им, чем мог: иногда давал лошадь, чтобы они поскорее могли скрыться, снабжал самым необходимым (одеждой, бельем, веревками). Указывал короткие пути к железной дороге. Стену дома, что выходила на железную дорогу, мы засыпали землей и всю войну спали на полу вдоль этой стены. Так мы спасались от внезапных перестрелок. Выехать или выйти из деревни без разрешения немцев было нельзя. Но среди них был один добряк, Ганс, который давал разрешение при условии хорошего вознаграждения. Однажды зимой, когда расстреляли мужчин из деревни Орешники, мама, задобрив Ганса, выпросила разрешение съездить в лес за дровами. Запрягла лошадь в сани, посадила в них меня и брата, взяла пилу, топор, и мы поехали в лес. В лесу мама нашла место расстрела, из-под трупов вытащила раненого (еще живого) мужчину и его убитого брата. Уложила в сани, спрятала под еловыми ветками и хворостом, усадила нас сверху. Когда вернулись домой, убитого похоронили, а раненого мужчину спрятали в доме за перегородкой. Проход к нему загородили шкафом. Так он и прожил у нас до конца войны. Рану его вылечили. Но нога у него после ранения не сгибалась. Это были два брата партизанского разведчика-связного из деревни Орешники, которого убили фашисты, а труп его возили по деревне для устрашения жителей.

Еще один раз мама выпросила разрешения свозить меня на лечение в деревню Слобода, где жил знахарь. В этой же деревне жил и мамин брат. Когда мы приехали, знахаря дома не оказалось, и мама оставила меня у дяди. Он жил в начале деревни (где сейчас Курган Славы). Здесь немцы установили прожекторы, чтобы и ночью вести атаку на советские самолеты. Я пробыла у дяди два дня, а на третью ночь началась бомбежка. В доме выбило окна, и мы побежали прятаться в яму, служившую бомбоубежищем, а потом — в болото. Все разбежались, кто куда. А дядя держал меня за руку и не отпускал от себя. Мы ползли через поля с картошкой, потом по болоту. Меня ранило в голову, все лицо было залито кровью. Дядя дотащил меня до кустарника, там перевязал. Сколько времени все это длилось — не помню. Очнулась я в доме у дяди. Окна были затянуты покрывалами. Голова моя ужасно болела. Как оказалось, это наши самолеты бомбили прожекторы, установленные немцами. Лечили меня долго. И дядя, и знахарь, доставали какие-то лекарства. Домой я вернулась месяца через два.

Партизаны часто подходили к железной дороге, чтобы ее взорвать, завязывались перестрелки. Однажды загорелись наши сараи. Огонь перекинулся на дом, но его смогли спасти. А вот хозпостройки вместе со скотом сгорели. Сгорела баня, выгорел погреб. Потом односельчане говорили, что пожар устроили полицаи, подозревавшие нашу семью в связи с партизанами. Спустя некоторое время после случившегося в дом к нам пришли полицаи и стали требовать от мамы отдать мясо, хотя прекрасно знали, что у нас больше ничего не было. Они избивали маму и требовали, чтобы она призналась, кому отдает продукты. Потом обложили дом соломой и хотели поджечь. Но, походив вокруг, ушли. Мама после побоев долго болела, а ночевать мы уходили в погреб.

Немцы и полицаи все больше зверели. Вместо обеденной похлебки давали помои со своей кухни. Состав немецких солдат стал меняться. Появлялись раненые, убогие, в числе немцев появились поляки, чехи, литовцы. Вместе с тем, количество их в нашей деревне стало сокращаться. Нам разрешили ходить на загороженную территорию. Поползли слухи, что фронт приближается, а немцы меняют дислокацию. И через некоторое время они и вправду уехали вместе с полицаями.

Мы стали свободно ходить по всей деревне, залезать на старое высокое дерево и наблюдать всю окрестность. И в одно утро увидели, что Смолевичи затянуло дымом. Послышались взрывы, загорелись деревни Уборки, Криница. По шоссе шло много техники и людей. А на следующий день за железной дорогой на пригорке показались танки с красными звездочками. Все очень обрадовались и начали кричать: «Наши! Наши!» Танки шли медленно, и вскоре послышался непонятный звук и около шоссейной дороги раздались взрывы. Люди разбежались и попрятались в своих убежищах. Потом все утихло, но следующей ночью возобновилось. Послышалась немецкая речь, заржали лошади, заскрипели телеги, заревели мотоциклы, возле колодцев стояли толпы людей с котомками, кружками, банками. Люди ходили по огородам, вырывали все, что попадалось под руку, а наутро все стихало. Так длилось около месяца, пока наши солдаты не прошли цепью по болоту и кустарникам, разоружив оставшихся немцев. Все это время мы прятались от немцев, как могли. Они были вооруженные, голодные и злые. Убивали всех, кто встречался на их пути, не хотели сдаваться в плен, но наши солдаты с партизанами их окружили, разоружили и погнали в сторону Минска. Нашей радости не было предела. За три года ежедневного страха, унижения, оскорбления и издевательств мы, наконец, избавились от этого гнета.

Вслед за фронтом к нам пришли беженцы. В основном, это были люди с Брянщины и Смоленщины. Они были такие, как и мы — изможденные, истощенные, голодные, оборванные. Жили у нас, в каждом доме. Есть было нечего и им, и нам. Шли в болота, собирали разные травы, листья, ловили птиц. В канавах находили раненых лошадей и, если те подавали хоть какие-то признаки жизни, пускали их на еду. Более крепких выхаживали и подлечивали. Потом этих лошадей забирали для нужд фронта. Мы также собирали все металлическое, из чего делали посуду: кастрюльки, ложки, кружки, а крупный лом сдавали для нужд фронта. Но добывать еду и металл было очень опасно, ведь немцы все вокруг заминировали. А голодные люди шли за щавелем или другой зеленью и подрывались на минах.

Оставшиеся в живых мужчины ушли на фронт. В деревне остались только женщины и дети. Стали разрабатывать болото, построили дощатый барак — туда поселили пленных немцев, которые копали канавы, их там же и кормили. Мы все это видели и готовы были разорвать их на куски, но нас близко к ними не подпускали — конвой охранял барак и место их работы. Многие беженцы тоже пошли работать на болото. А некоторые ушли дальше — вслед за фронтом. Один из беженцев остался в нашей деревне, завел семью, а после стало известно, что это бывший полицай-каратель. Его потом судили.

Невозможно передать все ужасы войны и то, что мы чувствовали каждую секунду, когда не знали, что может с нами случиться. Война никому не нужна. Все мы хотим, чтобы наши дети, внуки и правнуки никогда не увидели и не узнали, что такое война, чтобы они никогда не пережили того, что выпало на нашу долю.

Ольга Антоновна САМОВИЧ, г. Смолевичи.