Мастер и Людмила

Источник материала:

СЕЛИЦКАЯ Людмила

История одной любви с трагическим концом

...Я бродила меж пронзительно–искренних, отдающих небесной прозрачностью пейзажей, между замерших на водной глади венецианских гондол и рвущихся под облака нарочанских сосен — только в галерее, на художественных полотнах они могут гармонично соседствовать рядом — и всей душой ощущала прикосновение к Прекрасному. Пригласившая на эту выставку Людмила Гриценко деликатно оставила меня наедине с картинами, дав возможность самой оценить увиденное. И только когда я обошла весь зал, вопросительно заглянула в глаза: «Ну как?»

— Мне очень понравились работы, — кивнула я.

— А вы могли бы написать о Лене и его творчестве? Я бы хотела, чтобы это сделали именно вы.

Посмертная выставка произведений белорусского скульптора Леонида Давиденко проходила в 2003 году. На ней я и дала слово жене покойного Леонида Григорьевича, что обязательно расскажу трагическую историю их любви. Любви Мастера и его Музы, двух художественных натур, двух самодостаточных величин. Но недаром еще классики говорили: трагедия — самый трудный жанр. Самый мучительный — это точно.

«Все было впервые — и вновь»

А как все романтично и возвышенно начиналось!

«Он уже оканчивал театрально–художественный институт, — а я только на первый курс пришла, сразу после школы, сдав 8 трудных экзаменов. И вот в первый студенческий вечер — они проходили на верхнем этаже в зале, где актеры занимаются танцами, — подруга мне показывает Леню. Смотрю: роста не очень высокого, но такой плечистый, с тонкой талией, фигуристый. Лицо мужественное, глаза синие. Красивый, как Аполлон. И при этом рубашка бедная, ботинки с тупыми носами, а тогда остроносые в моде были. Но гордый — смотрит поверх голов.

А я такая хорошенькая, в красивом сером платьице, волосы пышные, мордашка радостная. Раз–другой перед ним прошлась — не обращает внимания. Я подруге говорю: «Ой, ничего хорошего в этом парне нет. Смурной и мрачный». Лукавила — он мне сразу понравился. Но Леонид по–прежнему был весь в себе, диплом готовился защищать у профессора Бембеля, затеяв очень сложное сооружение из трех фигур. В общем, я целый год в него была влюблена, а он меня не замечал, считал серой мышкой. А я все это время даже в кино с другими парнями не ходила — так меня строго родители воспитывали.

И только после того как он на «отлично» защитил дипломную работу и стал получать первые заказы, вспомнил обо мне. И пришел на танцы в институт. Пригласил танцевать и говорит: «Чего здесь толкаться? Пошли на свежий воздух». Это был 1967 год, поздняя осень. У меня в душе уже перегорело все, я и не надеялась ни на что. Пошли мы прогуляться, он меня до дому провел. Стали мы встречаться, и продолжались наши свидания три года.

Подруги меня от такого ухаживания отговаривали: мол, с ума сошла, подумаешь, красавец — он же нищий. А мне было все равно, бедный он или богатый, хотя мои родители в материальном плане были в порядке — папа большую должность в штабе округа занимал. И так вышло — маме моей он не понравился. Первые ее слова: «Зачем такого яркого выбрала? Он же красавец, будет тебе изменять всю жизнь. По себе выбирай». А вторые: «Вы ж оба художники. На что будете жить?» Она меня в подъезде встречала после каждого свидания и чуть кулачками не колотила — так не хотела, чтобы мы встречались. А мы взяли и расписались. Тайно. Я себе на «Комаровке» белые гладиолусы купила. Представляете, невеста сама себе к свадьбе покупает цветы! Надела голубую блузочку, белую юбочку коротенькую — вот так, без свадебного платья и поженились. Друзья Лени Олег и Ольга Белькевичи нас к себе пригласили, за что я им благодарна, вечеринку свадебную устроили. Мы маме только через неделю сказали, что расписались. Правда, вечер в ресторане в Доме офицеров через месяц сделали. Пришли все друзья–художники, архитекторы, тогда еще молодые и неизвестные — Леонид Щемелев, Сергей Неумывакин, Виктор Немцов, Юрий Поляков — никто ж еще не знал, кто чего в жизни достигнет.

Ну вот поженились мы и поехали жить в подвал. Леня не захотел к моим родителям идти. Сказал, что заработает на свою семью сам. Дом этот и теперь стоит во дворах улицы Коммунистической. Я теперь, когда мимо прохожу, думаю: «Вот в этом подвале моя первая брачная ночь прошла. И ничего, все было замечательно».

Леня ведь очень быстро первый заказ получил на художественном комбинате — памятник погибшим солдатам в деревне. Председатель колхоза вынул книгу Вучетича и говорит Лене: «Сделай точно такого же солдата с мечом и ребеночком». Муж ему в ответ: «Я автор, я не могу копировать». Но председатель уперся — и тогда Леня стал варианты придумывать, чтоб и повторить, и не повториться. И пошли ему заказы такого вот рода. Но он достаточно быстро понял: чтобы не стать ремесленником, надо делать выставочные работы, не дожидаясь заключения договоров. В деньгах, конечно, теряешь, но высокое искусство важнее».

«Кавказ предо мною...»

А теперь я прерву очень доверительный монолог Людмилы Ивановны, чтобы порассуждать о роли... Кавказа в становлении художественных натур нашего бывшего общего Отечества. Великая и мистическая, если приглядеться, роль получается — жаль, никто не удосужился монографию на сей счет соорудить.

Белорусский скульптор Леонид Давиденко родился 9 мая 1941 года в Минске. В интернациональной, как тогда любили говорить, семье: слутчанка Нина Барташевич вышла замуж за уроженца Харькова Гришу Давиденко, который вначале учился на химфаке Ленинградского университета, а затем был призван в органы. Мечтал стать ученым — попал в чекисты: такое в те годы случалось сплошь и рядом. В первые дни войны оставшаяся с младенцем на руках Нина Феликсовна, обезумев от страха, помчалась на Северный Кавказ, где проживали родственники мужа. Так они оказались в Минеральных Водах. Но страшные бомбежки докатились и до этого южного города. «Возможно, поэтому Леня вырос таким нервным. Экспрессивным, как итальянец или испанец», — считает Людмила Ивановна. Она и мужу эту фразу при жизни говорила, обещая его, подранка военного, всячески беречь и любить.

При бомбежках хоть понятно, от кого прятаться. От лютого врага. А вот когда свои готовы лишить жизни, куда страшнее. В 1953 году началась очередная волна «чисток» среди чекистов. Теперь уже за «подвиги» в довоенное время. Брали многих, некоторых расстреляли, других отправили во Владимирский централ — там был целый корпус для осужденных полковников и генералов МГБ... Дослужившийся в госбезопасности до крупных чинов Давиденко–старший также был арестован. Прямо на глазах у жены и детей.

«Парню 14 лет — он старший в семье был и все в отличие от троих младших понимал, — говорит Людмила Ивановна. — И вот представьте: в доме ни еды, ни доски — на Кавказе ж почти нет деревьев. И дом, ранее полный гостей, мгновенно стал пустым и холодным. Хорошо, соседка, оглядываясь, тарелку супа приносила младшим девчонкам».

Григорию Емельяновичу повезло: он вернулся из тюрьмы к семье. Но уже совершенным инвалидом. Многое из пережитого, а ему почему–то только пункцию спинного мозга четыре раза делали, отец рассказал сыну.

После освобождения главы семейство сломя голову ринулось на родину жены. Здесь, в Беларуси, им казалось, будет лучше. Близкие оправдали ожидания приезжей родни: подсуетились, удачно обменяли квартиру.

Перед Леонидом, успевшим окончить школу, встала дилемма: куда поступать. Впрочем, он знал куда. Еще на Кавказе увлекался рисованием, учился в изостудии. Дилемма была несколько иного свойства: в художественном училище, куда он принес документы, возник переизбыток живописцев. И хотя времена уже были несколько иные и из химиков не делали чекистов, все же пришлось ему подавать документы на скульптурное отделение. Спасибо мудрому преподавателю скульптуры Г.Муромцеву: посоветовал, не оканчивая училища, сразу поступать в институт.

А в чем же мистическая роль Кавказа в судьбе нашего героя, напомнит мне дотошный читатель.

А вот в чем: горы имеют свойство притягивать грозу. Только человеку не дано знать, когда она разразится. А настигнуть она может уже и тогда, когда путник находится далеко–далеко от гор...

Шедевр для «Третьяковки»

Пожалуй, у него складывалась успешная авторская карьера: заказы поступали регулярно — вскоре приобрел и имя в художественной среде. Он работал так, как хотел и любил, — неистово, страстно и практически без конъюнктуры. Точнее, даже конъюнктуру — ту же знаменитую «пролетарскую» тему — он умудрялся делать талантливо. Так, что даже Третьяковская галерея отобрала со Всесоюзной выставки и купила его работу — бронзовых «Сварщиков».

— А ведь неплохо было в 1972 году получить за композицию 1.600 рублей, — говорю я Людмиле Ивановне, рассматривая фотографию воздушной, авангардной даже по сегодняшним меркам скульптуры и заплаченную знаменитой галереей цену.

— Но ведь и сделано неплохо, — парирует она. — Совсем не в стиле серой гипсятины. Деньги же, честно сказать, по первому разу были небольшими. Вот в 1986 году за «Два торса» из гранита «Третьяковка» заплатила 8 тысяч.

Пока я перевариваю, что на эти «небольшие деньги» можно было купить во времена моего голоногого детства, Людмила Ивановна продолжает развивать мысль в неожиданном для меня направлении:

— Да я только теперь осознала, как советская власть «люлюкала» художников, как цацкалась с ними, как ценила. К Лене из «Третьяковки» несколько раз крупные искусствоведы Розенвассер и Никитин приезжали, в мастерской настоящие дифирамбы пели: выдающийся, замечательный... Мы, скажу вам прямо, ни за кем из них не бегали и корзины с «Зубровкой» в Москву не возили. Леню знаете, как называли? Белорусским Коненковым. А он отмахивался и не любил никаких сравнений. И когда о славе речь заходила, шутил: мол, в комариной славе смешно купаться — надо работать.

Как Мастер творил, я посмотрела. В видеозаписи телевизионного фильма под названием «Живая душа дерева», которую бережно хранит в своем семейном архиве Людмила Ивановна. Зрелище незабываемое: мощные движения атлета, отсекающего лишнее, — Роден, да и только, лицо погружено в одному ему видимый замысел. Представляю, как должны были любить такого героя журналисты — без принуждения, без позерства выдает живой, не требующий постановки кадр. Другое дело, что он сам, видимо, не очень жаловал нашего брата, ибо сохранилась лишь вот эта одна телепередача о нем. Прижизненная. Последовавшие после смерти скульптора телевосторги я в расчет не беру: хвалить умершего — это куда проще, чем признать гения при жизни.

Зато — как самоискупление умеющей иногда спохватываться истории — в мастерской Давиденко, кроме картин, осталось много фотографий. Любительских, сделанных друзьями. Вы бы видели эти черно–белые снимки ваятеля в небрежно надвинутом берете — о, знаковая деталь, дресс–код, показывающий принадлежность к касте мастеров — на них настоящий секс–символ развитого социализма! Надеюсь, не обижу этим сравнением Людмилу Ивановну — думаю, она лучше других понимала, какой замечательный во всех отношениях муж ей достался. Ни талантом, ни натурою–статью Бог его не обидел, а друзья, ставшие маститыми художниками, умели выбрать для домашних кадров и великолепный ракурс, и гармоничную композицию. Будто понимали — остается для вечности.

Родное Отечество его также не обижало заказами и признанием: знаменитая композиция из бронзовых фигур юноши и девушки «Купалье» украшает нынешний проспект Победителей у кинотеатра «Москва». В Национальном художественном музее, я специально уточняла у научного сотрудника отдела современного искусства Ольги Архиповой, находится десяток его скульптур. В полном смысле монументальные композиции есть также в Белгосфилармонии, в радзивилловском парке в Несвиже.

Хотя, что ж лукавить, высоких званий и орденов он за свою жизнь получить не успел. Можно сказать — мало прожил. Но можно повернуть проблему, почти как картину, и другим боком: другие–то успели и за короткий срок добиться звонких регалий. Суетились, что ли, побольше.

Впрочем, у каждого творца есть как минимум два достойных утешения. Первое — благодарные ученики, которых у Л.Давиденко, 32 года преподававшего в колледже искусств имени Ахремчика, немало. А второе звучит так: народный — это не обязательно звание. Это в первую очередь признание народа.

Как Анечка стала ангелом

Они были счастливы в браке, как выражаются старомодные классики, хотя Людмила, также решившая реализовать себя в творчестве — искусстве гобелена и живописи, — и не взяла фамилию мужа. Осталась на девичьей, точнее, отцовской — Гриценко. Теперь слегка грустновато подшучивает: «Все равно в энциклопедии мы оказались рядом». Под энциклопедией имеется в виду изданный в 1998 году Белорусским союзом художников юбилейный энциклопедический справочник.

И хотя Леонид не любил далеко выбираться на отдых — ни в горы, ни к морю, все же случались в их жизни дивные моменты общения с природой, когда две художественные натуры, оказавшись, к примеру, на берегу Нарочи, устраивали что–то вроде творческого соревнования: чей акварельный этюд получится лиричнее и нежнее. И не беда, что погода была дождливая и подмокали этюдники, — молодость и счастье казались вечными! Людмила Ивановна показала мне эти работы. Ракурс один, перспектива одна, абрисы сосен схожие, а пейзажи — абсолютно разные. Чем–то неуловимо похожие, но разные. Вдоволь налюбовавшись нарочанскими соснами, я честно сказала ей: «Даже не знаю, чья акварель лучше — настолько прелестны обе». «А я уже и сама иногда путаюсь, перебирая Ленино наследие и свое собственное, где он, а где я, — улыбнулась она. — Одно знаю: они не имеют цены».

Пожалуй, так и должно быть, если люди слишком тесно срастаются душой друг с другом, если объединившее их чувство остается на всю жизнь. Все же, что рождается по любви, и впрямь бесценно.

Бесценным сокровищем они считали и сотворенное ими маленькое чудо — дочку Анечку. Анька росла дивным ребенком, радуя взрослых смышленостью и красотой. Но подобно всем родившимся на исходе прошлого века, ей суждено было стать тем, кого мудрые демографы уже назвали детьми перестройки, поколением переходного периода. Оно не потерянное, это поколение, но вынужденное искать свое место в жизни. Такой удел ему достался — перестраиваться прямо на марше, отрекаясь от одних реалий и принимая другие. Возможно, потому, что на Анькину голову обрушились все социальные переломы и перегибы, она не пошла по стопам родителей. Не принесла себя в жертву чистому искусству. Да отец с матерью и не настаивали, вдруг обнаружив, что заказов не стало, а в народную моду вместо штучных полотен вдруг вошли дешевые китайские штамповки–репродукции. И слава, оказывается, также категория недолговечная. Девушка поступила в негосударственный вуз и решила заняться коммерцией. И сама нашла работу в фирме, которая пыталась стать на белорусском рынке законодательницей гастрономической моды.

В 2002 году Аню отправили в однодневную командировку на легковом автомобиле по четырем адресам сразу: деловые люди ведь любят экономить время и деньги. По пути туда водитель не справился с управлением, и в аварии погибла именно Аня. 27–летняя красавица, чей портрет сегодня стоит у Людмилы Ивановны на видном месте и дома, и в мастерской.

Я долго вглядывалась в тонкие черты девушки, которая наверняка в ангельском обличье наблюдала с небес за моими манипуляциями. Я не знала, как лучше выразить сочувствие Людмиле Ивановне, — любые слова в этой ситуации выглядят подобно холодным дождевым каплям, скатывающимся с раненой души, как с оконного стекла. «Красивая была, — только и смогла сказать я. — Красивая, как ангел».

— Я сама виновата, что отпустила ее в ту командировку, не отговорив и не запретив. Я виновата и в том, что были мы с мужем дураками. Все у нас было: и деньги, и любовь, и здоровье. А мы только — искусство да искусство... Свою женскую судьбу надо осуществлять, пока есть возможность, — Людмила Ивановна произнесла это, отвернувшись в сторону, бесцветным, безжизненным голосом. — Я вся выгорела изнутри, когда это случилось. У меня душа скукожилась. В один момент все рухнуло как карточный домик...

Тем женщинам, кто озабочен только карьерой и днем нынешним, я адресую эти горькие, как полынь, слова — пусть подумают о том, что расплата за суетную гордыню или горделивую суету, что, в принципе, одно и то же, бывает слишком суровой. Не всем под силу выдержать такой удар судьбы. Людмила Гриценко выдержала — но я могу лишь догадываться, какой ценой. И поражаюсь мужеству этой до сих пор красивой и гордой женщины. Сколько же силы воли надо иметь, чтобы держаться вот так прямо, не роняя ни достоинства, ни слез!

«Уже погас рассвет — я скоро догорю»

Прошедший с боями всю войну, которая оставила ему осколок в теле, рыдал на похоронах внучки дед Иван Андреевич Гриценко, убивалась бабушка Мария Тимофеевна, бывшая фронтовая медсестра, также знающая цену жизни и смерти. А Леонид Давиденко после гибели единственной дочери просто расхотел жить. Он так и говорил Людмиле: «Я не хочу жить. Отстань от меня».

Но она не отставала, тормошила его вопросами: «А я как же? Ты обо мне подумал, как я одна останусь?»

Он как будто отмякал, оттаи
вал — и тогда она выводила его на природу и требовала, чтобы он рисовал. Он вновь начинал отнекиваться и упираться, мол, разучился держать кисть, 30 лет только скульптурой занимался. А она понукала его и говорила, что он великолепный рисовальщик, что должен творить. Она и в лучшие годы не давала ему забросить кисти, заставляя то к

8 Марта, то к дню своего ангела делать оригинальные подарки — нежные этюды, милые акварели. А за это — такая вот у них была чудесная артистическая семья — радовала супруга руладами: она ведь у самой Нижниковой брала уроки вокала, шлифуя свое колоратурное сопрано.

— Он 8 картин написал мне за это время в таком вот экстазном состоянии. А потом вмиг сгорел, пережив Анечку всего на 7 месяцев. У него было постоянно давление повышенное — ему надо было по линеечке ходить и таблеточки принимать. Я упустила его — у меня самой страшное состояние было после смерти дочери, — казнит она себя, в душе понимая, что нет ее вины в том, что роковая гроза не прошла над горами мимо. Горы, как и те, кто им подобен, кто выделяется над обыденностью, всегда цепляют высокими краями небо.

Вот так в один год она потеряла и дочь, и мужа. Осталась вдовой. Богатой, как говорит сама, потому что унаследовала картины мужа. И одновременно бедной — потому что совсем не хочет их распродавать. Даже за большие деньги. А хочет создать в память о муже камерный музейчик, где были бы выставлены все его работы. Она в Министерство культуры ходила с такой идеей, убеждая чиновников в том, что потом сами ее будут упрекать в разбазаривании национального достояния, когда лучшие творения ушедшего в мир иной Мастера уплывут за границу. Она и ко мне обратилась с аналогичной просьбой — походатайствовать о создании экспозиции Леонида Давиденко. Хотя бы на базе мастерской, которую ей одной содержать уже и накладно, и терять не хочется. Она сама ведь тоже не сидит без дела: рисует по шелку — и реальную цену этим миниатюрам знают лишь очень искушенные люди.

«Мне что, во Францию, к подруге–художнице уехать, забрав Ленины полотна, чтобы в родной Беларуси наконец оценили творчество мужа?» — риторически вопрошала она. И я понимала, что хотя подруга в Париже у нее и впрямь есть, со связями в артистической среде, которая наверняка помогла бы ей «реализовать» мужнино наследие, эти горькие слова — все–таки бравада, за которой — желание оставить полотна на родине. Ей бы еще очень хотелось разыскать разбросанные по музеям и разным конторам–учреждениям творения мужа. А также свои собственные — ведь ее гобелены когда–то гордо украшали интерьеры гостиниц «Беларусь» и «Агат», а также известное в прошлом веке кафе «На ростанях». «Это особая тема, — уверяла она меня, — произведения искусства, бесследно исчезающие из тех мест, для которых были специально изготовлены. Любой художник подтвердит, что столкнулся с такой проблемой». Я согласилась, что эта тема действительно заслуживает отдельного рассказа и мы обязательно попробуем к ней вернуться, а пока надо хотя бы решить вопрос о сохранении творческого наследия ее мужа.

Не отрывая глаз, я смотрела, как она хлопочет, топя в хлопотах, как в бездонном пруду, навечно поселившуюся в душе печаль. Как бережно складывает в папочку — ну некуда все развесить — акварели. Как скручивает в рулоны полотна — с музами, женщинами, соснами, нарочанскими лодочками и венецианскими гондолами. «А ведь Леонид Григорьевич никогда не был в Венеции, — со щемящей тоской вдруг подумала я. — А его жена была в Париже, но вернулась в Минск. Вернулась, чтобы возвращать память о муже».

Мужество этой хрупкой женщины равно пониманию ответственности за произведения мужа, их подлинной ценности — мне кажется, я верно поняла мотивацию ее поступков. Она права, что хочет оставить их на родине. Она права, что не занижает им цену. К чему ревнивые споры об уровне гениальности тех, кто еще недавно ходил с нами рядом? Уж сколько раз мы спохватывались лишь тогда, когда наследие наших земляков уплывало в чужие галереи?..

Давно пора было покидать этот дом, но что–то удерживало меня, не давало покоя. С картин я перевела взгляд на стоящие на столе фотографии. Мужчина в беретике — кажется, такой же любил носить Владимир Короткевич — неотрывно следил за мной. И девочка из–за стекла тоже не сводила бездонных глаз. И эти пристальные — до мороза по коже — взгляды, почудилось мне, таят невысказанный вопрос. Оглянувшись у самого порога в последний раз, я, кажется, догадалась, в чем заключается немой вопрос: а достанет ли у меня сил написать эту историю? Не сфальшивив, не согрешив, не навредив. А наоборот, сделав так, чтобы не только я одна могла насладиться полотнами с видом венецианских гондол и нарочанских сосен...

P.S. Буквально на днях Людмила Ивановна пригласила меня в скульптурные мастерские. Больно уж хороший был повод встретиться: ваятели отмечали дебют своих работ в только что открывшемся новом здании Национальной библиотеки. «Жаль, Леня не дожил до этого дня», — сказал заслуженный деятель искусств Беларуси Андрей Михайлович Заспицкий. А его коллега Геннадий Ильич Муромцев вдруг предложил: «Хотите посмотреть, как Леня пел?..» Открыв дверь мастерской, подвел к одной из работ: в стоящей на полке четко вылепленной голове вдохновенного юноши угадывались знакомые по фотографиям черты. Давным–давно учитель изваял своего ученика. А теперь вот помянул его. Мы вместе помянули.