Великие и их «меньшие братья»

Источник материала:

РУБЛЕВСКАЯ Людмила, СБ

Опять этой ночью наше семейство разбудил попугай... Птичка, понимаете ли, Божья... Как там Велимир Хлебников, «король поэтов», писал: «Скучно бедняжке на жердочке сидеть и из оконца на солнце глядеть»? Правда, и без птички скучно — словно в песне декадентского Пьеро, Александра Вертинского: «Вот вы ушли — и день так пуст и сер,/ Грустит в углу ваш попугай Флобер...» По ассоциации всплывает: у английского постмодерниста Джулиана Барнса роман «Попугай Флобера», у Рея Брэдбери — рассказ о попугае Хемингуэя... Неужели великие так охотно обзаводились живностью, как, скажем, описывающий жизнь королей Морис Дрюон, в поместье которого жили собака, четыре кошки, осел с ослицей и две лошади? Впрочем, если оно в поместье, — неудивительно. Домик латиноамериканского классика Жоржи Амаду тоже мало сравним с нашими квартирками, потому, наверное, и вмещал мартышек, попугаев, собак и кошек. Что ж, по мнению английской писательницы Мэри Анн Эванс, вынужденной писать под мужским псевдонимом Джордж Элиот (о презренный патриархат!), животные — очень милые друзья: не задают вопросов и не критикуют. Как известно, люди творческие эгоцентричны, часто до жестокости. Не хватает у них душевных сил на своих ближних. Все ухается в произведения. Логично, что и на животных не очень–то себя растрачивают. В отличие от святых вроде Франциска Ассизского, который обращался к ласточке: «Сестра моя ласточка» — и помогал убраться с тропинки дождевому червяку. Вряд ли подобной философией страдала Фаина Раневская, заявившая, что животных, которых мало, занесли в Красную книгу, а которых много — в книгу о вкусной и здоровой пище.

Однако существуют причины, по которым даже самый эгоцентрист способен изливать нежность на животное. Как заметил моралист XVIII века Люк де Клапье Вовенарг, сделавшись собственностью человека, животное ублажает его самолюбие. Писатель Торнтон Уайлдер подметил, что самое лучшее в животных то, что они мало разговаривают. Да и сходство их с гомо сапиенс забавляет. Михаил Булгаков, например, уподобляет писателя гончей собаке, которую надо скудно кормить, чтобы не исчез в ней охотничий азарт. Вольтер самокритично называл себя мартышкой, а императора Фридриха, своего вельможного ученика, попугаем. Не потому ли пришлось философу в конце концов уносить ноги из роскошного дворца Сан–Суси?

Психологи считают, что по домашнему животному можно определить характер хозяина. Интересно, что они говорят о тех, кто держит попугаев? Вот Фридрих Ницше на пушистую и пернатую мелочь не разменивался: «Кто в состоянии сильно ощутить взгляд мыслителя, тот не может отделаться от ужасного впечатления, которое производят животные, чей глаз медленно, как бы на стержне, вытаращивается из головы и оглядывается вокруг». Представляете, кого бы он держал у себя дома, если бы не психиатрическая клиника? Антон Павлович Чехов увлекался «длинными собаками» — то бишь таксами. Дома у него жили две — Бром Исаевич и Хина Марковна. А у брата Чехова, юриста, жила такса по имени Йод. «По улице шел такс и очень стеснялся своей кривоногости», — записывал Антон Павлович в свою записную книжку. Вообще–то почти у всех писателей есть что–то в подобном роде. Сергей Есенин заявляет, что «зверье, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове». Маяковский горюет в пафосных стихах об упавшей лошади. Михаил Булгаков показывает исполненного достоинства кота: «Котам обычно почему–то говорят «ты», хотя ни один кот никогда ни с кем не пил на брудершафт». А вот собака, напротив, у него превращается в агрессивного пролетария Шарикова...

В конце концов, можно любить животных или нет, рассуждать с приятным чувством превосходства подобно Гете, что животное управляется своими органами, человек управляет своими органами и господствует над ними... Но нельзя не согласиться и с известным остроумцем Дон Аминадо: «Про свинью можно сказать что угодно, кроме того, что она притворяется».