Медаль ему выдали раньше, чем паспорт

История  о  человеке,  который  всю  жизнь  мечтал  поставить  памятник  погибшим  землякам-сверстникам.  И  сделал  это… 

В центре знаменитого Пискаревского кладбища в Санкт-Петербурге, неподалеку от легендарного монумента «Родина-мать», стоит скромный обелиск из серо-голубого гранита. На камне, напоминающем цвет льда Ладоги, выбита лаконичная надпись: «Соотечественникам, погибшим в блокаду». И чуть ниже: «Учащимся ремесленных училищ Ленинграда от белорусского народа». Мало кто знает, что появился этот мемориальный знак с белорусскими «корнями» благодаря неутомимым усилиям главным образом одного человека — Владимира Павлюкевича. Для нашего земляка, чудом выжившего в ленинградской блокаде, увековечение памяти сверстников, навсегда оставшихся лежать в холодной пискаревской земле, стало смыслом последних лет жизни. 

В 1997 году, когда Беларусь и Россия уже жили по суверенным календарям, разделенные государственной границей и даже часовыми поясами, а самому Владимиру Лаврентьевичу оставалось на белом свете совсем мало отпущенного для земных дел срока — всего четыре года, он наконец смог сделать то, о чем давно мечтал. Приехать и поклониться своим друзьям-товарищам, кто в лютую зиму далекого 1941 года однажды просто не проснулся. А также остальным 11 тысячам  незнакомых ему ребят, родом из Беларуси, с похожей биографией, которым так и не довелось стать взрослыми. 

…Воскресным утром 22 июня 1941 года все выпускники ленинградского ремесленного училища № 17, в котором целый год проучились три закадычных друга из деревни Исерно Слуцкого района — Володя Павлюкевич, Федя Самусевич и Алеша Ярошеня — должны были ехать на экскурсию в Петергоф. А еще через денек, 24 июня 1941-го, Володька, Федька и Лешка собирались отбыть домой — на первые каникулы. Уже и специально прикупленные подарки родителям в фанерные чемоданчики сложили… 

Воскресной экскурсии не получилось. Из черного репродуктора, целое утро оглашавшего двор военными маршами, они услышали о том, что началась война. 

Каникулы пришлось отменить. Вместо них 15-летнему Володе Павлюкевичу и его друзьям по ремесленному, а также другим ленинградцам, молодым и старым, довелось рыть траншеи, противотанковые рвы, ходы сообщения, окопы, строить доты и дзоты, блиндажи, надолбы, натягивать на столбы колючую проволоку. Гатчина, Пулковские высоты, шоссе Псков—Ленинград… Знаете, какая общая протяженность оборонительных сооружений получилась? Если свести их в единую линию — 626 километров. Защитный пояс легендарного города на Неве был вырыт к зиме 1941 года натертыми до крови руками стариков, подростков и детей: взрослые мужчины в первые же дни войны добровольцами ушли на фронт. 

Три неразлучных друга тоже просились на фронт, но возрастом не вышли. 

«В нашем общежитии на ул. Льва Толстого была жуткая холодина. От бомбежек и артобстрелов повылетали стекла, окна затыкали подушками, одеялами, плотной бумагой. Центральное отопление, водопровод не работали. Света не было. Электричество не хватало даже для ленин­градских предприятий, работавших на нужды фронта. На «Арсенале» спешно монтировались силовые установки. Рассчитывали, что они дадут хоть минимум необходимой электроэнергии. В декабре сорок первого вручную разливали металл литейщики базового предприятия нашего ремесленного училища. После я узнал: вручную собирали мины, вручную выпиливали детали к автоматам на других заводах. На привезенных на саночках из дома ручных машинках выполняли заказы для фронта работницы швейной фабрики «Комсомолка»…» 

Учащимся ремесленных училищ полагался полноценный солдатский паек — целых 400 граммов в сутки. Остальным, как в стихах Ольги Берггольц, — 125 блокадных граммов. А за водой хлопчикам надо было ходить самим — к Неве. 

«За водой мы отправлялись вдвоем, попеременно с Федей и Алешей. В одиночку ходить было рискованно, многие назад не возвращались. Мы это поняли после того, как чуть не потеряли Алешку. Хорошо, что вовремя спохватились и пошли на поиски. Наш дружок неподвижно сидел на снежном гребне, слабость и сон сморили его в ожидании ледяной пленочки в ведре, в которое он накрепко вцепился своими руками. Ах, эта пленочка-корочка! Бывало, мы не торопились на берег, даже когда в небе появлялись фашистские самолеты. Вода все равно бы расплескалась без предохранительной морозной пластинки сверху». 

Такие вот тонкости не быта блокадного — бытия. 

«Было не до личных бытовых удобств. В общежитии спали вповалку, друг возле друга, в верхней одежде, чтобы максимально сохранить тепло. Туалетом служили насквозь промороженные пустые комнаты. В такие же комнаты сносили и тела умерших. Умирали тихо, чаще под утро». 

Он напишет все это позже — в своих воспоминаниях. 

Воспоминания выльются в книгу под названием «Такими мы были», которая выйдет в свет в 1990 году. 

«…О хлебе старались вслух не говорить — это было плохой приметой. Сколько раз уже случалось: укладывается на ночь паренек, прижимается к твоему боку, вялый какой-то, печальный. Вздохнет: вот бы хлебца вволю поесть, тогда и умирать можно. Среди ночи засучит вдруг ногами. Часто-часто. Всхлипнет тяжко. Повернешься к нему, а он уже умер. Первое время вскакивали, некоторые кричали. Плакали, даже в истерики впадали, а потом, со временем, привыкли. Да и силы экономить надо было, особенно тепло. Оставишь лежбище — ряды спящих сомкнутся, и назад, в спасительную защищенность, уже пути не будет». 

Возможно, Володя бы тоже не выжил, если бы не старший брат Николай, служивший морским пехотинцем на флоте в Кронштадте. 

Пришел он в комнату общежития навестить братишку (специально из госпиталя после ранения отпросился) и видит: тот в бреду лежит, при смерти. Уж каким чудом старший устроил младшего к себе в палату, одному Богу известно. Сердобольные морячки подкормили юного «ремесленника» кто кусочком рафинада, кто галетой — невиданными для истощенного подростка лакомствами. 

А чуть раньше Володю спасли верные друзья, когда в Гатчине при рытье окопов взрывом сброшенной вражеским самолетом бомбы его заживо погребло под землей. Со слезами-мольбами собрали Алешка с Федькой людей и откопали уже почти бездыханного земляка. 

Грустные парадоксы судьбы: дистрофик Володька Павлюкевич выжил — 10 марта 1942 года его вывезли по Дороге жизни через Ладожское озеро в город Асбест Свердловской области. 17 суток везли и довезли. Два месяца приходил он в себя в эвакогоспитале. А любимый старший братишка, храбрый морпех Николай, погиб в 1942 году при защите Ленинграда. И преданный друг Алешка Ярошеня не дождался победы — умер прямо в вагоне-телятнике на руках у Володи с Федей под станцией Бабаево, в 250 километрах от Ленинграда. 

Так что установленный на Пискаревке памятник — это и им, Николаю Павлюкевичу и Алешке Ярошене. 

А лично Володина история оказалась со счастливым концом. 

Можно даже сказать, что с очень счастливым, потому что все у него в дальнейшем сложилось хорошо, словно компенсация за искалеченную блокадными тяготами молодость. 

Подлечившись в тыловом госпитале, еще в Ленинграде получивший свой пятый слесарский разряд, Павлюкевич стал к станку на авиационном заводе в городе Верхняя Салда. В родную Беларусь, в Минск, в 1946 году он приехал не просто специалистом высокой квалификации, а с двумя медалями на груди — «За трудовое отличие» и «За оборону Ленинграда». Здесь встретил свою любовь — красавицу Галину, которая не сразу приняла решение, стоит ли отвечать взаимностью стеснительному и невысокому пареньку. Пока душой не поняла: стоит. И не пожалела об этом ни разу. 

Владимир Лаврентьевич 22 года трудился на автозаводе, вырос от слесаря до секретаря парткома предприятия. Работал заместителем председателя горисполкома. В 1985 году был назначен управляющим делами ЦК КПБ. 

Памятник погибшим в блокаду сверстникам был заветной мечтой Павлюкевича, которую он смог воплотить, несмотря на многие трудности. Хорошо, нашлись единомышленники и в Беларуси, и в России. Но главные хлопоты (как это обычно бывает с инициаторами) легли на его плечи. 

Эту историю рассказали мне супруга Владимира Лаврентьевича Галина Семеновна и сын Анатолий Владимирович. 

Они доверили мне прочесть его архив. 

На снимке: Владимир Лаврентьевич ПАВЛЮКЕВИЧ с супругой Галиной Семеновной.