Источник материала:

Свидание на улице Балтийской

Люди и время глазами Леонида ЕКЕЛЯ

Дети войны... Пожалуй, ничего нет драматичнее на свете, чем их судьба. Война в детских душах оставила такой глубокий след, что ни годы, ни новые испытания стереть его не смогли. Дети войны — как наша совесть. Они — свидетели того, чему нет забвения...

Эдуард Терентьевич Калько — один из таких свидетелей:

— Знаю, что ничего не случилось. И повода нет для тревоги. А душу что–то мучает. И тогда я иду на свидание с воспоминаниями... Есть в районе Минского камвольного комбината пятачок земли, которая обладает необыкновенной силой притяжения. Старая липа, которую я сажал своими руками. Яблони, потерявшие счет годам. Они давно одичали, но по весне неизменно в белой кипени. Жизнь продолжается! Здесь когда–то стоял родительский дом. Здесь была гавань моего сердца, куда я всегда мог вернуться. В любую погоду, в любое время дня и ночи. А улица называлась Балтийская...

Июньское солнце слепит глаза. Я заслоняюсь ладонью и смотрю на крышу: нельзя упустить момент, когда надо подавать отцу гонты. Отец торопится достроить дом. Все только и говорят о войне. А он уже побывал на финской. Слава Богу, вернулся домой непокалеченным, необмороженным... «Все, сынок, — слышу его голос. — Кончилась моя работа. Придется тебе завершать...» Он первым увидел красноармейца–посыльного. Отец спустился вниз, получил повестку и пошел переодеваться. На сборный пункт ему следовало прибыть немедленно. Мама собрала узелок с едой. Все произошло так молниеносно, что она не успела даже заплакать. Отец ушел на войну, а к нам она прилетела на крыльях немецких самолетов. Ночью фашисты бомбили город. Полыхала нефтебаза. Осколки от цистерн долетали до нашей улицы. Черный ядовитый дым стлался по земле — горел резиновый завод. Немцы бомбили город безнаказанно. Только в районе аэродрома одиноко стреляла зенитка. Но вскоре и она умолкла. А утром была удивительная тишина. Наш дом стоял возле самой воинской части. Первым делом глянули мы на соседей, а их и след простыл. Пусто в гарнизоне... «Быстро собираемся, — заявила мама. — Будем и мы отступать». Похватали в спешке какие–то вещички. Один узелок — маме, другой — бабушке. А мне дали нести мешочек с едой. Дверь — на замок, и пошли неведомо куда. Только пересекли мы полигон (теперь там камвольный комбинат) и приблизились к зарослям кустарника, который тянулся от деревни Лошица до речушки (мы ее называли Мышка), как навстречу нам вышел командир. Серый плащ, под ним форма с кубарями. Но почему–то без фуражки. «Куда идете?» «Отступаем», — ответила мама. Он посмотрел на мамин живот (последний месяц беременности) и строго говорит: «В вашем положении, мамаша, далеко не отступите. Возвращайтесь домой. Это приказ!» И мы повернули в обратную сторону. В дом не заходили. Переночевать решили в землянке соседей. Когда проснулись, солнце было уже высоко. К нам подошли соседи. Все были подавлены страхом и неизвестностью. «Смотрите! — воскликнул кто–то. — Командир идет». Со стороны полигона к нам приближался командир. Без фуражки, в сером плаще... «Тот самый, который нас завернул», — мелькнуло у меня в голове. Люди обступили его, стали наперебой приглашать в дом перекусить. Он поблагодарил и спросил, как пройти к аэродрому. Как только командир скрылся за домами, откуда ни возьмись — немцы. Они шли друг за другом. Уверенно. Спокойно. Зеленая форма, автоматы на шее, в руках гранаты с длинными ручками. Люди в страхе разбежались по домам. Застрекотали автоматы... Когда все стихло, мы пошли за узелками, оставленными в землянке. Забирать было нечего. Пули изрешетили все в клочья. Мне до слез было жаль ботиночек на толстой коричневой подошве. Мама купила мне их носить в школу. В первый класс...

Несомненно, это был десант. А «красный командир» — немецкий разведчик. Вскоре появились оккупанты. Они заняли казармы, в которых еще несколько дней назад жили красноармейцы. За какую–то неделю немцы истребили всю живность, попадавшуюся им на глаза. А после этого стали ходить по домам и забирать все, что нравилось. Зверства над мирным населением будут потом. Но стоило кому–то нарушить перечень запретов — расправа была неминуемой...

В глухую пору октябрьской ночи я проснулся от стука в окно. «Кто там?» — испуганный голос мамы. «Свои. Откройте». Мама открыла дверь. В дом вошел мужчина. «Я бежал из эшелона с военнопленными. За мной гнались немцы. Спрячьте куда–нибудь...» Мама приподняла крышку погреба в сенях: «Полезайте». А когда военнопленный залез в погреб, передала ему кружку с водой и несколько картофелин. Всю ночь мы не сомкнули глаз. Но никто к нам не нагрянул ни ночью, ни днем. Очевидно, немцы считали, что прятаться в доме, который находится в десятках шагов от гарнизона, никто не посмеет. На следующую ночь беглеца впустили в дом. Окна плотно занавесили. Чадила «карбидка», сделанная из артиллерийской гильзы. Топилась печь. На человека, бежавшего из плена, страшно было смотреть. Окровавленная кожа обтягивала живой скелет. Его шинель облепили вши, и от них она стала серой. Одежду пленного бросили в огонь. Солдат надел отцовские брюки, рубаху. Жадно набросился на еду. А когда перевел дыхание, стал рассказывать: «Из–под Бреста состав шел три месяца. Из тупика эшелон загоняли в тупик. Нас почти не кормили. Что–то бросали, как диким зверям в клетке. Кто посильнее — схватит, а слабым доставалось одно — смерть... Вначале нас было столько, что невозможно ни сесть, ни лечь. Где стоишь — там и туалет... Пока держат ноги — живешь. Рухнул — труп. На каждой станции трупы складывали штабелями... От голода и жажды люди сходили с ума. На моих глазах растерзали умирающего. Вырвали из груди легкие, печень и... съели. Наверное, ад по сравнению с эшелоном смерти показался бы раем...» Мама плакала навзрыд. А у меня от ужаса в жилах стыла кровь...

Солдат пробыл у нас почти неделю. А когда немного окреп, ушел в лес. Больше мы его никогда не видели.

А между тем надвигалась холодная и голодная зима. Жить с каждым днем становилось все тяжелее. Никаких запасов еды и топлива у нас не было. Мама с бабушкой добывали хлеб, я — дрова. У кого было время, тот оставался с маленькой Реней.

На толкучке хлеб дорожал не по дням, а по часам. А в доме уже почти ничего не осталось для обмена. Мама познакомилась с такой же, как и она, «обменщицей». Та предложила съездить в Копыль. В райцентре за вещи дадут больше продуктов. Поездка оказалась удачной. А вот вторая... Им не повезло сразу. На мосту через лошицкую речушку на сей раз стояли полицаи. Эти собаки отберут все... Водитель у моста притормозил, а когда полицай стал к ним приближаться, дал «по газам». Постовой открыл огонь. Пуля пробила кабину и задела у мамы плечо. Рану перевязали и решили в Копыль добираться объездными дорогами. На подъезде к райцентру наткнулись на немцев. Водителя и двух женщин отвели в дом. Машину обыскали. Среди вещей на обмен обнаружили бинты и медикаменты. Подозрение пало на их связь с партизанами. А тут еще мамин паспорт... Фамилию мама оставила девичью: Зенькевич. Такая же фамилия была и у командира партизанского отряда, действовавшего под Копылем. Их допрашивали, били. Особенно досталось маме. Ее положили на деревянную скамейку и били резиновой палкой. Когда она теряла сознание, отливали водой и снова били... Ничего не добившись (а что они могли сказать?), решили на рассвете отвести их в карьер и расстрелять. Нашлась добрая душа, сообщила об этом партизанам. Партизаны сделали у карьера засаду. Палачей уничтожили, а жертв отвели в отряд. Домой мама вернулась только через месяц. Все ее тело было черным, как головешка. И в кровавых подтеках. Каратели отбили ей все внутри. На свете она прожила недолго. Вот какой ценой добывался хлеб детям войны....

Однажды летом 1942 года пришел к нам племянник отца Леня Санюкевич. Он был старше меня на 7 лет. Пошли мы с ним на речку, искупались. А когда шли домой мимо военных складов, Леня спрашивает: «Как ты думаешь, есть там динамит или тол?» «Думаю, что есть. А зачем?» — «Рыбу поглушили бы...» На операцию «Тол» я привлек своего друга Бориса Вихрова. Через стрельбище подобрались к складу. Долго выжидали, изучая маршрут охраны. А когда часовой завернул за угол, проникли в помещение. Ящики с толом обнаружили без труда. Напихали толовых шашек за пазуху и только направились к выходу, как в дверях показался часовой. У меня от страха начали стучать зубы. Зажимаю подбородок двумя руками, а дрожь не унять, сердце колотится. Часовой, что–то напевая, прошелся по складу и направился к выходу. Мы, прячась за ящиками, — за ним. Залегли в высокой траве на стрельбище. Улучив момент, когда часовой на вышке отвлекся, подползли к дыре в колючей проволоке. А потом — в спасительную траншею, заросшую овсом. В ней мы спрятали толовые шашки и детонаторы.

На следующий день Леня забрал взрывчатку и передал ее соседке — партизанской связной. Но за ней следило СД. Девушку схватили. Она не выдержала пыток и выдала Леню. Пятнадцатилетний мальчишка вынес страшные муки, но так и не сказал, где он взял тол. Его отправили на каторгу в Германию. А связную расстреляли...

* * *

Впереди еще было два мучительных и страшных года войны. Жили одним днем. И каждый день мог стать последним... Выжили. Дождались освободителей. Война лишила его детства. Она сразу перевела стрелки судьбы во взрослую, самостоятельную жизнь. Он стал летчиком. Обретя крылья, познал счастье высоты. А каждая новая высота — это победа. Командир корабля Ли–2, командир эскадрильи, командир летного отряда Белорусского управления гражданской авиации... Освоил 10 типов самолетов. Удостоен почетного звания «Заслуженный пилот СССР». Он — счастливый человек. Когда знаешь цену жизни, радуешься каждой прожитой минуте.

Фото автора.

Автор публикации: Леонид ЕКЕЛЬ