«Дети думают, что я видела динозавров». Мнение педагога о том, как трудно найти контакт со студентами

Источник материала:

Педагог, мама и наш колумнист Елена Радион признается, что впервые не может найти связь со студентами, которые приходят к ней на занятие. Что делать, если ты чужой среди миллениалов, и почему они лучше (да лучше ли?) нас — в этой колонке.

Мой брат недавно попросил меня объяснить ему, кто такие миллениалы. А то, говорит, постоянно слышу это слово, но плохо понимаю, что оно значит. Я ответила, что миллениалы — это молодые люди, которые родились на стыке тысячелетий (миллениумов), в конце первого или в начале второго. Мой сын — миллениал, мои студенты — миллениалы, молодые специалисты, которые пришли сегодня на работу, — миллениалы, значительная доля читателей tut.by, полагаю, — это тоже миллениалы.

Так вот, просидела я три года в декретном отпуске и теперь нахожусь в полном унынии, потому что за время моего отсутствия в университете в качестве преподавателя студенческий контингент полностью сменился на миллениальный, а я никак не могу понять, как найти общий язык с этими людьми.

Как я поняла, что я безнадежно устареваю? Маленькие звоночки из серии «первый раз…». Первый раз за всю мою «карьеру» студенты меня спросили, как пишется слово «yahoo». Дело в том, что вот уже более двух десятков лет у меня почтовый ящик на yahoo.com, а современная молодежь слыхом не слыхивала, что есть такой интернет-портал Yahoo!

Первый раз студенты мне говорят как само собой разумеющееся: «Вы можете посмотреть в инстаграме», а я понимаю, что, во-первых, меня нет в инстаграме, во-вторых, я туда даже ни разу в жизни не заходила, а в-третьих, у меня нет никакого желания там ничего смотреть.

Первый раз я столкнулась с тем, что студенты могут расстроиться, если звонишь им. Спрашивают: почему вы не написали во «ВКонтакте»? Оказывается, что звонок от преподавателя они воспринимают как нервный стресс, так что звонить сейчас полагается только в случае пожара или ядерной войны. Все остальные случаи квалифицируются как несрочные, поэтому достаточно просто написать сообщение. В моем понимании сообщение можно не увидеть, забыть посмотреть, пропустить, но студенты удивляются: вы о чем вообще?

Первый раз я очень остро чувствую, что они больше не понимают моих шуток, намеков и примеров. Они не понимают, что такое «I'll be back», потому что не смотрели «Терминатор: Судный день» и не знают, кто такой Арнольд Шварценеггер. Бог с ними, с актерами, миллениалы вообще не смотрят кино. Не смотрят и не интересуются. Они в общей массе даже живут без телевизора.

Первый раз у меня получилось так, что я ненароком задела чувства студентки, потому что спросила: «Почему сдаете неподписанный листик?». Смотрю, а в глазах непонимание, и девушка тихо парирует: «Достаточно было бы просто попросить подписать…».

И она права, зря я набросилась. Я могла бы просто сказать: «Подпишите, пожалуйста!». Но для меня это вопрос здравого смысла, а не просьбы. Это я не понимаю, как можно не осознавать, что любые бумажки, которые вы отдаете в руки чужих людей, работающих в учебном заведении, где только на одном курсе одного из факультетов учится несколько сотен человек, нужно обязательно подписывать четким почерком. И вот я уже не добренькая преподша; я злая, агрессивная, невежливая, со странными требованиями.

Хорошо, пусть я буду неприятная особа. Но ведь эти люди придут потом куда-то работать, и там неподписанная бумажка — это уже не просто учительская прихоть, это может быть материальная ответственность, чьи-то потерянные деньги или время, за которые не просто сделают замечание, а лишат премии, объявят выговор или заставят расплачиваться. И что тогда? Слезы, нервные срывы, антидепрессанты?

Я задумалась: а что я знаю об этих людях, включая собственных детей, и выделила три момента.

Дети родителей-вертолетов

Коллега рассказала, что некоторое время назад ей позвонил папа одной студентки и сказал примерно следующее: «Здравствуйте, я папа Даши Ивановой. Она делает успехи? Ходит на занятия?». Коллега долго объясняла неравнодушному родителю, что понятия не имеет, кто такая Даша Иванова, потому что даже если такая студентка есть в одной из ее групп, еще прошел только месяц после начала занятий, и за этот промежуток времени невозможно запомнить 70 человек, которые пришли изучать предмет в начале учебного года.

 — Хорошо, — говорит папа, — Вы тогда мне позвоните через месяц и расскажите, как моя дочка учится…

Снова пришлось объяснять, что никто никому звонить не будет, потому что нет ни сил, ни времени звонить всем родителям и в индивидуальном порядке комментировать академическую успеваемость. Разговор закончился тем, что «лучше вы сами звоните время от времени…».

Этот случай пока что исключение, но тем не менее прослеживается тенденция: родители сейчас находятся в гораздо более тесной эмоциональной связи с детьми, и это двусторонняя связь, то есть современная молодежь ближе к своим родителям, чем мы были когда-то.

Родители в общей массе все реже говорят детям: «Не поступишь в институт, я тебя, дармоеда, даром кормить не буду, пойдешь работать на завод!». Мы поддерживаем детей активнее, чем когда-либо. Сидим в родительских комитетах и попечительских советах начиная с детского садика, водим их по врачам до 30-летия и старше, отправляем на каникулы в зарубежные поездки, оплачиваем по мере возможности их репетиторов, кружки, секции, танцы, плавание, музыку, готовы оплачивать высшее образование и магистратуру, а потом будить по утрам, чтобы они не проспали работу.

Чтобы обозначить такое родительское поведение, даже появился термин «helicopter parents» — родители на вертолете, то есть такие родители, которые как будто патрулируют детей с воздуха, не выпуская их из поля зрения ни на минуту.

В статье американского издания я прочитала, что масштабы этого явления настолько увеличились, что многим американским компаниям приходится подстраиваться под «патрулирующих родителей» при приеме выпускников на работу. Все чаще наблюдаются случаи, когда родители помогают написать резюме, приводят детей на собеседование, хотят поговорить с начальством, посмотреть новое рабочее место своего отпрыска, поэтому специалисты по найму уже начинают учитывать родительскую вовлеченность и поддерживать связь с мамами и папами.

Скажу честно, местных историй о том, как кто-нибудь пришел на собеседование с папой или мамой (если только это не по блату), я еще не слышала. Но глядя на тенденции в системе высшего образования, могу сказать, что мы тоже постепенно адаптируемся к тому, что, во-первых, в ходе учебного процесса все чаще приходится иметь дело с родителями студентов. Во-вторых, дети «патрулирующих родителей» гораздо меньше мотивированы на решение своих проблем собственными силами.

Не потому что они не хотят или не могут быть самостоятельными. А потому что они выросли в относительно благополучную эпоху. Им с рождения внушали, что они прекрасны, их мнение имеет значение, их таланты и способности неоспоримы. Даже возник такой термин «поколение снежинок» (snowflake generation), который прижился с легкой подачи зарубежных социальных педагогов, злоупотребляющих метафорой «каждый человек уникален, как уникальна каждая снежинка в природе».

В результате, приходя в более взрослую жизнь после семьи и школы, молодые люди сохраняют свою уязвимость, чересчур чувствительны к критике и продолжают нуждаться в поддержке родителей и одобрении окружающих.

В общем, наши дети привыкли «быть на связи». Их самое большое преступление против своей семьи и здоровья матери — это не ответить на мамин телефонный звонок.

Но с другой стороны, постоянное пребывание «в эфире» означает, что и мама ведь тоже круглосуточно на связи. Поэтому современная молодежь знает, что всегда можно вызвать «кавалерию». Обратная сторона постоянного патрулирования и благополучия — отсутствие навыка автономного существования. Зачем жить своим умом, если можно опереться на тот, который всегда онлайн?

Цифровые аборигены

Да что там мама, если можно опереться на интернет! Как можно быть абсолютно автономным, если ты знаешь, что имеешь весь мировой опыт и знания в кармане?! Я как-то предложила сыну: «Давай я научу тебя что-нибудь готовить, например, оладьи печь или мясо тушить, ведь если ты собираешься в ближайшее время один жить, нужно уметь готовить: на фастфуде и пельменях убьешь здоровье…». Сын мне отвечает: «Мама, если будет необходимость приготовить что-то сложнее, чем макароны с пельменями, я всегда смогу посмотреть видео в интернете».

Справедливости ради скажу, что потом у нас все-таки состоялось несколько «кулинарных мастер-классов», потому что выяснилось, что во многих видео от именитых зарубежных шефов ничего не говорится о том, как в белорусском магазине выбрать и купить более-менее приемлемую говядину и как потом из этого средней паршивости мяса приготовить что-то, что не будет похоже на резиновую подошву.

Но в целом, я думаю, мы должны признать, что онлайн-культура влияет на восприятие жизни. Моя трехлетняя дочка уже легко пользуется сотовым телефоном, она может найти в нем детские игры, позвонить бабушке, нажав пальцем на бабушкину фотографию напротив телефонного номера, а потом в разговоре дочка будет держать телефон не около уха, а перед собой, глядя на изображение бабушки на экране, потому что думает, что это видеозвонок, и бабушка ее видит.

Когда дочка смотрит телевизор, она может подойти к экрану и начать водить по нему пальцем, думая, что экран нашего телевизора — сенсорный. Я смотрю на ее попытки двигать персонажей мультфильмов на экране телевизора и думаю: нам в свое время приходилось ломать мозг, чтобы принять саму возможность существования новых технологий, которые превзошли даже самые смелые ожидания. А теперь вполне современные вещи, которые есть у нас в доме, не соответствуют ожиданиям малолетнего ребенка.

Мне кажется, что разница между мной и моими детьми — это как разница между носителем языка и человеком, который изучал язык как второй иностранный. Для моего поколения онлайн-культура — приобретенная, мы вынуждены ее осваивать, приспосабливаться, изучать правила и нюансы применения. И даже если мы освоим ее в совершенстве, мы все равно не будем даже наполовину в ней успешны по сравнению с теми, кто в этой культуре родился и впитал с первых дней жизни.

Это первое по-настоящему «цифровое поколение», настоящие цифровые аборигены (digital natives), как их иногда называют. Я для них — живой свидетель того, как люди жили раньше в доцифровую эпоху. Они спрашивают у меня: «Какая она была — жизнь без интернета?». А я чувствую себя такой старой и занудной, потому что вы не поверите, но я даже помню, какая она была — жизнь без женских прокладок, которые в то время заменялись ватой и старыми тряпочками из порванных простыней, и без туалетной бумаги в домашнем туалете, потому что в середине 1980-х туалетная бумага была роскошью, и все пользовались нарезанными старыми газетами, которые каждая советская семья выписывала в большом количестве.

С другой стороны, у нас с детства неизбежно развивалось чувство юмора, когда вся страна обсуждала, что мягче — «Вечерний Минск» или «Советская Белоруссия»…

А может быть, это я — слабая и беззащитная? Да, я в любой момент морально готова оказаться посреди дремучего леса без еды и туалетной бумаги и все равно наверняка умереть, зато они сильные, самодостаточные и жизнеспособные, потому что у них есть устойчивая привычка носить с собой гаджеты, и они выживут, потому что все идет к тому, что сейчас интернет и сотовая связь будут не только в дремучем лесу, но и в избушке у Бабы-яги.

Я даже думаю, что вопрос о том, нужно ли запрещать гаджеты в школах, вообще неактуален. Для нового поколения это все равно что задаться вопросом, нужно ли запрещать надевать трусы в школу. Always-online culture (английский термин, с которым я все чаще сталкиваюсь в англоязычных текстах) — это уже не просто вещь, которую можно отключить, это часть личностной идентичности. Как можно оставить дома что-то, без чего ты — это уже не ты?

Ловец во ржи умер

По сути, мы имеем дело с первым поколением в истории развития человечества, которое живет в относительно разумном согласии с родителями и с окружающим миром. Этим людям свойственны практичность и рассудительность, бесконфликтность и спокойствие, которого не было у нас.

Когда мы говорим о современных молодых людях, мы обычно обсуждаем вопросы интернет-зависимости, ухода в виртуальный мир, инфантильности, но обходим стороной традиционный конфликт родителей и детей, а слова «бунтарский дух» и «подростковый протест» уже никак не вяжутся с молодежью нашего времени.

Я помню, какой отклик в моем подростковом сознании вызывали «Отцы и дети» Тургенева. Евгений Базаров был таким простым и понятным с его «нигилизмом» и презрительным снисхождением к родителям-старикам. Недавно, то ли от скуки, то ли просто так, перечитала «Отцов и детей» и долго плевалась в разные стороны. Базаров показался примитивным закомплексованным нарциссом, лицемерным ханжой, на фоне которого буржуйско-дворянский сын Кирсанов — это просто душка и образец внутреннего благородства и морали.

Я помню, как восхищалась книгой «Над пропастью во ржи» Сэлинджера, как близок мне был главный герой Холден Колфилд — подросток, который виделся таким прямолинейным и откровенным бунтарем, протестующим против отстраненных родителей. Попыталась некоторое время назад перечитать эту короткую повесть и очень удивилась, потому что оказалось, что Холден — обычный косноязычный, узколобый мажор. В чем я когда-то видела бунтарство? В том, что богатенького мальчика выперли из дорогой престижной частной школы за неуспеваемость и он бродит по Центральному парку, восхищаясь своим собственным протестом непонятно против чего, вместо того чтобы учиться?

Из любопытства попросила сына прочитать «Над пропастью во ржи», чтобы узнать, что он думает по этому поводу. И сын выдал вполне конкретное мнение: «Бред какой-то!». Допустим, я в свои 40 с хвостиком лет тоже решила, что это бред, но ведь в молодости мне эта книга нравилась. Вообще, наверное, «ловец во ржи» окончательно устарел и умер, потому что протест сегодня неактуален.

Да, мы, поколение пепси, жили в «веселое, динамичное, свободное и беспощадное время», как называл 1990-е годы незабвенный Луркмор, и когда-то наш подростковый протест был тупой, бестолковый и, очевидно, бессмысленный. Но нам нужен был кипеж, революция, протест ради протеста.

И вот я вижу перед собой молодых людей, которым наплевать на протест и бунтарский дух. В них есть уживчивость, которой мы были лишены в их возрасте, они не противопоставляют себя миру, потому что порядок вещей, в котором они могут быть частью мировой глобальной коммуникации, их устраивает, и они не видят в этом никаких противоречий.

Онлайн-культура примирила всех, решила многовековую проблему отцов и детей, потому что и те, и другие теперь получают то, что хотят: дети имеют неограниченную возможность жить в своем собственном мире без запретов и ограничений, а отцы получают неограниченную возможность своих детей контролировать… А главное, всех это вполне устраивает.

Так что, наверное, моя проблема не в том, что я старею, а в том, что я не аутентичный носитель культуры, с которой мне приходится иметь дело. Американский писатель Майкл Пренски назвал бы меня «цифровым иммигрантом», говорящим на новом языке с «акцентом»: я неуютно чувствую себя в соцсетях, я никогда не напишу даже анонимно ничего такого, чего не решилась бы сказать другому человеку, глядя в глаза и находясь от него на расстоянии удара.

Я вообще не люблю писать сообщения, а тем более часами переписываться, когда можно позвонить, а еще лучше встретиться и обсудить все за 5 минут, а когда пишу, люблю все вначале продумать или даже написать черновик. Я люблю бумажные книги, распечатанный текст воспринимаю легче, чем на экране компьютера, я люблю целыми днями смотреть телевизор, я не нервничаю, когда разрядился телефон, я могу относительно долго обходиться без интернета, я не люблю жалеть и поддерживать людей там, где я должна объяснять и требовать.

Мои дети думают, что я видела динозавров. Иногда мне кажется, что я и правда что-то такое видела когда-то… Ладно, хватит заниматься ерундой, пойду работать над своим произношением. С другой стороны, может быть, мой акцент не так уж и плох?

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.

Теги: Минск