Источник материала:
В сентябре трехкратному олимпийскому чемпиону и многократному чемпиону мира, одному из величайших спортсменов мира Александру Медведю исполнится 75 лет. Время летит быстро, но Александр Васильевич ему не поддается, как и раньше — борется, благо продолжает пребывать в хорошей форме. Сил у него хватает на многие проекты, и один из них (не борцовский, а литературный) Медведь завершил буквально накануне: в конце июня свет увидела книга мемуаров Александра Васильевича «Вся жизнь — борьба!». Написана она была в тесном соавторстве с обозревателем нашей газеты Сергеем Канашицем, и купить ее можно в книжных магазинах. Сегодня мы предлагаем вам маленькие отрывки из этой совместной работы.
Я люблю осень. Она богатая. Раньше так отчетливо и резко этого не понимал, не обращал внимания — ну, осень и осень, мало ли их еще в моей жизни будет! — а нынче вот смотрю на нее, улыбаюсь, разговариваю с ней. Наверное, потому, что теперь мы с ней в одной весовой категории. Добрался я уже и в жизни до супертяжелого веса, 75 лет — это осень жизни, как ни крути. Дождь капает на мои ладони, разбегаясь капельками по морщинкам, или солнце улыбается в глаза, я рад осени любой. «Ничего, — говорю ей и подмигиваю, — мы еще поборемся, силы остались. Готова ты, не побоишься?» Я с ней шучу, и она меня понимает. Теперь могу себе позволить к осени некоторое панибратство...
С возрастом начинаешь ценить каждую минуту. Законы жизни просты: приходит молодежь и надо подвинуться. Всему свое время. Однако прошлым жить нельзя. Хорош был бы Медведь, если б сел на завалинке и стал, загибая пальцы, перечислять: я был чемпионом, тренером, сделал то, да совершил это... «А кто ты сейчас?» — жизнь ставит вопрос жестко, ребром, и кто к такому диалогу с ней не готов, оказывается на обочине. Жизнь — борьба, и стоит зазеваться, тут же будешь туширован, уложит она тебя на обе лопатки и не спросит, как зовут. Жизнь она здесь, вот она, в этой осени, а то, что было, — прошло. Я никогда не смог бы достичь долголетия в спорте, если бы не стремился постоянно вперед, не старался каждый день проявлять себя заново, не писать историю с чистого листа, не жить набело, не искать для себя новые ориентиры, не совершенствоваться. Для молодежи — это мой первый совет. Сделал что–то важное, значимое, полезное? Молодец! Но проснувшись с утра и вступив в новый день, начинай все сначала. Не ленись и о том, что сделал вчера, — забудь, это будет твоим неоценимым опытом, который поможет, но напоказ его не выставляй, не гордись, ибо гордыня тормозит развитие личности, губит человека.
Память — удивительная штука! Жаль, что еще никто не придумал прибор, который позволил бы распечатать эти картинки, как фотографии. Это избавило бы меня от вопросов: «А в кого вы такой статный удались?» Известное дело — в бабку! Ее не зря Медведихой прозвали. Я бабушку прекрасно помню во всех деталях. Боевая была женщина! Представьте себе — рост под два метра, сильная, жилистая, властная, как есть Большая Медведица! Ее бы в наши времена — готовая чемпионка мира! Интересно, что ботинки она носила 45–го размера, настоящие лыжи!
Ну и дедовы гены, конечно, меня стороной не обошли. Он был чуть ниже своей Медведихи, где–то под метр девяносто, но силищей обладал невероятной. Коренастый такой мужик и большой умница. Руки имел золотые, специалист–плотник, все что угодно мог смастерить. Сделал себе бочонок на пятьдесят литров, вешал его на такую огромную палку, клал ее на плечо и не спеша шел к ручью за водой. Расстояние немаленькое, километра два, а дед осиливал его играючи. Подтянутый, стройный, а внутри большой разбойник. Мне это в нем больше всего нравилось, любил он похулиганить.
На дворе стоял 1943 год. Прорвана блокада Ленинграда, в Сталинграде капитулировала 6–я немецкая армия, что стало точкой перелома в Великой Отечественной войне. А в Белой Церкви шла обыденная оккупационная жизнь. Возле нашего дома расквартировалась на постой немецкая часть: во дворе немцы разбили палатки, а офицер поселился у нас в доме. И вот однажды я вдруг с удивлением для себя обнаружил в шкафчике пистолет! Долго я не колебался, решил пистолет этот себе присвоить. А спустя какой–то час мы все стояли у стены сарая и на нас было направлено дуло немецкого автомата. Мама с моим годовалым братиком на руках, старшая сестра Антонина, сестричка Вера и я от страха побелели. Думаю, мы были на волосок от гибели. Я до сих пор ощущаю этот холодок липкого страха, который струйкой бежал по моей спине, слышу хриплое кашлянье автомата, выплюнувшего в нас порцию свинцовых предупредительных слов. Пули зло въелись в бревна чуть–чуть выше наших голов, разодрав их в клочья своими невидимыми крепкими зубами, ясно дав понять, что больше шутить немцы не намерены и в следующий раз земля под ногами окажется усеяна отнюдь не щепками. Как сквозь вату, донеслись слова матери, догадавшейся, что из всех нас если кто–то и мог взять пистолет, то только я.
— Сашко, отдай! Они нас расстреляют.
Я отдал. А куда было деваться? Не помню, что говорил в тот момент. Да и не мог я тогда говорить что–то членораздельное, потому что от испытанного страха долго потом еще заикался.
Отец порядок во всем любил, и лес содержал в идеальном состоянии. Можете ли вы себе представить, что это был за лес? Дубы в нем росли такие, что впятером не обхватишь! И с самого раннего детства я стал этому лесу большим приятелем. Отец всегда брал меня с собой на прочистку. Ловко орудовать топором я научился рано. С восьми лет постоянно держал его в руках. Так что мои мощные и цепкие кисти — заслуга топора и отца, конечно. Я не раз потом мысленно говорил родителю спасибо, когда хватал соперника на ковре мертвой хваткой и видел удивленные арки его бровей, а под ними — беспомощный взгляд. «Все, брат, теперь не уйдешь», — улыбались в ответ мои глаза, и мы оба знали, что я прав.
«Куда собрался?» — сверкал на меня глазами отец. И каков бы ни был мой ответ — на тренировку ли, с ребятами на речку или на лыжах зимой покататься, неизменно следовало одно: «Пни видишь?» — а они у нас не заканчивались. — Три штуки расколешь, можешь идти». Это было целое искусство их раздолбать. Я брал огромный топор–колун и со всего размаху лупил им по своему первому в жизни сопернику. Я и тогда в этих схватках не проигрывал, наверное, уже стал закаляться мой характер. Натренировался. Да так, что до сих пор руками плоскогубцы так сожму, что они ломаются.
Времена были боевые, улицей ходили драться на улицу, районом на район. Дрались отчаянно, жестко и я всегда был в центре событий. Шел впереди, возглавлял свою группировку. Идешь стенкой на такую же живую стенку, кулаки в предчувствии большого боя сжимаешь и кровь внутри аж кипит. Непередаваемые ощущения! Меня звали Мишкой, переиначив таким образом фамилию, и я был отчаянный рубака. Раздавал в драке всем — и направо, и налево, любил я драться и умел. И камни в ход шли, и палки, кто во что горазд. Это были серьезные забавы. Хотелось показать, что ты тут хозяин, в крови была, наверное, эта жажда войны, она в воздухе тогда висела. Противник, помню, был у меня достойный, Кабаном звали. Толстый такой, но проворный. Правда, Кабан этот от меня без фонаря под глазом никогда не уходил, мял я ему бока крепко. Любопытно, как его жизнь сложилась? Меня ведь и в школе старшеклассники на место поставить хотели, не нравилось им, что я такой деловой и независимый был, никому подчиняться не желал. Набросятся втроем, нос разобьют и довольны. А я их потом по отдельности у школы вылавливал и каждому долг в тройном размере возвращал. С процентами.
Ребята на заводе работали серьезные, сплошь фронтовики, а тут я, гусь молодой. У меня — каптерка, а в ней — спирт. Цель заманчивая, и этих ребят к каптерке, будто магнитом, тянуло.
— Ну–ка, — говорят, — молодой, начисли нам по 50!
— Ребята, я бы с удовольствием, но нельзя. Как я потом недостачу спишу?
— Ты не волнуйся, мы сами все спишем.
Такой аргумент на меня, однако, действия не имел. Но фронтовиков разве что–то может остановить? Тем более 16–летний салага. Когда я уходил, они просто взламывали замок, брали спирт и культурно его выпивали. Но недостачи действительно никто не замечал: спирт выделялся для промывки цилиндров, но мужики для этих целей придумали использовать бензин.
Спиртное я на заводе впервые попробовал.
— О, — блестели глазами мужики, как коты, завидевшие сметану, — первая зарплата!
Я стоял и теребил в кармане свои скромные, но честно заработанные первые трудовые 250 «рэ».
— Ну да, — отвечаю. — Надо, наверное, угостить?
— Конечно, надо! Слушай и запоминай...
Дело оказалось нехитрым. Взяли сэкономленный спирт. Собрали нехитрой закуски: по кусочку сальца да горбушку.
— Смотри, — учил бригадир, мужик в возрасте, отшагавший под пулями всю войну, наливая в железную кружку чистый, как слеза, спирт. — Перед тем, как выпить, обязательно вдохни, а не то запах в нос шибанет. Как только спирт проглотишь, сразу запей водичкой.
Так и сделал. Вдохнул, выпил залпом граммов пятьдесят и водичкой запил. Захмелел мгновенно. Думаю, нет, хватит с меня такой «замочки». Кое–как с места поднялся, буркнул мужикам какое–то прощание неразборчивое и домой пошел. В дом ввалился с глазами навыкате, белый, как лист, взлохмаченный и по колено в грязище. Мать как увидела — обомлела. По всему дому гонять меня стала, да приговаривала: «Что ж ты, паразит, пить удумал? Как отец, хочешь стать!» Слова эти глубоко мне в душу запали, а потом еще и организм свое наказание вынес, так плохо мне сделалось, что зарок себе тогда дал: никогда в жизни больше не напьюсь!
Когда я лейтенанту Коцегубу в учебке сказал, что «чуть–чуть занимался борьбой», он аж засиял от счастья:
— Как раз тебя мне и не хватало! Пойдешь со мной на тренировку.
Мы пришли. Переоделись. С видом явного превосходства — как–никак командир и чемпион Минской области по борьбе (я это только потом узнал), он размялся и пригласил меня на ковер.
— Ну давай, Медведь, с тобой бороться.
Схватка продолжалась недолго. Я скрутил его в охапку, поднял и воткнул головой в ковер. Без всяких видимых усилий.
— Ох, — на Коцегуба было жалко смотреть, в его взгляде смешались боль, непонимание и отчаяние, он стонал, потирая шею, и обвел взглядом собравшихся. — Все, ребята, пришла мне замена...
После этого он в зале больше не появился, зато всем говорил: «Я, мужики, с Медведем боролся». Меня потом еще неоднократно спрашивали:
— Ты что, правда Медведь? Настоящий?
— Настоящий, — отвечал я. — Только без шерсти.
Если не изменяет память, это был 1962–й. Я — в модном песочном костюме, подтянутый, стройный, вес у меня тогда был 103 с копейками, поджарый. Один из редких вечеров, когда соревнования остались позади, а сборы к очередным стартам еще не начались. И я, конечно, свободное время отдавал семье. Мы тогда с моей Татьяной недавно поженились — молодые, счастливые и влюбленные. Обнялись, пошли на променад по вечернему городу. Минск в те годы удивительно хорошел и после войны преображался, расцветал. Гуляли по проспекту, зашли в кино. Кинотеатр «Центральный» «угостил» нас каким–то фильмом, отчаянно веселым и жизнеутверждающим. Под стать ему было и настроение. Но вот незадача, с супругой вдруг приключилась какая–то хворь. Вижу — лицом побелела, надо мчать домой. И чем быстрее, тем лучше. Вышли из кинозала в свежую прохладу улицы, на город уж спустились сумерки. Говорю: «Постой вот тут, у стеночки, я мигом — такси только поймаю». А сам уже вижу заветный зеленый огонек вдали. Я — к нему, напрямки, через проспект. Бегу, а навстречу мне хмельная компания — человек шесть. По всему видать, ребята хулиганистые, ищут приключений. Отметил это про себя просто как факт — не до них было, и дальше своей дорогой пошел, руку поднял, такси зазываю. «Сюда», — кричу, а сам чувствую, что–то там за моей спиной неладное происходит. Поворачиваюсь — вижу: эти ухари к жене пристают, за одежду ее дергают.
— Ребята, отойдите от меня, мне плохо, — по–хорошему просит она.
«Ну, — думаю, — сейчас вы у меня получите». Спустя несколько секунд я был уже в зоне конфликта.
— Что вам надо?
Оказалось, ничего им не надо.
— Пошел ты! — и с этими словами самый из них, надо полагать, наглый замахивается и бьет. Я такое развитие событий вполне ожидал, а потому был к нему полностью готов. Увернулся легко, уйдя чуть в сторону и через руку ему сбоку в ответ — шлеп! Он — раз и на пятую точку сел. Сидит, глазами хлопает, ничего понять не может. Потом выяснилось, что в этой компании два боксера было. Они в свои стойки стали — и на меня. Ох, я был зол! Мне эти боксеры, что семечки, и средств я не выбирал: одному ногой в пах, он согнулся. Чтоб наверняка — добавил еще кулаком по затылку. За секунду уложил всех. Они потом говорили, что безопаснее на медведя в лесу напороться, чем на меня в городе: «У него не руки, а кувалды. Бил, будто обухом по голове, несколько дней потом звенело».
Мюнхен–1972. Мы выходим с Тэйлором на ковер. Зрители были потрясены контрастом: огромный, мощный гигант Тейлор, поражающий воображение, и я — тоже не малыш, но в сравнении с Тэйлором кажущийся миниатюрным. Я заранее готовился к встрече с американцем. Правда, оказалось невозможным подобрать для тренировок подходящих спарринг–партнеров, способных «моделировать» Тэйлора. Ведь, несмотря на столь могучую комплекцию, он и подвижен, и гибок, и хорошо сохраняет равновесие. Помню, как в одном из предыдущих поединков я поспешил на первой минуте броситься к ногам Тэйлора, намереваясь сбить его в партер. Он успел быстро отреагировать защитным приемом и так сильно придавил меня своим чудовищным весом, что мне показалось, будто я попал под многотонный каток. Чтобы этого не повторилось здесь, на Олимпиаде, мы с моим тренером Болеславом Рыбалко решили в первом и втором периодах максимально взвинтить темп, измотать противника, после чего атаковать его в полную силу излюбленной комбинацией — вслед за угрозой захвата плеча и шеи подсечь ноги. Я так и сделал: после многочисленных отвлекающих маневров подсек–таки ноги Криса, перевел схватку в партер и выиграл ее с преимуществом в один балл!
А потом снова стал чемпионом. Это такие чувства... Не знаю, можно ли сравнить эмоции после завоевания первой и последней моей золотой медали. Наверное, эти эмоции схожи, но тогда, в Токио, передо мной расстилалась широкая дорога, я смотрел на мир широко открытыми глазами наивного еще юноши, а в Мюнхене чувства были немного другими. Возможно, так чувствует себя путник, который проделал очень тяжелый и долгий путь, не раз был на волосок от гибели, падал и вставал, расшибал себе в кровь колени и лоб, сталкивался и преодолевал много преград и вот, наконец, добрался до места, где можно сесть, отдохнуть и перевести дух. Да, я ликовал, но ликование это было с нотками грусти. Я поклонился во все стороны, отдав дань зрителям, так долго и рьяно поддерживавшим и любившим меня, а затем подошел к середине ковра и, опустившись на колени, поцеловал его. Все до единого человека встали со своих мест, словно по команде, и устроили мне невиданную овацию! Гром аплодисментов сотрясал своды «Рингхалле», а я был смертельно уставший, но безмерно счастливый.
Зима стояла студеная, декабрь. А в Улан–Удэ морозы были особенно трескучими, ртутный столбик термометра нырнул почти в землю, на градуснике было минус 40. Восточная Сибирь, как–никак, столица Бурятии! Прибыл я по приглашению первого секретаря Компартии Бурятской АССР, он организовал мне охоту на медведя.
Прилетел. Встретили с помпой, как только первые секретари в то время и умели. «Все включено», сейчас это так называют. Хотели даже охоту с «доставкой на дом» организовать.
— Вот вам, — говорят, — ансамбль, вот — тепло. Слушайте, Александр, наслаждайтесь, отдыхайте. А завтра медведь прям здесь будет. В лучшем виде!
— Э–э, нет, — отвечаю. — Я для чего в такую даль летел: музыку слушать? В валенках в комнате сидеть? Давайте уж в берлогу пожалуем, чтобы все по–настоящему.
Утром, еще не рассвело, выдвинулись в путь. Вот она — берлога. Теперь задача — выманить оттуда медведя. Долго егерь возился, мы уже и замерзнуть успели, а мишка никак не выходит. Что делать? Вырубили ель густую и ну ее в берлогу. Как ершиком: туда — сюда. Такой наглости хозяин тайги стерпеть, конечно, уже не мог. Зарычал, лапой по стволу как дал: егерь улетел в одну сторону, ель — в другую. И следом за ними сам выскочил. Пулей. И ходу! Я только успел ружье вскинуть и вслед один раз выстрелить. Вдруг слышу, сзади кто–то языком цокает:
— Ты гляди, метко. Попал!
Поворачиваюсь — милиционеры в ушанках и с автоматами наперевес. Что за заградотряд?
— Ребята, а вы откуда? Чего здесь мерзнете?
— Ага. Вы представляете, какой будет международный скандал, если, не приведи господь, медведь Медведя задерет!
Медведь оказался ранен, покатился кубарем вниз, а там его уже лайки взяли. Разобрали его, сняли шкуру. А там жира — с четыре моих пальца, не меньше, зима началась только. Честно, жуткое зрелище: лежит туша вся белая, один в один, как человек. Мне аж подурнело. И до сих пор жаль того мишку. Решил, что больше на собрата охотиться никогда не стану.
Любая книга обращена к людям. Что остается после человека? Его дела. Я хочу, чтобы на моем опыте учились другие. Я много прошел дорог, немало сделал ошибок, знал и дружбу, и предательство и, думаю, кое–что в этой жизни понял. Если кто–нибудь, прочитав книгу, эти мемуары, почерпнет из них для себя хоть чуточку, если кому–нибудь описанная здесь история поможет в жизни, то, значит, и это моя борьба была не напрасной.
Каждое мгновение, каждый день — это отдельная жизнь. Любая схватка на борцовском ковре заключает в себе космос переживаний и надежд, а в ее фундаменте — еще столько же пота и труда. Мы часто проживаем жизнь, не замечая ее, а ведь она вот, идет здесь и сейчас, присмотрись и увидишь, почувствуешь. Не живите завтра. Не живите вчера. Живите сегодня. Творите. Ищите. Имейте цель и идите к ней. И помните: каждый в своем деле вы можете стать великими чемпионами. Все в ваших руках. Поборемся?
