Иван НОВИКОВ: «Минский фронт»

Источник материала:

Иван НОВИКОВ: «Минский фронт»

Иван НОВИКОВ

(Продолжение. Начало в № 271, 277, 283, 289, 295, 301 за 2005 год.)

Вошли в город не по Московскому шоссе, а небольшой улочкой. Уже сколько раз Иван Красовский ходил по оккупированному Минску, знал каждую улицу от окраины до центра, изучил, где опаснее ходить и где свободней, но все равно городская черта вызывала у него душевное напряжение. Тут не в поле, где опасность видишь издалека, и не в лесу, где укрытие – за каждым кустом. Опасность тут подстерегает со всех сторон, и думать, как избежать ее, остается, может, одна секунда.
Было уже около одиннадцати часов утра, но улицы оставались пустынными, будто все живое вымерзло. Только кое-где дымились трубы. Ветер злобно рвал клочья дыма, не давая ему подняться.
Зина Завистович молча взяла Ивана Красовского под руку: если кто встретится, пусть подумает, что женщина идет с мужем. Шли молча, изредка перекидываясь словами.
Мимо Пушкинского поселка вышли на Логойский тракт. На окраине, застроенной одноэтажными деревянными домами или деревянными бараками, следов войны было мало, но ближе к центру все чаще громоздились руины, щерившиеся из-под снега черными провалами окон и дверей. Кое-где на огромных кучах битого кирпича из-под снега еще торчал сухой чернобыль, – удивительно, как быстро сорняки осваивают руины.
Хоть и много раз Иван Красовский ходил по разрушенному городу, но каждый раз не мог избавиться от щемящей тоски, от ощущения непоправимой утраты чего-то очень дорогого, незаменимого. Он чувствовал, что такая же тяжесть на сердце у Зины Завистович. Они взглянули друг на друга, поняли все без слов, вздохнули.
Навстречу проехала колонна автомашин. По привычке, приобретенной за последнее время, Иван Красовский замечал знаки на них и запоминал некоторые номера. Несколько раз повторил их в памяти, чтоб лучше запомнить. Впереди показалась группа фашистских офицеров. Иван и Зина отступили с тротуара на мостовую: по распоряжению фашистской администрации местные жители обязаны уступать оккупантам дорогу.
Вышли на Комаровский развилок и остолбенели, увидев на телеграфных столбах повешенных – двух мужчин и одну женщину. Неподалеку прохаживался полицейский. Зина метнулась было назад, но тотчас же овладела собой, прижалась к локтю Ивана Красовского и поспешно потянула его дальше от этого страшного места.
У Никольских было еще холоднее, чем в прошлый раз. Академик оделся в старое, поношенное пальто, шея и лицо до самых глаз укутаны шалью. Уже в первую секунду Иван Красовский почувствовал, что в квартире чего-то не хватает. Внимательно осмотрелся – нет ковров. Значит, и они пошли в комиссионку или на рынок. Убавилось и кресел.
– Вот хорошо, что зашли! – Николай Михайлович обрадованно пожал руки гостям. – А то я совсем растерялся. Оказывается, Кубе не забыл меня. Нас выселяют из этой квартиры. Говорят, немцам нужна. А меня на Ленинградскую улицу. Маленький закуток дали: большего, говорят, не заслужил.
Обида, возмущение, гнев душили Николая Михайловича. Голос его дрожал. По-стариковски топчась возле стеллажей с книгами, он говорил:
– Вы посмотрите на это богатство! Знаете, сколько тут книг? Три тысячи! И все редкие. Некоторые уникальные – нигде таких больше нет. И куда я с ними денусь, если там повернуться негде? Выкинуть на свалку? Тут же мудрость, разум, культура человеческая за тысячелетия – и все на свалку.
Он наступал на Ивана Красовского, будто тот мог отменить приказ фашистов. Когда выдался удобный момент, чтобы можно было вставить слово, Иван сказал:
– А я вам принес привет от партизан! – Он достал из кармана и протянул пакет с деньгами. – Тут маленький подарочек от нашего командования...
Никольский сначала растерялся: стоял, блестя стеклами очков на Красовского, и теребил бороду. Потом взял пакет, покрутил, развернул, увидел неожиданно большую сумму денег и еще больше растерялся:
– Это мне? От партизан? За что?
– Как за что? – теперь уже удивился Красовский. – За то... Ну, как вам объяснить... Для того чтобы помочь вам. Кто же позаботится о вас, как не советская власть? Вы же для нее работаете. Да еще в таких тяжелых условиях.
На глазах академика показались слезы.
– Дорогой мой Ванюша, – растроганно проговорил он. – Разрешите мне обнять и поцеловать вас, представителя партизан и советской власти!
Иван Красовский должен был наклониться. Николай Михайлович уткнулся широкой бородой в одну его щеку, чмокнул в другую, обхватил за шею и прижал свою голову к широченной груди партизана.
– Вы не представляете, что вы для меня сейчас сделали, – вытирал он слезы. – Вы вернули мне жизнь. Не деньги сами по себе мне дороги, а забота советской власти, ее чуткость. Теперь я вижу, что меня не забыли. И что еще стоит жить и работать.
– Как же можно забывать вас, Николай Михайлович, – возразил Красовский. – Мне дали поручение поговорить с вами: может, вы согласились бы выехать в лес, а оттуда вас на самолете отправят в Москву.
– Это правда? – Николай Михайлович не верил своим ушам. – За мной пришлют самолет? Что вы говорите?
– Обязательно, – подтвердил Красовский.
– Так это же чудесно! Это как в сказке! Подумать только: из такого пекла сразу в Москву.
– Так можно передать, что вы согласны?
– Вера Николаевна, – позвал Николай Михайлович жену, – слышишь, зайди на минутку.
А когда она вошла, сразу же выпалил:
– Знаешь, что нам предлагают партизаны? Отправить в Москву. Самолетом!
Вера Николаевна за весь период оккупации впервые видела своего мужа таким радостно взволнованным. Только час назад он пришел из городской управы разгневанный, возмущенный, униженный и не мог найти себе места, а тут... Ей не хотелось портить такого светлого настроения, какого теперь почти не бывает у Николая Михайловича. Однако разговор шел об очень серьезном деле, и Вера Николаевна должна была немного остудить мужа:
– А как же мы до самолета доберемся?
– Ах да, как? – Николай Михайлович переадресовал этот вопрос Красовскому.
– Надо подготовиться. Сразу сказать не могу. Посоветуюсь с командованием.
– Где ваша бригада теперь, если не секрет? – поинтересовался Никольский. – Я об этом спрашиваю, чтобы знать, далеко ли нам добираться.
– В Плещеницком районе.
– У-у-у! – Николай Михайлович сложил трубочкой губы. – Это непросто, такая дорога... Где нам, старикам...
– Пока что нам нужно ваше принципиальное согласие, – примирительно сказал Красовский. – А как и когда вывезти вас из города – это детали, которые мы обдумаем.
– О принципиальном согласии и говорить нечего, – сказал Николай Михайлович. – Разве в нем можно было сомневаться? Тут важно другое: как нам, старым и хворым, выдержать нелегкую дорогу в лес, как жить там, пока вывезут в Москву. И у меня еще условие. Если будете забирать меня, то берите всех моих близких – и Веру Николаевну, и Настеньку, и родственника, что живет со мной. А еще профессора Кравцова, самого близкого мне человека, такого же, как и я, старика... Я не могу спасаться сам, а их оставлять на верную смерть. Это было бы против моих убеждений.
Разговор принимал неожиданный поворот. Условие, поставленное Никольским, озадачило Красовского. Когда он рассказывал Ивану Федоровичу о Никольском, то имел в виду только его самого и в крайнем случае – Веру Николаевну. Одно дело – тайно вывезти двух стариков из города, совсем другое – целую артель. Задача усложнялась.
Между тем надо было высказать свое отношение к новым условиям, поставленным Никольским, а что мог сказать человек, не наделенный правом решать такие вопросы? Поэтому Иван Красовский пообещал:
– Я доложу своему начальству.
– Доложите, доложите, дорогой...
Пока они разговаривали так, Никольский несколько раз длинными пальцами нежно гладил пакет с деньгами, лежавший перед ним на столе. Деньги он не пересчитывал, даже не развернул бумагу, в которую они были завернуты. Он дотрагивался до пакета, будто до вещи, которую только что выкопали из финикийской земли и положили ему на стол: на, изучай, тут находится великая тайна вымершего народа...
Неожиданно, без всякого перехода, Николай Михайлович обратился к Зине:
– Хотите послушать Бетховена?
Не дожидаясь согласия, подошел к роялю, открыл крышку, пододвинул кресло и так же нежно, как дотрагивался до пакета с деньгами, тронул клавиши. Тихо, далеким эхом откликнулись струны, будто вздохнул кто-то жалобно, протяжно. С другого конца в ответ ему басовито прогремел гром. Потом мелко, рассыпая серебро, прозвенели колокольцы. И загомонил, загудел белый свет. Грозно нарастал гул грозы, бушевала стихия, а сквозь ее черные волны все сильнее и сильнее прорывались радостные всхлипы, проблески чего-то светлого, какой-то надежды. Они сливались, крепли, пробивались солнечными лучами сквозь черные волны. И уже звенела, рокотала в комнате победная радость, глохли, исчезали темные волны звуков.
Как зачарованный смотрел Иван Красовский на академика Никольского. «Да, это необыкновенный человек, – думал он. – Чтобы спасти такого, стоит рисковать жизнью... Даже если он сам усложняет свое спасение».
– Пальцы одубели, не слушаются, – как бы извиняясь за неудачное исполнение, сказал Николай Михайлович, вставая из-за рояля.
А Зина, так же как и Красовский, все еще была под впечатлением игры Никольского, до этого высказывала ему свое восхищение и сейчас не сдержалась:
– Вы так чудесно еще не играли, Николай Михайлович! – взволнованно сказала она.
– Правда? – удивился он. – Это из-за Ванюши. Из-за партизан. Там же, в лесу, я не смогу сыграть, инструмента нет. – И засмеялся, поглаживая бороду.
– Спасибо вам, Николай Михайлович, – взволнованно говорил Красовский. – Никогда не забуду, как вы играли...
– Услуга за услугу, – не то всерьез, не то в шутку сказал Никольский. – Я вам поиграю еще, а вы, когда придет машина, помогите мне перевезти библиотеку. Согласны?
Над круглыми стеклами очков академика исподлобья на Ивана смотрели еще совсем молодые, с хитринкой глаза. Под густыми усами пряталась улыбка. Ивану снова показалось, что он с детства знает этого человека, с того времени, как впервые услышал сказку про доброго, ласкового старого лесовика.
– Что, невыгодная плата? – усмехнулся лесовичок.
– Да что вы! – взволнованно поднялся Иван. – Да я, если хотите, без машины перенесу вам всю библиотеку! Откуда вам машину взять?
– Как же без машины? – сказал Николай Михайлович. – Я в управе был. Сказал, что без машины мне не выбраться. Обещали. Правда, взятку пришлось дать немалую. Противно, но теперь без взяток не проживешь, такой уж «новый порядок». А что сделаешь, если и с машиной хватит забот... – Он снова влюбленными глазами оглядел свои стеллажи.
И повернулся к роялю. Все десять пальцев упали на клавиши, и рояль застонал. Будто чародей-лесовичок полоснул по изболевшейся душе, и она заплакала от боли и обиды. Но плакала она недолго. Из-под пальцев музыканта полились чудесные звуки, незнакомые и влекущие, нежные и властные. Иван сразу забыл, где он и что с ним. Зина тоже сидела неподвижно, притихшая и будто провинившаяся в чем-то. А звуки, как им казалось, подняли их вдруг на невидимые волны и качали, несли в голубой, необъятный простор. Впервые Иван Красовский ощутил на себе неодолимую чарующую силу музыки, когда руки и ноги кажутся чужими, а есть у тебя только одна душа, подхваченная порывами звуков, и витает она где-то высоко-высоко под облаками.
Оборвалась музыка, а Иван еще некоторое время сидел, уставившись в верхний ярус стеллажа, и ничего не видел и не чувствовал. Ему казалось, что волны звуков выбросили его на берег и сами исчезли, а в душе остался только их горячий след.
– Это Григ, – объяснил Николай Михайлович.
Объяснение Ивану ничего не дало: кто такой Григ, парень никогда не слышал. Но зато он побывал в мире необыкновенных, чудесных звуков и мелодий, ощутил счастье сказочного полета, и такое наслаждение дал ему Николай Михайлович. Для Ивана теперь не было на свете человека, которого он мог уважать и ценить больше, чем этого сказочного лесовика. Одно смущало: он не знал, как высказать Николаю Михайловичу свою благодарность. Словами тут не обойдешься. Любые слова прозвучат пошло, убого. Лучше помолчать.
Под окном проревела машина и остановилась. Вскоре в дверь постучали.
– За мной, – глухо сказал Никольский и пошел открывать.
В квартиру вошел пожилой человек со сморщенным, как печеное яблоко, лицом. Шмыгнув носом, оглядел квартиру и спросил:
– Тут Никольский живет?
– Тут, – глядя на него поверх очков, ответил Николай Михайлович.
– Меня из управы прислали. Что у вас тут перевозить? Только имейте в виду, что я долго не могу... На погрузку не более десяти минут, иначе и не начинайте...
– Как десять? – возмутился Николай Михайлович. – Мне же библиотеку надо... Это же долго.
– Тогда я уеду! – решительно повернулся шофер.
– Подождите, подождите, – замахал руками Николай Михайлович.
Он быстро вернулся к столу, вытащил из пакета, который принес ему Иван, две бумажки и сунул шоферу. Тот взял деньги, помусолил в руках и сунул в карман, шмыгнул для важности носом и сказал примирительным тоном:
– Мое дело маленькое. Грузите быстрее, а то уеду.
Начали с библиотеки.
– Зина, Ванюша, – с дрожью в голосе сказал Николай Михайлович, – об одном вас прошу: аккуратней носите и складывайте по порядку. И на машину, и из машины. Сохрани бог, перепутаете, мне же тогда сколько будет непосильной работы! У меня же они по определенной системе лежат, а если нет системы, то все равно что книг нет.
– Мы сделаем точно так, как вы скажете, – ответила Зина. – Наше дело переложить книжки с места на место, а вы нами командуйте.
– Да уж, да уж, не обижайтесь, что буду командовать, – суетился Николай Михайлович возле стеллажей. – В каком же порядке начать?
Приложил ладонь к голове, задумался.
– Так, так... Если мы на машину положим сначала эти книги, то на той квартире они будут внизу. А эти – сверху. А эти мне уже сегодня нужны. Тогда начнем с того края...
Иван подставил руки, на которые осторожно, будто маленького ребенка, Николай Михайлович положил первую книжку. Затем положил вторую, третью.
– Вы кладите больше, – сказал Иван. – Я донесу.
– Да, да, – согласился Николай Михайлович. – Только не уроните... Книги старые, сразу рассыплются.
– Не бойтесь, Николай Михайлович...
Это только казалось, что книги можно перенести на машину быстро, – Николай Михайлович в этом разбирался лучше. Иван и Зина сначала бегали быстро с охапками толстых томов, но скоро притомились, а книг на стеллажах еще стояло больше, чем по два яруса. У Зины выбились из-под платка пряди прямых светлых волос, щеки ее раскраснелись. Хорошо разогрелся и Иван. Николай Михайлович утомился больше всех. Он теперь сидел на стуле и командовал, где и что брать. Если в спешке роняли книгу на пол, Николай Михайлович не на шутку сердился:
– Ну что вы такие неловкие!
Время от времени он выходил на улицу и проверял, по порядку ли складываются книги в кузове машины. И хотя убедился, что все делается так, как он сказал, все равно повторял:
– Смотрите, не перепутайте, а то потом я и концов не найду.
Шофер тем временем сидел в кабине, лениво раскинув руки, и курил. А когда ему стало скучно, прикрикнул:
– Живей шевелитесь, у меня нет времени ждать!
А как было живей, если книги надо не только донести до машины, а еще одному залезать в кузов и там складывать по порядку. Залезал Иван, а Зина тем временем бегала за очередной охапкой...
Наконец стеллажи опустели, кузов был заполнен книгами. Николай Михайлович сел в кабину рядом с шофером, а Зина с Иваном протиснулись между стопками книг в углах кузова.
Солнце уже скрывалось за зданием Института народного хозяйства, в котором теперь гнездилась полиция безопасности и СД. На золотистом фоне это здание чернело зловещим силуэтом. Правее высилось здание Дома правительства, а вокруг лепились небольшие деревянные домики.
«Может, сейчас в СД пытают людей», – невольно подумалось Ивану. От такой мысли стало еще холоднее.
Машина фыркнула и круто повернула налево, проехала квартал и свернула направо. До Ленинградской было совсем близко. Оглянуться не успели, как приехали. Действительно, если бы книг было меньше, то можно было бы на руках перенести.
Выгружались также долго. Складывали книги на полу в комнатке, которую Николай Михайлович облюбовал себе под кабинет. Комнатка так мала, а с книгами и вообще в ней не повернуться. Иван никак не мог представить себе, где тут можно поставить большой письменный стол, кресла, тем более рояль.
Николай Михайлович, казалось, не замечал тесноты. Его волновало только одно: чтоб в строгом порядке складывались книги. Иван с Зиной носили их с машины, а он уже сам укладывал в стопки. Отдельные тома дольше держал в руках, листал, что-то вспоминая, но спохватывался, что сейчас не время для воспоминаний, и спешил раскладывать принесенное Зиной и Иваном.
Уже совсем стемнело, когда последние тома легли на новое место, и машина уехала с Ленинградской улицы. Посреди комнатки, заваленной книгами, сиротливо, горестно стоял Николай Михайлович и со слезами на глазах смотрел на это богатство, как глядит мать на несправедливо обиженное дитя. «А что будет дальше?» – этот тяжелый вопрос прочел Иван Красовский на лице ученого.
Наконец Николай Михайлович очнулся от тяжелых дум и посмотрел на своих молодых помощников, стоявших, подпирая плечами косяки дверей. Они понимали настроение старого ученого и не хотели волновать его разговором, ждали, пока он сам обратится к ним.
– Что ж, главное вы сделали, – подытожил он прожитый день. – С остальным сами как-нибудь управимся. Только с роялем не знаю, что делать, куда его деть. Не хотелось бы дикарям оставлять. Да и самому будет тяжело без него. Только и отвести душу, что музыкой...
Собеседники его были слабыми советчиками в таком деле. Они сами не представляли, как можно втиснуть рояль в такую квартиру.
– Ну что ж, – сбрасывая с себя груз забот и мыслей, уже более бодрым голосом сказал Николай Михайлович, – по пословице: утро вечера мудренее. Теперь вам идти в свое Уручье поздно. Пойдемте ко мне. Там пока что места хватит на всех. Правда, соседи неприятные (он имел в виду СД), но в этом есть преимущество: под своим боком черт не видит.

V
Перед концом смены Надежда Ермолович улучила минутку, подбежала к Марии Ермак, сказала на ухо: «Подружка, сегодня мы снова потолстеем!» – весело засмеялась и вернулась к своим рамам.
Было у Нади любимое словцо: «подружка». Она вкладывала в него разные чувства: и похвалу, и презрение, и радость, и обиду. На этот раз слышалось в нем большое удовлетворение. Мария не успела ничего расспросить, но поняла, что и сегодня они пойдут с завода не с пустыми руками.
Работали они в хромовом цехе кожевенного завода. Шефом был немец, и в охране тут стояли немцы, а на остальных должностях – местные специалисты. И хотя шеф угрожал, что если поймает кого с украденной кожей, то повесит на заводском дворе и не даст снимать с виселицы целую неделю, угрозы не очень действовали. Кожи крали кто как мог, из этого краденого товара часть перепадала немецкой охране. И так повелось, что охрана больше следила за шефом, чтобы он не подошел к смене, чем за рабочими.
Добыча зависела от мастеров. Если те хитро выбракуют обработанные кожи, то часть можно взять себе и раздать рабочим, которые знают об этом. Бывало так, что по норме надо было сдать тысячу шкур, а выделали тысячу триста. Норма сдавалась на склад, а остатки шли в общий котел цеха. Особенно чисто делал это мастер Молчан. Некоторые рабочие догадывались, что не себе выносит он с завода кожи, что, вероятно, отправляет их к партизанам, но никому до этого не было дела. Получил свою долю – и не пищи! И все держались этого неписаного правила. Да и никому не хотелось болтаться на перекладине посреди заводского двора: если бы шеф поймал кого, свое обещание он выполнил бы, в этом сомнения не было. Поэтому вслух о своей добыче на заводе не говорили.
(Продолжение следует.)

Теги: Минск