"Клепа, почему меня Боженька не любит?" Актриса-клоун рассказала о работе в детской онкологии

Источник материала:

Четвертый год две актрисы из Театра кукол работают клоунами в Центре детской онкологии. Об очень взрослых вопросах, которые задают им дети, и о том, как помогает белорусский язык, Дина Иванова (Доктор Клепа) рассказала изданию «Радыё Свабода».

Я работаю пультом: переключаю детишек и их родителей с печального канала на веселый

Мы работаем в детском хосписе в Боровлянах в сотрудничестве со швейцарским фондом «Теодора». Наша работа называется «доктор-клоун». Мы работаем в белых халатах, как у врачей. Только наши — особенные. На спине написаны наши имена: я доктор Клепа, а Яна Агеенко — доктор Янка. Под этими именами нас там и знают.

Когда был кастинг, у нас спрашивали, почему мы хотим этим заниматься. Я ответила, что всю жизнь я дарила радость здоровым деткам, которые могут прийти в театр. А теперь я бы хотела, чтобы театр пришел к детям, которые, к сожалению, обделены всем.

Для себя я решила — работаю пультом и переключаю детишек и их родителей с печального канала на веселый и смешной. Помогаю им эмоционально переключиться, сделать так, чтобы они улыбались, смеялись.

Не всегда это получается. Иногда ребенок лежит в палате после капельницы и лазерного облучения — он ну просто никакой! И ты подходишь к нему, гладишь по ручке, начинаешь играться с игрушками, чтобы как-то отвлечь его внимание от боли.

Каждый доктор-клоун имеет свой образ. Я — Клеопатра, но пока маленькая, а потому меня зовут Клепа. У меня есть собачка, очень похожая на живую, и пистолет. Как я говорю, мой пистик.

Образ моей коллеги — деревенская тетушка. На ее наряде — цветочки, бабочки, пчелки, божьи коровки. Доктор Янка прискакивает в палату на козочке.

Иногда она переходит на белорусский язык, и даже на трасянку. И когда дети, особенно мамы, слышат родной язык, Янка сразу становится для них родным человеком. К ней подсаживаются, начинают разговаривать. Мамы тоже переходят на трасянку, так они возвращаются в свой мир, в свое детство. Возможно, в свой небольшой поселок, из которого они родом. И хотя Доктор Янка несет какую-то фигню про рыбалку и грибы, ей доверяют.

Я видела улыбку ребенка, который уже уходит

Иногда через игру получается как-то отвлечь внимание детей от их боли или уговорить ребенка хоть что-то съесть. Но обычно разговоры о еде — это табу. Ведь если ребенка отправляют на облучение, это значит, что три дня ему нельзя ничего есть.

А если он вернулся с процедуры, у него вся слизистая оболочка обожженная: иссохшие губы, черный язык. И ему очень больно глотать. И если через игру удается уговорить хоть что-то съесть, мы видим благодарные глаза матери в слезах.

У детей строгая диета, и им многое нельзя есть. Однажды у девочки в отделении трансплантации спросила, о чем она мечтает. И та через стекло, за которым она сидит, она показала рисунок сала.

Есть другие табу. Когда нас готовили к работе, то предупредили, что о многих вещах нельзя говорить. Нельзя спрашивать: «Где твои мама и папа?». Может, у ребенка нет никого. Ни в коем случае нельзя их жалеть — с ними надо разговаривать, как с обычными детьми.

Однажды был случай. Очередной обвал рубля, все бегают с этими деньгами. А я в тот день была в детском хосписе. И там лежит мальчик, он уже уходит. И мне говорят, чтобы я даже к нему не заходила. А я узнала его — помнила еще по больнице. Он лежит в тяжелейшем состоянии: весь в трубочках, чуть головой шевелит.

Но я зашла и начала говорить с ним. И он узнал меня по голосу. С большими усилиями повернул голову, чуть-чуть сфокусировал глаза на мне. А я продолжала что-то говорить ему, и тогда он улыбнулся. Для меня та улыбка ребенка, которой уже уходит, стоила всех денег на свете.

Когда я вышла, в коридоре стояли представители из Германии. Они видели все это и плакали. Они пытались что-то говорить мне, благодарили и плакали. А я была настолько опустошена, что сказала: «Знаете, вас успокаивать я уже не буду. Давайте один — в левый угол, второй — в правый». И так тоже вывела их из сложного состояния.

Дети задают очень взрослые вопросы, на которые не знаешь, как ответить

Как веселят тяжелобольных детей? Это можно сделать очень простыми и глупыми способами. Заходим иногда с Яной в палату, а там все сидят, уставившись в ноутбуки и планшет. Мы понимаем, что дети не пойдут на контакт, и начинаем импровизировать, дурачиться. Через некоторое время они начинают осторожно поглядывать на нас, наконец смеются, переключаются с компьютеров на нас.

Нас часто зовут, когда ребенку нужно сделать какую-то болезненную процедуру и он аж кричит от боли. И ты тогда кричишь вместе с ним, но дурным голосом, чтобы ему стало смешно.

Но как бы мы их ни веселили, дети в таких больницах очень рано становятся взрослыми, очень рано задают серьезные вопросы, на которые иногда нечего ответить. Однажды маленькая девочка четырех лет, что ходила все время с капельницей, взяла мою руку, посмотрела в глаза и спросила: «Клепа, а почему меня Боженька не любит? Разве я что-то плохое сделала? Если и так, я же нечаянно. Если и так, я же не знала, я не хотела! Почему он меня не любит, почему я болею?».

Если бы это был первый год моей работы, я бы растерялась. Я бы упала на пол и ревела. Но швейцарцы нас многому научили. И я ответила девочке: «Дашенька, я на этот вопрос не знаю как ответить. Но одну вещь я знаю точно-точно. Я тебя очень люблю и ты для меня очень важна».

Нам говорят, что нельзя привязываться. Но ты все равно привязываешься, и когда приходишь в очередной раз, а тебе говорят, что ребенок уже ушел, становится очень больно.

Мамы для меня — большие девочки, папы — большие мальчики

Мы разговариваем не только с детьми, но и с родителями. Вот стоит молоденькая мама. Ей 20 лет, а ее 3-месячному ребенку уже поставили диагноз — онкология. Ты видишь ее обезумевшие глаза и понимаешь, что надо ее как-то сдвинуть с этой точки.

Тогда я начинаю задавать ей разные ненормальные вопросы: «Сколько внуков ты готова вырастить? Ты знаешь, что подгузники дорогие? Ты думаешь, как твоему ребенку на всех детей купить подгузники? Или ты скряга?». Так я стараюсь переключить ее на будущее.

С родителями я разговариваю в образе. Мамы для меня — большие девочки, папы — большие мальчики. Я захожу в палату и спрашиваю у детей: «Вот эта большая девочка, хорошо ли она себя сегодня вела? И зубы почистила? И не хулиганила? Не надо ее в угол ставить?». Мать улыбается и на какое-то время отключается от своей беды.

То же самое и с врачами. Как-то мы вышли покурить с главврачом и хирургом. А он только повторяет: «Он не должен был умереть». У него глаза полны слез, спина мокрая. Он четыре часа старался реанимировать мальчика, который шел на поправку. Но в какой-то момент что-то пошло не так.

И вот стоит главврач, дрожит, по щекам слезы текут. Они все там только этим и живут, но когда видят нас, клоунов, сразу улыбаются. Мы их тоже переключаем на другой канал.

В мире много вещей, которые надо успеть сделать

К сожалению, у нас не проводятся исследования, как происходит улучшение здоровья. А за границей это уже давно выяснили. В частности, в Израиле проводят много экспериментов, которые подтверждают: психологический настрой напрямую влияет на выздоровление. И улыбка — это очень важная таблетка. И это наша работа — быть такой таблеткой.

А вот откуда обычным людям брать эти улыбки? В нашей прекрасной стране не встретишь человека с улыбкой. Все идут по улицам с каменными лицами, озабочены чем-то. И если ты кому-нибудь улыбнешься, подумают, что ты или знакомая какая-то, или глупая. Как можно жить с таким настроением?

А еще же нужно самим это все переживать. Мы вот в театре подкрепляемся. Здесь постоянно случаются какие-то смешные вещи во время репетиций, а потому ты идешь в больницу уже с хорошим настроением, которым хочется поделиться.

Все время надо как-то про что-то новое узнавать: прочтешь книжку интересную, что-нибудь невероятное в интернете найдешь, о чем потом расскажешь детям. Мы сами таким образом развиваемся. Ведь чтобы чем-то поделиться, нужно иметь. А чтобы иметь, надо искать. И это такой бесконечный процесс.

А когда выходишь из больницы — теряешь очень много эмоционально. И тут уже надо уметь восстановиться. Я вот каждый раз играю в преферанс на компьютере. Некоторое время нужно, чтобы меня никто не трогал. Так мой мозг переключается на другой лад. Также у меня есть пушистый кот Томас — самый настоящий антистресс.

А Яна ходит на природу. Она может обнять любимое дерево, пойти за грибами. Так ты начинаешь понимать, что мир чудесный и в нем много вещей, которые надо успеть сделать. Понаблюдать, как восходит солнце, поговорить со своим эхом вечером.

После онкологии наше мировосприятие очень изменилось. Мы стали по-другому относиться ко многим вещам. Многое в жизни можно изменить. Что-то сломалось, то и черт с ним, может, тебе эта вещь и не нужна вовсе. А другие вещи ты изменить не в состоянии, но можешь немножко помочь, облегчить человеку уход.