Мокрая перчатка

Источник материала:

В тот день солнце встало особенно рано. По крайней мере, так показалось Валерке. Он опять до поздней ночи слушал Пашины небылицы. Наверное, еще и луна, абрикосом висевшая в летнем небе, помогала поверить в россказни старшего брата. Валера боялся, но, затаив дыхание, снова и снова представлял себе встречи с домовыми и лешими. Несправедливо, почему их видел только Паша? Да, он старший, но все-таки… Валера боязливо покосился на неровную тень в углу сеновала. Наконец наступила та самая желанная пора, когда они могли не ночевать в хате. У братьев была своя комната, но Павел предпочитал как можно реже встречаться с вечно улыбчивым Тимофеем. Валера долго не мог понять, почему брат так ненавидел отчима. С того самого дня, вернее, ночи, когда мать, как-то виновато улыбаясь, впервые закрыла дверь своей спальни, Паша надломился, словно ветка молодой ивы. 

Тимофей появился в их деревне ниоткуда. Словно черт из солдатской табакерки, о которой рассказывал братишке Павел. Крепкий, приземистый, обгоревший и обветренный всеми ветрами, он казался настоящим мужиком. С неизменными шутками и прибаутками, он предлагал подсобить одиноким женщинам, а их в Заречье было немало. Помогал косить, валил деревья на дрова, поставил новенький забор самогонщице Кирилловне. Платой ему служили еда и выпивка. Тимофей мог вырезать из дерева все что  угодно, от свистка до автомата, чем заслужил уважение местной ребятни. Не был исключением и Валера. И откуда было знать пятнадцатилетнему мальчишке, что он натворил, предложив за обедом матери позвать Тимофея к ним. Крыша дома, построенного сразу после войны отцом, стала совсем плоха. Пришлец мог в два счета подлатать ее. Мальчик тогда не сообразил, почему брат вскочил из-за стола как ошпаренный. Это сейчас Валера понимает, что своими руками отворил двери беде. Мать тогда тяжело вздохнула: «Ты прав, сынок. Только не надо бы, при Паше…». Валера, недоумевая, вышел во двор. Ну что тут такого? Пашка, сколько он себя помнил, все тянул на себе. Забор поставил, хоть и кривенький. Со скотиной управляется получше, чем на ферме. А Пятнашка только его и подпускала. И дров нарубит, и баню всегда сам топил. Хоть и нельзя было с его-то сердцем. Но упрямства в этом тщедушном семнадцатилетнем пареньке хватило бы на десяток ослов. Валера чувствовал, что брат старается быть хозяином в доме, доказывая матери, что он лучшая опора, чем рано ушедший отец. Болезнь не останавливала его, а скорее, подзадоривала. Сколько раз он синел и задыхался, но переводил дух и снова хватался за топор, молоток, вожжи. И шел в ежедневный бой с противником, которого видел только он сам. Но на крышу силенок пока не хватало… 

Тимофей со своими шутками справился с работой в один день. Но его подмигивания теперь только раздражали Валеру, который видел, каким огнем горят светло-золотистые глаза брата, когда тот смотрит на чужака. Этот волчий взгляд преследовал Тимофея повсюду: когда он рубил дрова, носил воду и особенно когда чужак, смеясь, повалил неказистый заборчик. Тот самый, на который Паша потратил столько времени и сил. Валера все не мог понять, почему их тихая, темная мать надевает лучшее платье и красит губы, придумывая очередной предлог, чтобы задержать Тимофея при дворе. 

Эти вульгарные, неестественные губы, нежный шелк неуместно длинных для июля рукавов над потрескавшейся кожей материнских рук словно впечатались в пульсирующий от напряжения мозг Валеры. Его трясло от визгливого женского смеха, неизменно сопровождавшего любое слово пришлеца. Мальчик боялся смотреть в глаза Пашке, который все время теперь проводил в поле с лошадями. Ему казалось, что именно он накликал этого отвратительного Тимофея, и теперь должен прогнать его. Брат растрепал его рыжеватые вихры и с горькой улыбкой отвернулся: «Ничего, не навечно же он тут. Скоро уйдет». 

Но Тимофей не ушел. Ребята поняли все, когда он появился утром из материнской спальни, потягиваясь и зычно распевая. Мать словно подменили. Кто-то невидимый крохотным фонариком озарил ее глаза. Странно, Валере всегда казалось, что они черные. Выходит, такие же золотистые, как у Павла. Но чем больше разгорался этот внутренний огонь женского счастья, тем быстрее догорал старший брат. Он пытался снова и снова браться за нелегкую домашнюю работу, но Тимофей, осыпая скабрезными, унизительными шутками, оттирал его все дальше и дальше от того, что имел и чем гордился парень. Он больше не был хозяином ни дому, ни самому себе. 

Прошел долгий год, и Павел еще больше замкнулся в себе, обдавая ледяной водой ненависти не только Тимофея, но и мать. Она избегала любых разговоров со старшим сыном и была даже рада, когда он не появлялся дома по нескольку суток. Вечно веселый отчим уже не пытался найти общий язык с ним, по-прежнему осыпая парня градом оскорбительных шуток. Он нашел слабое место Павла – его больное сердце. На исходе ослепительно солнечного четверга он сидел с мужиками за столом, выпивая после нелегкого дня в поле. Павел молча поставил на стол чугунок картошки. Мать, уходя за коровой, попросила его помочь с едой. Отчим, пригубив разбавленной самогонки, поднял осоловевшие глаза на парня: «Ты, может, замуж пойдешь, а? Мать тебя готовить научит, стирать, прибираться! Да не робей, возьмет кто, слепой какой, а, Павка! А то какой же ты мужик? Да ты и выпить не можешь, поди? Нельзя тебе…» Валера увидел, как побелели костяшки худых кулаков брата. Он мог снести оскорбление наедине, но не при людях. «Наливай!» – Валера сразу и не разобрал слов, которые Павел процедил сквозь сжатые зубы. Мужики переглянулись. «Налей, Федор», — отчим смотрел Павлу прямо в глаза. Парень отвечал тем же. Валера хотел закричать, но язык не слушался. Паша взял со стола полный стакан неразбавленного самогона. Валерка замотал вихрастой головой: «Нет, Пашка, не надо!» Но вместо крика из запекшихся губ вырвался слабый мышиный писк. Брат пил, казалось, целую вечность. Мутная жидкость стекала по дрожащему подбородку, а зубы отбивали дробь по грани. Он поставил пустой стакан на стол и с торжествующей улыбкой вышел во двор. Валера, с трудом соображая, минут через пять вышел следом и сел рядом с прислонившимся к бревенчатой стенке братом. Он не решался взглянуть на него. Но, почувствовав тяжелый взгляд, поднял голову. С лица Павла еще не сошла тень той страшной синевы, преследовавшей его во время приступов. Золотистые глаза погасли. 

«Что мне делать, Пашка? Ну скажи, что мне с ним сделать?» – Валера все выпытывал. Но что ему мог ответить деревянный крест с нелепой резной табличкой, которую по страшной иронии сделал отчим? Валера захлебывался в своей беспомощности, она душила его, не давала спать ночами. Он понимал, как страшно виноват перед братом во всем. В том, что Тимофей появился у них, в том, что позволил ему выпить, а мог бы подлететь, выбить из рук проклятый стакан. И в том, что не решился рассказать матери, как именно умер ее старший сын. Отчим опередил его, рассказав о необычайно сильном приступе, а мужики подтвердили. Все те, кто убил Пашу, убили его еще раз, поддержав Тимофееву ложь. И кому бы поверила рыдающая на плече у мужа мать, знающая о заразной ненависти Валеры к Тимофею. «Ладно, признайся себе, сопляк, ты побоялся, что он убьет тебя, свернет шею, как тем курицам, которых ты ел на обед». 

Сколько раз Валера закрывал глаза и представлял, как он расправится с убийцей брата. Ножом, топором, пистолетом, автоматом… Но это были только сны, и он плакал от бессилия, зная, что не сможет даже укусить его. Павел всегда был рядом. Часто он просто молча стоял и смотрел на брата. Иногда разговаривал с ним, но Валера не мог понять, что же шепчут ему посиневшие губы. Тогда он вскакивал среди ночи и долго-долго смотрел в побеленный хозяйскими руками отчима потолок. Будто там, за слоями штукатурки разных поколений, написан ответ на единственный вопрос его жизни. В очередной раз, сжав руками гулкую, как колокол, голову, Валера вышел на кухню. Он заметил на столе нож, которым Тимофей резал кроликов. Рука сама потянулась, и, не помня себя, парень оказался в материнской спальне. Зажав тесак потной ледяной ладонью, Валера подошел к размеренно храпящему мужчине. Вот сейчас в самое сердце! Он даже слышал, как оно отсчитывает свои удары, здоровое, крепкое сердце, которого так недоставало его брату. И что? Что дальше? Пашку не вернешь, а он… Ему ведь жить еще да жить. 

Единственное, на что он решился, это рассказать матери о том, что произошло. Теперь она наверняка сама выбросит из дома убийцу своего сына. Отчим отправился в город, и Валера сделал этот неимоверно тяжелый для себя шаг. Заговорил несмело, потому что мать старательно избегала любых разговоров о Павле. Даже на кладбище ни разу не сходила. Но стоило только начать, и Валеру было не остановить. Рассказ получился на удивление коротким, и, закончив, паренек слушал долгое молчание. Когда он поднял глаза, мать беззвучно плакала. Валера обнял ее и плакал вместе с ней. Казалось, это были слезы очищения, за которыми последует новая, безгрешная жизнь, в которой они будут вдвоем оплакивать убитого Павла. Но женщина, не глядя на сына, сказала: «Валерик, жизнь-то, она такая… Да как я без него, сам посуди? Хозяин в доме нужен». Парень ошарашенно посмотрел на нее и отошел. Открывшись матери, он загнал себя в еще больший тупик. Как она без него? А как теперь он, Валера, с ним? И с ней? 

Валера ненавидел себя с каждым днем все больше. А судьба, словно испытывая его, подбрасывала новые шансы. Год повернулся к зиме, и отчим взял Валеру с собой за дровами. Вечер выдался безветренный и такой звенящий, что каждое слово, казалось, взлетало ввысь и рассыпалось мелкими осколками, украшая простывшую землю сахарком инея. В чаще никого не было, и отчим взялся за старый топор, бросив Валере новенький, остро отточенный. Тимофей взялся за работу с азартом, не пытаясь больше разговаривать с пареньком. Волчий взгляд Павла теперь перешел в вечное наследство брату. Разрубая тонкие ветки, Валера вдруг остановился и неподвижно замер. Он видел только разгоряченный затылок и плотную шею Тимофея, от которой поднимался легкий дымок испарины. Вот сейчас, здесь… Всего один удар его новенького топорика – и все, брат отомщен. А труп… Да кто его здесь будет искать, это место безлюдное. Топь рядом, туда он его точно дотащит. Валера подошел вплотную. Вот сейчас. Но Тимофей обернулся. Казалось, ходики времени сломались. Он смотрел в глаза пасынка и не дышал. «Что, сучонок, удумал? К братцу захотел?» – в одно мгновение мужчина выхватил топорик у Валеры и приставил лезвие к горлу. По щекам парня потекли предательские слезы страха. «Ну что? Чиркануть? Или успокоишься? Говори!» А что сказал бы Павел? Наверняка бы утвердительно кивнул головой. Валерка закрыл глаза, чтобы не видеть это перекошенное лицо и выдавил: «Не надо». Тимофей плюнул на подмерзшую землю и отшвырнул пасынка на кучу нарубленных дров. Больше они об этом не вспоминали. 

Павел ему больше не снился. Сколько бы времени он ни проводил на засыпанной рыжеватым снегом, осевшей могиле, брат не отвечал. Ругался с ним, плакал, умолял, но земля и небо презрительно молчали. Валера понимал, что больше не имеет права осуждать мать за предательство. У нее есть оправдание, а что предъявить ему? Заповедь «Не убий»? А как же зуб за зуб? Ветхий и Новый Завет тоже говорили о разном. Никто не услышит и не поможет сделать окончательный выбор. Только он сам, каким бы слабым и ничтожным ни был. Порой ему казалось, что следует уйти. Далеко отсюда, чтобы не видеть ни живых, ни мертвых. Но Валера прекрасно осознавал, что не в них дело. Призрак собственного бессилия будет преследовать его в любом уголке земного шара. И неземного тоже. Что же остается? Попросить прощения и уйти спать? 

Лед на озере только установился, но Тимофей с утра готовил снасти. Мать деловито собирала ему «собойку» и навязчиво уговаривала одеться потеплее. После обеда ветер успокоился, и когда Валера вышел из своей комнаты, отчима уже не было. Парень вдохнул сладкий, сыроватый воздух. Ноги сами понесли его к большому озеру, где они с Пашкой сотни лет назад выуживали огромных линей. Выглядывая из-за черных прогнивших лип, он сразу заметил одинокую коренастую фигуру. Тимофей забрался в самое рыбное место. Валера мог даже рассмотреть его улов: несколько полумертвых рыбин чернели на белоснежном саване озера. Сумерки накрыли чернильным абажуром всю округу. Деревня, как водится испокон веков, рано закрыла ставни, готовясь к завтрашнему рассвету. Тимофей поднялся и сделал несколько шагов. В вязкой, как вата, тишине, Валера не сразу услышал коварное потрескивание озерного зеркала. Он вышел из-за деревьев и приблизился. Тимофей с надеждой махнул черной тени, которая неторопливо приближалась к нему. Валера подошел поближе, осторожно пробуя лед сапогом. Достаточно, чтобы отчим узнал его. «Дай руку, сынок!» – ощерившееся жалкой улыбкой лицо было беспомощным. Валера молчал, не торопился… Через какое-то время он скорее почувствовал, чем увидел, что рядом с ним никого больше нет. 

Парень не сразу понял, что его перчатка осталась в руке у того, чьи недоумевающие глаза смотрели на него из ледяного зазеркалья. 

Этой ночью он видел Павла. Тот снова ничего ему не сказал, но Валера улыбался во сне, как ребенок. Робкие золотистые лучи щекотали ресницы, и Валера долго смотрел на пляшущие пылинки. Выбор сделан и счет оплачен, неважно, какими средствами. И, как подтверждение его правоты, на обледеневшем крыльце лежала невесть откуда взявшаяся, еще не успевшая подсохнуть перчатка.