Вспоминая советский праздник — День печати 5 мая…

Источник материала:

Редакция районной газеты, где в середине семидесятых годов я проходил студенческую практику, размещалась вместе с типографией в одноэтажном кирпичном здании, изогнутом буквой "Г". В загогулине в конце коридора находился кабинет с обитой железом дверью. За ней почти безвылазно сидел неразговорчивый человек — лет за пятьдесят, маленького роста, с нездоровым мучнисто-белым лицом.

— Цензор, — коротко пояснили мне в редакции.

Объем работы у нашего цензора был, надо думать, невелик. Двенадцать страниц районной газеты в неделю, да изредка поднесут какую-нибудь методичку районо или программку смотра художественной самодеятельности.

В редакции говорили, что цензор — мужик в общем-то не вредный, но со странностями. Да как их не иметь, если годами сидишь раком-отшельником в "режимном" кабинете за железной дверью. Весной и осенью у него бывали привычные "демисезонные" запои, и в такие дни редактор на свой страх и риск выставлял цензорский "пробирный знак" — литеры АТ с цифрами — в конце газетного номера.

Можно было только догадываться, насколько психологически непросто ощущал себя наш цензор. В районе у него из коллег-сослуживцев — никого. Вроде бы и находится в гуще редакционно-типографского коллектива, однако же накрепко изолирован от людей благодаря своей специфической миссии.

В очередной День печати на пятое мая общая гулянка в редакции и типографии началась с обеда. Профсоюзный подарок для мужчин был тогда сделан одинаковым — глиняная пивная кружка. По ходу застолья в красном уголке кто-то вспомнил, что цензор — тоже член профсоюза. Неудобно как-то оставлять человека без внимания… В сувенирную кружку налили шипучее клюквенное вино — продукт местного райпотребсоюза, а вручать подарок послали Марию с переплетного участка — веселую разведенку лет тридцати.

Случился публичный скандал. Цензор, недавно вышедший из запоя, воспринял кружку, да еще наполненную, как обидный намек. Расплескивая вино, он ворвался в красный уголок, грохнул подарком о праздничный стол и прокричал:

— Не сметь заходить ко мне в кабинет посторонним лицам!

По работе я столкнулся с цензором всего один раз. Он показал мне черновой оттиск газетной страницы с обведенными строками:

— Вот посмотри, что ты пишешь в репортаже с уборочной: "Широким потоком идет в закрома Родины зерно нового урожая. Я стою у поворота дороги, которая ведет к хлебозаготовительному пункту, и считаю проносящиеся мимо грузовики: один, два… шесть… восемь — целых двенадцать автомобилей с зерном, насчитал за четверть часа!"

— Извините, а чего тут такого?

— Раскрывается пропускная способность транспортной магистрали — военно-стратегические сведения…

Помню, что восхитился я тогда вполне искренне: "Ну, глубоко! А кто бы мог подумать…"

Случай помог мне в ту давнюю студенческую практику приобщиться к тайнам советской идеологической кухни.

Сидели мы с цинкографом Колей за плюшевой гардиной в типографском красном уголке, вдумчиво жевали леща под пиво, как вдруг в помещение один за другим вошли редактор, его заместитель и ответственный секретарь газеты, а следом явился цензор в компании с инструктором райкома партии и завотделом культуры райисполкома. Деваться нам было некуда, пришлось затаиться… Плотно притворив дверь, цензор сказал:

— Уполномочен сообщить, что из Главлита СССР поступило оперативное указание, которое дополняет основной "Перечень сведений, запрещенных к опубликованию в открытой печати". Далее — сведения секретные…

И далее я, вполне благонадежный советский студент, услыхал о вещах, труднодоступных для тогдашнего моего понимания. Например, что отныне в открытой печати запрещено упоминать родственников Ленина по линии Бланк — материнской линии. (Какие такие "Бланки"? На лекциях в БГУ по истории КПСС доктор наук Дмитрий Петрович Жмуровский нам о них ничего не рассказывал!) Что роман замечательного ученого и писателя-фантаста Ивана Ефремова "Час быка" подлежит изъятию из государственных библиотек в связи с содержащимися в нем параллелями, клеветническими по отношению к советской действительности. Что известный поэт N допустил в последнее время ряд невыдержанных высказываний, касающихся…

Ну, просто жутко интересно! Как все это было далеко от нас в Беларуси — в том числе и от узкого круга "посвященных" лиц! Сознание причастности к особого рода государственной тайне распирало мне грудь. Но вот что любопытно: вернувшись после летней практики в Минск, я в первый же вечер в общежитии услыхал от сокурсников "секретные" рассказы о таком же зачитывании "оперуказаний" Главлита в их редакциях.

Спустя годы побывал я в знакомой редакции районной газеты. Старый редактор ушел на пенсию, место в его кабинете занимал бывший ответственный секретарь, а помещение за обитой железом дверью отдали под фотолабораторию.

— Умер Виктор Петрович, — сообщил новый редактор. — Не припоминаешь? Так цензора нашего звали. В октябре девяносто первого прихватило сердце прямо за столом… Нашли у него при разборе бумаг несколько общих тетрадей со стихами. Оказывается, представитель Главлита сам довольно глубоко занимался лирикой. А не только пил, запершись в кабинете… Вот печатаю понемногу его стихотворения.

Мы помянули ушедших из этого мира, а потом я услышал драматическую историю, в которой раскрывалась тайна особых отношений старого редактора и покойного цензора.

— Случилось это в апреле 1975 года. Как всегда в канун Первомая и Дня победы редакционная почта наполнилась поэтическим "самотеком" — преимущественно графоманскими вершиками. В этой массе рифмованных строк попалось одно более или менее пригодное к публикации стихотворение, подписанное типичным местечковым псевдонимом. Ну, допустим, Змитрок Калина. Чего-то там было про майское обновление, радость созидательного труда — и тому подобная лабуда. Второпях мы заверстали вершик на первую полосу… Так редакция едва не стала жертвой чудовищной подлости. Оказывается, какой-то негодяй переписал стихотворение, которое в 1943 году было напечатано в местной профашистской газетенке, и послал его нам под видом современного произведения. Редактор же наш — мужик простой. Всю жизнь он, например, считал, что "фашист" — сугубо ругательное слово, и однажды на лекции в Высшей партийной школе крепко удивился, прознав, что фашисты сами себя называли фашистами… Откуда ему было знать про поэта-коллаборациониста Змитрока Калину, про то, что нацисты тоже отмечали Первомай? Редактору в ВПШ преподавали не спецкурс "Белорусская литература периода немецко-фашистской оккупации", а брежневскую "Малую землю"… И вот представь неминуемый последующий "сигнал" в ЦК КПБ: "Редактор дранцевичской районной газеты „Шлях Камунiзму“ вместо того, чтобы расширять современный авторский актив, перепечатывает под видом актуальных стишата гнусного пособника немецко-фашистских оккупантов, который поныне обретается за океаном. Интересно, в какой валюте редакция намерена выплачивать гонорар?" Наверное, дело не ограничилось бы исключением редактора из партии и снятием с должности… Хорошо, что вовремя спасла подсказка цензора — видимо, многое тот знал по прежней службе. И, главное, история не получила огласку, потому что Виктор Петрович не оформил свое вмешательство как официальный цензорский вычерк. Вот это человек был! Ему важна была людскость, а не орден за чей-то скальп!

Редактор районной газеты предложил тост:

— Не знаю, что все-таки лучше — цензура "до", как прежде, или административное вмешательство "после", как сейчас… Давай так: за человечность в отношениях творца и читателя с красным карандашом!