ИМЕНИ ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРА…

Когда-то университетский преподаватель истории белорусского языка Лев Михайлович Шакун, знакомясь со студентами по списку, не просто поднял глаза на мою мать, а с интересом спросил у нее: «Почему у вас литовская фамилия?». Затем пояснил: «Трукшина… Сочетание «кш» присуще литовскому языку»…
Уже в ближайший перерыв она рассказывала ученому, что действительно наши предки происходят из литовского Тракая, хотя были православными и утверждали, что они «пскопские». И собеседник порекомендовал ей прочитать несколько трудов, в первую очередь «Польский географический словарь» последней четверти ХIХ века, в которых можно было найти сведения о тех событиях. Книги подтвердили знания, передававшиеся в нашей семье из поколения в поколение.
«Бурлаков», то есть безземельных ремесленников Трукшинов и Смориг переселили на земли, конфискованные у повстанцев, после подавления восстания Калиновского. Не надо думать, что их, «верных царю и отечеству», бесплатно одарили наделами: вплоть до 1905 года они ежегодно выплачивали за нивки стоимость коровы. Да и земли было мало, дюжие бурлаки справлялись с ее обработкой мгновенно и расходились по промыслам. Занимались преимущественно распиловкой досок. Однажды, не имея денег, чтобы расплатиться в корчме, они оставили хозяйке-еврейке «инструмент», и она бережно спрятала торбу в шкаф. Получив в следующий раз долг, вынесла ее мастерам, клятвенно заверив, что «инструмента она не разворачивала и не смотрела», на что бурлаки с хохотом показали женщине веревку и обугленное полено. Измазанной бечевкой они проводили линию на бревне для точного и ровного распила.
Деревню, которую «осадники» построили на землях сосланных мятежников (ныне это Щучинский район Гродненской области), назвали Муравьёвкой — в честь Виленского генерал-губернатора Муравьёва, получившего за жестокую расправу с повстанцами прозвище вешателя. Позднее польские власти переименовали ее в Михайловку, но спохватившись, что Муравьёва звали Михаил Николаевич, переназвали еще раз Селявкой в честь щучинского старосты Селявы. После сентября 1939 года деревня вновь стала Муравьёвкой.
Пришлых тут не любили — помнили, кем и зачем они сюда присланы. Дразнили непривычной речью, придумав целую фразу о том, как бурлак «ходя, кура, трубку трубя, вошей ловя и бьё на столу».
На насмешки над своею верой, обычаями, языком бурлаки отвечали тем же. И наихудшей местью окрестным полякам был необычный трудовой азарт, что охватывал муравьёвцев в великие католические праздники. На Пасху они вывозили навоз или пахали, на Рождество — молотили снопы или кололи дрова. Верные «православию, царю и отечеству», воевали на Шипке и в Маньчжурии, насмехались над Пилсудским и мечтой поляков «от моря до моря», не только первыми в 1940 году организовали колхоз, но и назвали его нелюбимым среди местных именем Феликса Дзержинского.
В ответ на все это в первые дни Великой Отечественной войны кто-то составил для немцев список муравьёвских активистов: продавец магазина, налоговый агент, депутат. Их оккупанты сразу расстреляли. Упустив, правда, моего деда, ушедшего с последними частями Красной Армии. Но особо ретивые сограждане тут же показали немцам наш новый, еще недостроенный, дом: большой, с огромными окнами, доказывая, что это жилище коммуниста. Захватчик, однако, имел несколько иное представление о своих классовых врагах и назидательно ответил «доброжелателям» по-польски: «То — добжы господаж! Коммунист ест голы!»
Надо сказать, что так относились к муравьёвцам далеко не все. Дедов друг-поляк, замечательный плотник, возводивший перед войной наш высоченный и просторный дом, ушел с Красной Армией вместе с дедом. Бедная многодетная Матильда, получив от бабушки корзину картошки и немного меда для больного ребенка, шепнула беременной моей матерью молодице: «Убегай скорее, каратели едут и ты с сыночком в списках». Так молитвами Матильды спаслись и мать с братом.
Между детьми после войны соблюдался вооруженный нейтралитет. Первых муравьёвских пионеров ровесники таскали за галстуки, пели им издевательские частушки о колхозах, пионерах и даже о Сталине. Но самое большее, что себе позволяли дети, — это перестрелку камнями. У старшего поколения дела обстояли куда серьезнее. Деда, вначале финансового агента, потом председателя колхоза, не раз обстреливали на лесной дороге «зеленые братья». А соседи избивали его до полусмерти за слишком яростные попытки обобществить лошадей, телеги, плуги. После одной из таких потасовок была арестована и отсидела пару лет в тюрьме женщина, мать троих детей. И на склоне лет дед страшно переживал, что не простят его люди, не придут хоронить…
Долгое время в Западной Беларуси не было самого понятия — белорусы. Были «польские» и «русские», и даже белорусский язык назывался «говорка па-просту», приезжие из России и Восточной Беларуси именовались «советами» и «восточниками».
Когда мы все стали белорусами, почувствовали себя единым народом, нацией, сказать трудно. Во всяком случае, в первый раз я услышала такое самоопределение от соседа Генюся, колхозного конюха, в послевоенном прошлом беднейшего обитателя курной хаты. Принимая гостя — приехавшего из Польши дядьку, Генюсь угощал его исключительно коньяком и шампанским, укладывал спать под пуховым одеялом в новом доме. Дядька просил не стараться из-за него, не тратиться, а племянник гордо подчеркивал: «Не знаю, как там в вашей Польше, а у нас в Беларуси гостей принимают только так и не иначе».
Потом соседки попросили мать, в те годы — журналиста белорусского телевидения, разговаривать с ними по-белорусски, «так же красиво, как в телевизоре», то есть на литературном языке. Она выполняла их наказ, хотя местные слова «дзыгнуть, ценгле, файны» по сей день кажутся нам замечательными по своей экспрессии. Ну разве «прыгнуть» или «скочить» может так же, как «дзыгнуть», передать мощь и высоту прыжка?
И в очередной раз мысль о нашем единстве посетила нас в печальный день похорон деда. Проститься с первым председателем пришел почти весь колхоз, около полутысячи человек. Был конец апреля, люди оставили колхозный сев, свои недосаженные сотки. Входили в дом, по католическому обычаю преклоняли колено, творили молитву и только потом выражали сочувствие. А старый Куцейко обратился к деду, как к живому: «Прости, Стефан, я к тебе с обрезом приходил да деток твоих пожалел малых. А ты нам добра желал, брате».
Хоронили деда на православном кладбище в райцентре, но когда выносили гроб из дома, в соседней деревне на католическом костеле мощно и низко загудели колокола. Это была высшая дань уважения и признания от земляков и соседей. К слову, в числе строителей храма в начале века был мой прадед, зарабатывавший тем на крестины своих сыновей-погодков.
А когда этот костел не работал из-за отсутствия священника, соседка попросила моего отца отвезти ее новорожденного ребенка в Щучинскую церковь окрестить. На наше удивление столь странным и еще несколько лет назад недопустимым поступком ответила, что особой разницы нет, Бог один, а батюшка очень достойный и правильный человек.
И только бабушкина подруга, православная сирота, воспитанная в католическом приюте, однажды всерьез упрекнула мою мать, когда пришла наведать меня, новорожденную, и услышала имя. Соседка прямо вспыхнула: «Как ты могла назвать ее Катериной?! Как могла дать это имя? Царица Катерина разделила Польшу. А ты!?» На доводы матери, что она не полька, да и сама соседка, в конце концов, по происхождению… тетка Вэртя махнула рукой и, словно по горячим углям, выбежала из дому.
Так что и через сто с лишним лет память о прошлом жила, сохранялись, хоть и частично, польский язык и культура. Однажды представительницу нашей семьи вежливо спросила женщина из соседней деревни: «Может, пани хотела бы вступить в Союз поляков? У нас очень хорошее отделение в Щучине». На напоминание, что мы не поляки, она ответила, что знает об этом, «но пани замужем, очевидно, за поляком, так как фамилия шляхетская». Действительно, еще одна интрига судьбы. Почти полвека назад, отправляя мать в университет, бабушка наказывала: «Ты ищи себе пару, выходи замуж, но только не за поляка. Можешь за еврея или араба какого, но берегись поляка». А получилось, что предки ее любимого зятя оказались польскими повстанцами, сосланными когда-то в глубинную Россию...
Перед перестройкой люди жили в колхозе неплохо, через два двора — машина, у каждого велосипед, а то и не один, как и телевизоры, холодильники, не говоря уже о нарядах. Босиком уже ходили только для отдыха ног или стремясь отмыть их на летней росе.
Во времена, когда решалась судьба большого государства, денег на сберкнижках и колхозов, к матери пришла делегация деревенских мужчин, среди которых был и немолодой уже сын той непокорной бунтарки, что когда-то отходила палкою деда и поплатилась за это годами тюрьмы. Просьба была, как к работнику телевидения — не молчать, сказать, что так поступать нельзя. «Тебя послушают, все ж-таки в телевизоре…». Как могла, объясняла мать, что она не великий начальник, чтобы к ней прислушивались. Поговорили, обсудили, поспорили и пошутили. А при расставании задержала сына той женщины. «Что ж, — говорит, — Иванович, твоя правда вышла. Может, вернешь свою землю, забудешь и простишь». «А знаешь ли ты, Степановна, — тихо ответил сосед, — что в единоличестве хлеб у нас в коморе под замком был, мама его выделяла нам по лусточке? А теперь мне и больничный оплачивают, и отпуск дают, и зарплата хорошая, и выходной каждую неделю. А один на земле без науки и техники урожаю не вырастишь». И он тихо засмеялся над ее непонятливостью.
Наследников первых поселенцев теперь в деревне почти нет. Живут в соседней деревне, райцентре, во многих городах бывшего Союза. Но Муравьёвка осталась, приняв в себя сселяемых в какое-то время с родных подворий хуторян и жителей называемых тогда неперспективными деревень. Аборигены упорно не хотели отдавать вновь прибывшим имя своей деревни и называли растущую улицу Новай Вёскай. Но новоселы также упорно именовали ее Муравьёвкой, считая, что такое имя свидетельствует прежде всего о трудолюбии жителей, а уж в десятую очередь об историческом событии. Наверное, в этом есть своя правда. Недаром молодой потомок бурлаков написал однажды в школьном сочинении:
Ах, деревня Муравьёвка,
Среди поля остановка,
Здесь шмели и соловьи,
Здесь соседи-муравьи!
Что в полях хлопочут рьяно,
Лягут поздно, встанут рано,
Что и летом, и зимой
Муравейник строят свой…
Действительно строят, добротный и дружный.

Екатерина ЦИРКУН