«С мужем общаемся по-английски». Звезда белорусского театра и кино о нынешних доходах и жизни в Польше

Источник материала:

«Когда я вижу насилие и ложь, для меня не стоит вопрос выбора: в таких ситуациях я не могу реагировать иначе», — говорит Светлана Аникей, которая приняла участие в видеообращении с требованием честных выборов и освобождения белорусских политзаключенных. Так же решительно актриса Купаловского театра подходит к своей работе. В поисках точного образа готова спорить с режиссерами, на несколько лет может уехать в Польшу, где мгновенно станет лучшей актрисой года, а между творческими проектами охотно занимается реставрацией мебели и складывает печь на хуторе.

«Что дает премия? Ты можешь сходить к стоматологу не один раз в год, а два»

— Вы два года работали в театре драмы в польском Белостоке. За роль в спектакле «Сонька» были признаны «Лучшей актрисой» на Общепольском фестивале современной драматургии. Карьера складывалась. Почему вы вернулись в Минск?

— Да, меня стали звать сниматься в польском кино, я уже ставила своей целью попасть в труппу одного театра, но… Тут случился такой меркантильный момент: в Минске мне дали служебную квартиру. В первый раз в жизни я могла жить без родителей и ужасных домашних условий. Дочка тогда еще училась в школе, поэтому мне казалось, что я принимаю правильное решение. Вот только за эти годы коэффициент на оплату арендного жилья, пониженный для работников сферы культуры, убрали. Вскоре мы стали отдавать за квадратные метры по полной стоимости. Я возвращалась в Минск за лучшей жизнью, а оказалась в какой-то западне…

— А в Польше было хорошо?

— В сравнении с белорусскими условиями — это небо и земля. Если театр в тебе заинтересован, то тебе будут снимать жилье. Единственная просьба — и тебе найдут все необходимое для репетиций. Если для создания образа просишь о встрече с определенными людьми, поездке в музей — тут же все организуют. У них есть жесткие рамки по времени подготовки спектакля, но при этом всегда находят возможность для творческих поисков. У поляков сохранилось то, что мне безумно нравится: они понимают, что театр — это прежде всего команда. Они заинтересованы в том, чтобы сдать не просто постановку, а спектакль, проникающий в сердца.

Я видела, что человек с творческой идеей обязательно находит в Польше грант на ее воплощение. И ему не нужно бояться проявлять себя, переживать, что его решение не поймут, что на него забьют, что его выгонят или он потеряет работу. Если понятно, чего ты стоишь как профессионал, тебе будут созданы все условия для реализации.

— Недавно вы получили медаль Франциска Скорины. Ранее были признаны лучшей актрисой на первой Национальной театральной премии. Это вам что-то дает?

— Медаль мне присвоили, но я ее пока не видела. А так да: обычно хватает денег, чтобы один раз в год сходить к стоматологу, теперь — два. Мне хотелось бы, чтобы государственные награды хоть на что-то влияли, чтобы моя работа хорошо оплачивалась. Сейчас я очень мало занята в репертуаре Купаловского театра, у меня 4−5 ролей. Порой я получаю меньше, чем люди, только что вышедшие из Академии искусств.

— А как же альтернативные площадки?

— Я бы не сказала, что мне поступают предложения. Но от некоторых я и сама отказываюсь, если вижу, что проект мне не нравится, что не смогу найти общий язык с режиссером. Работа малооплачиваемая, поэтому было бы хорошо получать от нее хотя бы удовольствие.

— Когда айтишники узнают, сколько зарабатывают актеры, они безапелляционно парируют: зачем вы все еще сидите в сфере культуры, ищите профессию, чтобы могли содержать семью. Как вы отвечаете на подобные фразы?

— У меня готов достаточно рациональный ответ: когда я занимаюсь своей профессией, я счастливый человек, несмотря на маленький заработок. А если я счастлива, то буду здоровой и дольше проживу.

— У вас есть ощущение недооцененности? Вы же можете сыграть куда больше.

— Есть, конечно. Но я была готова к такому повороту. Знала, что это очень жесткая профессия, и с молодости готовила себя к тому, что такой исход возможен. Мне нравятся слова Владимира Машкова о том, что хорошим актер может быть только здесь и сейчас. Каждый раз, получая роль, нужно забыть все, что было прежде, ставить перед собой новые задачи и доказывать заново. Другое дело, что у меня сейчас нет большой возможности доказывать. Актер — профессия достаточно зависимая.

«Я боялась пикнуть, а надо было играть вместе сцену»

— Вы снимались в таких громких кинопроектах последних лет, как «Хрусталь» Дарьи Жук и «Озеро радости» Сергея Полуяна по роману Виктора Мартиновича. Чем запомнилась работа с этими командами?

— Я не могу сказать, что в плане профессии открыла для себя что-то новое. Но на обеих площадках была атмосфера безопасности, что для меня немаловажно. Безопасность — это работа в команде, доверие режиссеру и оператору, возможность договориться с партнерами. В молодости я много снималась в сериалах и скажу, что попасть на одну площадку с какой-нибудь российской знаменитостью было настоящим испытанием. Звезда психовала, ни в грош не ставила белорусских коллег. Я просто боялась пикнуть, подойти договориться, а ведь нужно было играть вместе сцену. Это какая-то глупая дискриминация отечественных артистов.

— На съемки вы нередко выезжаете в экспедиции. Вы сами устанавливаете условия, в которых будете жить?

— Я вам честно скажу, что постоянно забываю спросить об условиях. Да и в экспедиции мой мозг на 200 процентов работает над ролью, поэтому мне не очень важно, где спать. Лучше, конечно, если будет отдельная комната.

Мне кажется, вся проблема в том, что в Беларуси нет актерских агентств. Я должна сосредоточиться на работе, а не выдвигать условия и отстаивать их. В Европе и США бытовыми вопросами занимаются агенты. Они же ищут актеру новые кино- и театральные проекты, добиваются оплаты труда, соответствующей его уровню. Следят за тем, чтобы не было переработок на площадке, а если и случались, то оплачивались. В последнем случае как у нас обычно происходит? Если переработка произошла на белорусском проекте, то съемочная команда может по-человечески отнестись, хотя бы сказать: «Извините, ребята, мы неправы». В российских проектах я сталкивалась с тем, что за переработку никто не платил. Там скорее следили, чтобы техника не перегревалась, чтобы камера не снимала дольше положенного времени…

— Вам понравилось, как публика в разных странах мира принимала «Хрусталь» и «Озеро радости»?

— Я не отслеживаю судьбу картин, нет такой привычки. Мне нравится процесс создания роли, а дальше я отпускаю фильм и переключаюсь на следующую работу. О том, что происходит дальше с моими проектами, мне рассказывает муж.

— Ваш муж Иэн Вилкинсон не знает белорусского и русского языков. Ходит ли он на спектакли с вашим участием?

— Еще до эпидемии коронавируса муж приехал в Минск. Свой бизнес, оставшийся в Великобритании, он может вести и из Беларуси. На некоторые спектакли Иэн приходил по восемь раз. Говорит, что все считывает по пластике. Потом дома может переспросить, о чем я говорю в той или иной мизансцене. Мы общаемся по-английски, к тому же Иэн начинает понемногу учить русский язык. Думаю, ему тяжело вписываться в страну с другой культурой, с чужим языком. Но как настоящий, истинный мужчина он мне в этом не признается.

— Из-за угрозы коронавируса спектакли в конце сезона практически не показывали. Каким будет театр в эпоху пандемии?

— Возможно, он переориентируется на онлайн-показы. Я такой формат не очень люблю, ведь исчезает общение со публикой, а сами зрители не смогут получить такое большое эмоциональное впечатление через экран. Вынужденный простой я воспринимаю как перерыв, дающий возможность подтянуть свои хвосты и заняться бытовыми вещами.

— Вы снова реставрируете мебель?

— Я не умею заниматься несколькими делами одновременно. Когда есть работа, я откладываю все и занимаюсь профессией. Когда свободного времени становится больше, я могу с утра до ночи заниматься реставрацией мебели. Для меня это своего рода медитация, я люблю сам процесс. Например, шкаф из ясеня размером с комнату я доводила до ума два года: снимала потрескавшуюся краску, шпатлевала, проходила по дереву специальными составами, чтобы избавиться от жучков-короедов, вырезала недостающие детали, покрывала все лаком. Необходимую для дела информацию черпаю в интернете. Также ходила в реставрационные мастерские, где специалисты объяснили мне многие нюансы и помогли вырезать недостающие детали на станках, ведь у меня дома профессионального оборудования, конечно, нет.

— Где вы находите эти предметы для интерьера?

— Сначала специально ездила по деревням, искала хозяев, потом перешла на обычные частные объявления. Мне важно, чтобы мебель была аутентичной белорусской. Реставрированные предметы оставляю дома в Минске или отвожу к себе на хутор, что недалеко от литовской границы. Там, кстати, даже пробовала сама сложить печь. Это не так сложно, как кажется. Жаль только, что дом в деревне придется продать. Неподалеку возвели АЭС в Островце — это моя боль. Теперь стоит выйти в поле возле дома, как я вижу эти трубы. На мой взгляд, после того, что произошло в Чернобыле, возведение такого объекта — нонсенс для человечества.

«В свои студенческие годы была бестолочью»

— В фильме Андрея Курейчика Liberté, в котором вы исполнили главную роль, вашего персонажа в молодости играет Ева Аникей. Смогли удержаться от того, чтобы не подсказывать дочери, как лучше строить роль?

— Мы с ней так и не пересеклись на площадке: в дни съемок дочери у меня были спектакли. И я никогда не лезу с советами, если меня не просят. Дома, конечно, мы с дочерью обсуждаем проекты, в которых задействованы. Если ребенок просит о помощи в профессиональных моментах, я могу подсказать какие-то нюансы по актерской школе, по постановке задач. Она прислушивается: мне кажется, в этом плане я для нее все же немного авторитет. Но это разные вещи: актерская профессия и личное видение роли. У нее бывают свои очень интересные решения.

— В титрах кинокартин вижу напротив ее фамилии появляется имя то Ева, то Евгения. Почему?

— Я дала дочери имя Евгения в честь моей бабушки. Но уже лет в 13 дочь стала говорить, что не чувствует себя Евгенией, и начала называть себя Евой. Сейчас планирует заменить имя в паспорте, чтобы и в документах быть Евой.

— Вы сопротивлялись такому решению?

— До сих пор могу назвать ее в магазине привычным мне именем или, разозлившись, одерну: «Женя!» Потом начинаем метать друг на друга яростные взгляды. Приятие рождалось в конфликтах. Она начинала требовать, чтобы ее называли Евой, а у меня ответная реакция была, как у ребенка: «Как же так, если я тебя так назвала! Это твое имя!» Хорошо, что этот очень острый для меня период уже прошел, ведь единственный мой друг — моя дочь. В моем понятии семья — это мое убежище, а в убежище должны быть люди, смотрящие с тобой в одну сторону.

В какой-то момент я поняла, что как мать слишком заблуждаюсь. Да, она — моя дочь, но она — абсолютно другой человек, который может воспринимать мир более тонко, чем я. Я же делала колоссальные ошибки, в какой-то момент включив в семье чуть ли не тоталитарный режим. Может, в силу моей работы, постоянной занятости, мне некогда было разбираться в причинах и тонкостях. Я сама росла в слишком жестких обстоятельствах. Именно дочь заставила меня очнуться, понять, что иной человек может быть нежным, как цветок, и жить по своим ощущениям, а не так, как я.

— А то, что дочь решить пойти в профессии по вашим стопам, было для вас неожиданностью?

— Я очень переживала за это решение. Хотя сейчас понимаю, что где-то сама ее к этому подтолкнула. Ее начали приглашать на съемочную площадку еще в детстве. В какой-то момент она сказала, что никогда в жизни не будет подавать документы на актерское отделение, потому что не поступит. Возможно, следовало предложить дочке попробовать себя в чем-то еще, а я вместо этого возмутилась: как так, у тебя обязательно получится преодолеть конкурс, я помогу тебе подготовиться! Мне было важно, чтобы дочь почувствовала уверенность в себе, а получилось так, что я помогла ей выбрать актерскую стезю.

— В Академии искусств Еве наверняка встречаются те же педагоги, что преподавали и у вас. Не было сравнений из разряда «а вот твоя мама делала вот так…»?

— Я училась у Лидии Монаковой, на курсе дочери она тоже преподает, слава богу, у наших преподавателей такие методы не практикуются. Но я вам скажу, мама в свои студенческие годы была бестолочью. Я пропускала очень много занятий и позволяла себе, наверное, лишнего. Но это не было бунтом ради бунтарства: я так искала себя, ставила внутренние задачи. К примеру, могла не ходить на сценическую речь, чтобы проверить, как начнет звучать мой голос, если я буду усиленно заниматься только вокалом. Или могла перестать появляться на занятиях до тех пор, пока не найду зерно своего образа. Лидия Алексеевна относилась к таким выходкам с большим пониманием. На меня не давили, не выговаривали. В итоге это оказывалось правильно, пошло на пользу в профессии.

«После такого поворота меценаты еще не скоро начнут вновь помогать творческим людям»

— Меня не отпускает фраза Константина Хабенского. Он вспоминал о своих студенческих годах: тогда будущие актеры дневали и ночевали в аудиториях, готовы были по водосточной трубе забраться в репетиционный зал, когда их не пускали в парадную дверь. А нынешнее поколение по звонку разбегается с занятий по домам. И белорусская молодежь поступает так же.

— Да, но я не могу сказать, что они в этом виноваты. Ведь их учим мы: сколько в молодежь вкладываем, столько она и отдает. Скорее, это нам надо задуматься, насколько мы готовы протянуть руку ребятам. Это же дети: им нужно помочь полюбить профессию. А вот если человек не смог ее полюбить, тогда ему лучше сменить сферу деятельности.

Когда я училась, было так: пока ты как актер не поверишь в предлагаемые обстоятельства, от тебя не отставали. Потом учили работать над образом, фиксировать то, что уже нашли. Сейчас же в театре на первый план выходит результативность: от артиста уже не ждут творческого поиска, режиссер все чаще требует повторить предложенный им рисунок, чтобы быстро развести спектакль по ролям. Стираются такие задачи, как проживание роли, необходимость войти в образ. В наши дни я этого практически не вижу ни на сцене, ни на экране.

Режиссерам проще использовать уже наработанный актером типаж, чем искать новую грань. Я сама нередко спорю с постановщиком, если мне кажется, что мой персонаж должен иметь другой образ. При этом я готова услышать доводы режиссера, я даже хочу, чтобы он меня переубедил: тогда я начну поиски в предложенном им направлении. Так я работала с Романом Подоляко, Юрой Диваковым. Но чаще всего доверие между артистом и режиссером отсутствует. Сегодня мало кто занимается тем, чтобы помочь открыть органику, присущую конкретному актеру. Вчерашние студенты попадают в такой театр и тут же теряются. Так разве их вина, что они становятся обезьянками?

— Возможно, для современного театра как раз характерна определенная отстраненность актеров от своих героев.

— Театр всегда был разным и ничего нового, как мне кажется, до сих пор не изобрели. Но в каком бы ты жанре не играл, у тебя как у актера должно быть отношение к твоему персонажу.

Признаюсь, я хожу в театр в качестве зрителя очень редко, потому что из-за плохой постановки я могу впасть в депрессию на несколько месяцев. Но обязательно стараюсь попасть на постановку, которую обсуждают. За последние годы я ощутила настоящее эмоциональное потрясение на спектакле «Бетон» Евгения Корняга в РТБД, «Пансион Belvedere» Матео Спьяцци в Театре кукол, «Першы» Романа Подоляко в Купаловском. В такие моменты я перестаю профессионально оценивать происходящее на сцене и точно так же, как обычный зритель, сопереживаю, размышляю, плачу. Мне кажется, такой эффект и есть победа театра.

— И все же белорусский театр в целом идет вперед или топчется на месте?

— Идет, но черепашьими шагами. Культура в нашей стране слабо поддерживается, а глядя на последние обстоятельства, вообще неизвестно, что будет с ней дальше. Посмотрите, был меценат — и где он сейчас? После такого поворота меценаты еще не скоро начнут вновь помогать творческим людям. Если же кто-то захочет поставить в нашем театре спектакль, то нужно будет все здоровье положить: собрать множество бумаг, добиваться того, чтобы постановку профинансировал Минкульт. И не факт, что деньги на нее найдутся.

Теги: Минск