«Некоторые не могут вспомнить свое имя». Психотерапевт о том, что стало с жертвами избиений

Источник материала:

Психотерапевты и психологи уже сейчас видят неотложную необходимость в оказании такого рода помощи. По всей стране возникают объединения врачей и психологов, готовых работать с многочисленными травмами, нанесенными ментальному здоровью людей. Кому требуется эта помощь? Что это за травмы? Почему они были нанесены и возможно ли от них излечиться? Сегодня в рубрике «Неформат» мы поговорим с психотерапевтом о самых острых вопросах, которые подняли события последних двух недель.

Кто это?

Елена Карачун — врач-психотерапевт медицинского центра «Парацельс». Окончила Гродненский государственный медицинский университет, после чего два года проработала в РПБ «Гайтюнишки». Являлась главным внештатным психотерапевтом Минской области, работая в МОКЦ «Психиатрия-наркология». Обучается психоанализу по стандартам Международной психоаналитической ассоциации. Является одним из волонтеров, оказывающих психологическую помощь пострадавшим в ходе акций протеста.

---

«Они сейчас не в состоянии осознавать себя как личность»

— Сегодня много говорят о физическом насилии в отношении протестующих в Беларуси. Все шокированы свидетельствами побоев, но пока мало сказано о психологических последствиях для пострадавших. Насколько серьезными они могут быть?

— Нельзя говорить о какой бы то ни было травме, не говоря о ее психологических последствиях. Даже если человек шел по улице, поскользнулся и подвернул ногу, он переживает досаду, стыд, что его неловкость увидели другие, раздражение. Но сегодня мы имеем дело с совершенно иной ситуацией, она намного сложнее, многограннее, страшнее. Сейчас важен контекст получения физической травмы: нередко это были абсолютно случайные люди либо те, кто захотел выразить свое несогласие, но вместо того, чтобы быть, например, оштрафованными, в качестве наказания они получили совершенно несоразмерное насилие.

Следующий момент — сейчас появляются многочисленные свидетельства не только о физическом насилии, но и о насилии эмоциональном (пострадавших унижали и запугивали, издевались над ними). То есть мы имеем насилие двух видов, они идут рука об руку.

Волонтеры, медики, которые сейчас сталкиваются с теми, кого освобождают из мест заключения, признают, что нередко задержанные выходят на свободу, мало напоминая людей: некоторые не в состоянии вспомнить свое имя, плохо понимают, где находятся. Если выражаться медицинским языком, это — острая реакция на стресс. Травмированные не могут вступить в контакт даже с волонтерами, сидят дома, отказываются от помощи. Единственное их желание — находиться в безопасности, изолироваться. По сути, они сейчас не в состоянии осознавать себя как личность.

— Чем это может обернуться, если они не получат психологическую помощь? Говорят, что время лечит…

— Это нельзя применить в нашем случае. В результате физической травмы нарушается целостность и функционирование органов, процесс необратим, последствия все равно будут. В случае с психологической травмой происходит нечто схожее: нарушается целостность и функционирование психики — условно говоря, «органа», состоящего из мыслей, эмоций, восприятия, памяти, мотивации и личности. На нем появляется рана, которая затем превращается в рубец, а значит, орган уже не сможет функционировать так, как раньше, иметь такую же систему мотивации, взглядов на происходящее, испытывать те же эмоции. Если же это рана, при лечении которой не оказывается необходимая медицинская помощь, возникает воспаление, нагноение, это может привести к ампутации…

Это образно говоря.

А если очень конкретно, то момент травмы — это воздействие на психику с силой, которая превышает ее способности выдержать. Пострадавшего отхватывают сильные эмоции: страх, бессилие, ярость, ужас, боль и другие. Психика не в состоянии справиться — она замирает, чтобы сдержать это, «замораживается».

Человек впадает в состояние беспомощности, и, чтобы справиться с происходящим, включается такой защитный механизм, как «всемогущий контроль». Пытаясь осмыслить не поддающееся осмыслению, жертва приходит к выводу, что все, что с ней происходит, не случается по чьей-то вине, а является последствием ее собственных неверных поступков. Человек уверен, что он не так посмотрел, не так отвечал, не так лег на землю, когда от него это потребовали, и за это заслужил избиение. Он как будто вновь обретает контроль, обманывает себя, что задним умом знает «выигрышную комбинацию», хотя ее не существует в принципе. По свидетельствам тех, кто прошел через избиения, подобная логика поддерживалась применявшими силу. Людям говорили, что их бьют за то, что они не выполняют те или иные приказы.

Конечно, происходившее затронет не только жертв насилия, но и их близких, все окружение. Некоторые родственники и просто посторонние люди уже начинают обвинять пострадавших: «Зачем ты туда шел?» Они говорят так потому, что столкнулись с чувством беспомощности, злости, увидели страдания близких и также пытаются как-то справиться с происходящим, включая уже другие защитные механизмы. Здесь происходит так называемая идентификация с агрессором: оказавшись в позиции жертвы, пострадавший и его окружение пытаются защититься, их психика приходит к выводу, что единственный выход — стать таким же, как и агрессор, принять его ценности… Другие пытаются справиться иначе: кто-то быстрее хочет прикрыть эту историю, просто забыть о произошедшем и жить дальше; кто-то впадает в ярость и испытывает острое желание отомстить. Но пока все мы переполнены чувствами и никто не способен осмыслить, что вообще произошло.

— На это потребуется много времени?

— Да, мы говорим о годах, возможно, о десятилетиях. Вспомним нашу историю. Формально Советский Союз распался еще четверть века назад, но неформально он остался в психике белорусов (к слову, это часто отмечали в нас люди, приезжавшие к нам из других стран). Идея жесткой дисциплины, физического наказания за непослушание и свободомыслие все еще присутствует в нашей культуре. Она будет жива и в следующих поколениях. И в этом смысле страна не будет принадлежать нам, она будет принадлежать этой дисциплине. Одно дело — получить свободу формальную, физическую, а другое — избавиться от психологического наследия. Если сегодня смотреть глобально, то у нас огромный кризис не только психологический, но и ценностный.

— Какие симптомы наблюдаете вы и ваши коллеги у людей, которые прошли через задержания и избиения? О чем они говорят?

— Я попробую описать состояние некоторых, соблюдая их конфиденциальность. Один из пострадавших не мог вспомнить свое имя, был не в состоянии разговаривать, отвечать на вопросы. Когда одному из помогавших все же удалось наладить минимальный контакт, пострадавший, говоря простым языком, начал вести себя как маленький напуганный ребенок, он боялся отойти от волонтера даже на несколько шагов. Другой человек, рассказывая о том, что с ним происходило, просил не наказывать силовиков, которые его избивали, но потом дали еды, уверял, что они порядочные люди.

Все эти пострадавшие не в состоянии адекватно воспринимать реальность, им очень сложно возвращаться к эмоциям, которые они испытали. Мы должны делать это за них, должны объяснить им, что с ними произошло, помочь это понять и принять. Мало того, часть из этих людей будут амнезировать события. Думаю, многие из вас поймут, как это происходит: в моем окружении знакомые, которые, даже не будучи задержанными, признаются, что последние недели для них проходили «как в тумане», восстановить последовательность событий очень сложно.

«В борьбе за правое дело не страшно перестараться»

— Многих удивило то, что уже через несколько дней после избиений белорусы дарили представителям силовых структур цветы, обнимались с ними на площади Независимости. Говорили о «стокгольмском синдроме». Что вы думаете о происходившем, в чем причины такого проявления симпатии?

— Говоря по правде, сначала мне показалось, что это призыв: «Вы к нам со щитами, а мы к вам с цветами». Здесь я могу согласиться с противопоставлением цветка насилию. Но потом происходившее будто переросло в эмоциональное единение, и это действительно стало напоминать «стокгольмский синдром», надежду на то, что можно уговорить систему, вызвать ее жалость к себе. Я опасаюсь, что люди питают некоторые иллюзии. Ведь эти ребята со щитами почти наверняка думают, что они молодцы. Они верят, что хорошо воспитаны, поэтому дисциплинированны, четко выполняют отданные им приказы. Они получают за это награды. Все это — наследие ценностей Советского Союза, поощрявшего слепое подчинение, безоговорочное уважение к иерархии. Ребята уверены, что в борьбе за правое дело не страшно перестараться.

Граждане при этом на подсознательном уровне начинают сомневаться в своей правоте. Они видят силу и надеются, что эта сила все решит за них, фантазируют, что все зависит только от нее. Может быть, позиция жертвы уже давно сидит в нас? Может быть, то, что мы протестуем, соблюдая правила дорожного движения, и встаем на скамейку, снимая обувь, говорит о чем-то большем? Я ни в коем случае не говорю, что это плохо или неправильно, я просто предлагаю подумать, насколько глубоко в нас сидит дисциплина…

— Как вы могли бы объяснить поведение некоторых сотрудников силовых ведомств, проявлявших, очевидно, необоснованную агрессию по отношению к задержанным? Какие механизмы могут заставить человека вести себя так, какие психологические последствия ждут тех, кто издевался над людьми?

— Что сдерживает агрессию человека в повседневной жизни? Это может быть понимание, что своими действиями ты можешь навредить другому. Это закон человеческих отношений: если я поступаю грубо, если я агрессивен, я приношу ущерб, который потом может на мне же отразиться. Но если превалирует приказ — закон, по которому требуется наводить жесткую дисциплину, — человеческие нормы могут быть отодвинуты.

Говоря психоаналитическим языком, совесть — это суперэго, носитель морали внутри каждого из нас. Когда у человека плохо с суперэго, на его место становится эго-идеал — некая идеализированная, оторванная от действительности идея. Например, идея суперсилы, суперсолдата, суперсправедливости… да чего угодно.

Суперэго необходимо всем нам для того, чтобы регулировать себя: осознавать и создавать (в том числе и для себя) нормы и правила, договариваться. Когда человек перестает его слышать, страдает структура его личности. Если на место суперэго приходит эго-идеал, особенно когда его тебе предложили, ты фактически не можешь думать, не способен регулировать себя, привыкаешь к тому, что «настройку» тебя делает кто-то посторонний. Становится сложно самостоятельно принимать решения, находить в себе умение увидеть боль и страх другого человека. Трудно понять, что тебя любят. Мы способны создавать и получать удовольствие от отношений только благодаря этому пониманию. Представьте, что человека лишили этого…

Ну и, что важно, мы привыкли видеть силовиков и солдат героями, но этот образ создали для нас. В реальности прошедшие силовой вариант разрешения конфликта потом сами страдают посттравматическим стрессовым расстройством, психика ломается. Это нам знакомо по воинам-интернационалистам, прошедшим Афганистан, которые мало говорят, много пьют и склонны к агрессии. Это люди, которым нужна реабилитация. Победившие есть в политическом смысле, но в психологическим — все проигравшие.

«Пропадает вера в то, что есть безопасный мир, чуткие и отзывчивые люди»

— Диагноз «посттравматический синдром» сейчас будет поставлен многим людям. Не могли бы вы объяснить его суть и возможные последствия?

— Посттравматическое расстройство связанно с латентным периодом. Я пока никому не выставляла такой диагноз, нас это только ждет. Сейчас у людей острая реакция на стресс. После стресса наступает промежуток времени, когда человек может чувствовать себя вполне комфортно, потому что психика находится на стадии компенсации. Но позднее (в срок от двух недель до полугода) пострадавший от насилия, его родственники, свидетели насилия могут начать возвращаться к травмирующему событию. Их начинает пугать, например, хлопок лопнувшего шарика, который напоминает о выстрелах и взрывах. Нарушается структура сна, неприятные воспоминания могут проявляться в сновидениях. Потом появляются навязчивые мысли о произошедшем, человека начинает «затапливать».

Я в начале нашего разговора сказала про то, что пострадавшие «замораживаются». Так вот тут они начинают «таять», и весь мощный заряд эмоций выходит наружу. Чаще всего это агрессия, раздражительность, тревога. Также человек теряет возможность делиться переживаниями, появляется эмоциональная отгороженность от других, замкнутость, депрессивность. Как я уже говорила раньше, возможна частичная амнезия. Таким образом человек, переживающий ПТСР, все время живет в чувстве небезопасности, это непрекращающаяся, изматывающая тревога. Для регуляции и подавления мощных чувств принимается алкоголь. Следом может идти депрессия, желание отгородиться от окружающих. Это такая жизнь в капсуле: пропадает вера в то, что есть безопасный мир, чуткие и отзывчивые люди.

В результате пострадавший как будто живет наполовину. У него появляются мысли о бессмысленности существования, всплеск агрессии он направляет или на окружающих, или на самого себя. Все даже может закончиться суицидом.

С одной стороны, то, что на нас вылилось такое количество информации, многое стало достоянием общественности, — плюс. Мы не закрыли глаза, произошел серьезный социальный кризис. Но, с другой стороны, это лишь первый шаг, за которым обязательно должен быть сделан следующий. Нам надо осмыслить увиденное. Мы говорим «Всех к ответу!», но это эмоции, а нужна правовая оценка, оценка медиков, которые расскажут о нанесенном ущербе, нужны психологи и психиатры, четкое понимание того, к каким последствиям привело происходившее. Вслед за этим требуется, чтобы были произведены конкретные, всем понятные действия. Это длительный общественный дискурс, который должен проходить на протяжении всего процесса установления истины. Только после этого можно будет прийти к принятию.

— Как устроена служба психологической помощи, какие цели она ставит перед собой, как реализовывает их?

— На самом деле какой-то цельной, объединяющей всех системы пока не существует — скорее, есть группа инициатив. Среди моих коллег она возникла, когда появились первые пострадавшие и мы стали связываться с правозащитными организациями, предлагая давать наши контакты тем, кому требуется помощь. В общем и целом структура у всех похожа: это оказание первичной психологической помощи самим пострадавшим, вывод их из шоковой травмы, после этого — первые шаги на пути реабилитации. Также осуществляется работа с их родственниками: необходимо помочь им пережить бессилие, злость, стыд, отчаяние, объяснить, что происходит и будет происходить с их пострадавшими близкими. Думаю, всем понятно, что эта работа проводится бесплатно. В дальнейшем нам наверняка придется иметь дело с ПТСР, переосмыслением ценностей, экзистенциальным кризисом. Но все это — вопрос уже длительной терапии.

Чтобы было проще понять сложность и глубину этих процессов, отмечу лишь следующее. Мы увидели, что среди прочего потребуется отдельная работа с психологами и психотерапевтами, которые вызвались помогать. Им приходится сталкиваться с немыслимым по своему напряжению эмоциональным опытом. Можно сравнить его с атомным реактором: находиться рядом опасно, чтобы не получить высокую дозу радиации, требуется делать это в строго отведенное время и под постоянным контролем специалистов. Мои коллеги, которые уже побывали возле этого «реактора», приходили в себя в течение нескольких суток.

Читайте также:

• От магнатов со своими городами до голоты с саблей. Разговор с историком о том, какой была шляхта
• Достаточно ли мы «белые» для Европы? Разговор о Black Lives Matter
• Домашнее насилие, увольнения, бедность. Разговор о скрытых угрозах коронавируса для женщин