100 лет со дня рождения Александра Галича. Истины и мифы о поэте

Источник материала:

19 октября исполняется 100 лет со дня рождения Александра Галича. Галич занимает странное место в современном осознании русско-советской культуры. Его имя знают если не все, то многие. Но живо ли сегодня его творчество? Не скрыто ли оно под расхожими стереотипами?

Галич — бард

И да, и нет. Даже по возрасту своему (но не по творческой судьбе) Галич — скорее предтеча бардовского движения. Он на 20 лет — это почти целое поколение — старше Высоцкого и на шесть лет старше Окуджавы — третьего из святой троицы великих советских бардов.

И Окуджава, и Высоцкий к песне пришли не сразу — оба обладали совершенно иным, не имеющим никакого отношения к музыке образованием и опытом (в первом случае — филолог, учитель, журналист, во втором — актер). Тем не менее, для обоих авторская песня стала первой настоящей сферой приложения своего таланта и главным способом самовыражения — как личного, так и гражданского.

Галич шел к песне много дольше. К моменту обращения его к гитаре в 1959 году ему было за 40, за спиной у него были пьесы и сценарии, он был сложившийся и хорошо известный писатель.

Более того, парадоксально, но к гитаре Галич обратился под влиянием младшего товарища — Окуджавы. Ему понравилось, как это делает Булат, и он написал свою первую песню «Леночка».

Да простят пуристы авторской песни вдруг пришедшую мне на ум параллель из рок-н-ролльного мира. Леонард Коуэн почти на десятилетие старше и Боба Дилана, и Джона Леннона. К тому времени, когда те стали петь свои первые песни, у Коуэна уже были изданы несколько поэтических сборников. Но, лишь услышав, насколько эффективен — и по творческому результату, и по отзыву у слушающей публики — этот музыкально-поэтический альянс, он тоже взялся за гитару.

Да, Галич оказал огромное влияние на все бардовское поколение, на всю шестидесятническую плеяду творцов авторской песни. Но он был бесконечно чужд прекраснодушной походно-костровой романтике, которая чаще всего ассоциируется с бардовским движением:

Романтика, романтика

Небесных колеров!

Нехитрая грамматика

Небитых школяров.

Галич — диссидент

А был ли бит Галич? Кто он больше — поэт или диссидент? Вопрос не праздный, и бытующее в сознании многих представление о Галиче как в первую очередь о выразителе, пусть и поэтическим языком, политических взглядов затмевает его значение как художника.

Отвечая на мой вопрос об известности Галича на Западе, профессор славистики университета Олбани в штате Нью-Йорк Тимоти Сергай говорит, что за пределами России творчество поэта неизбежно и неизменно упоминается в тесной связи с его диссидентством. Для многих эти две его ипостаси неразрывны.

В качестве иллюстрации он привел название чуть ли единственной на Западе посвященной Галичу научной работы бельгийской исследовательницы Лидии Руры «Становление творческой и диссидентской личности Александра Галича и восприятие его творчества».

В чем корни его диссидентства? В отличие от Окуджавы, он не потерял в сталинских репрессиях отца.

Как и Высоцкий, он — несмотря на обширную уголовно-лагерную тематику песен — никогда не был ни в тюрьме, ни в лагере.

Как и Высоцкому, выдумывавшему своих военно-лагерных героев, ему за это доставалось.

Дмитрий Быков рассказывает об очередном — уже в период откровенного диссидентства — распекании Галича на очередном писательском собрании.

Его учитель, относившийся к нему с теплом и нежностью драматург Алексей Арбузов, в отчаянии от загоняющего себя самого в бесповоротную опалу ученика в сердцах кричит ему: «Ты же не сидел! Как ты смеешь присваивать чужой лагерный опыт? Ты же не из сидельцев! От чьего имени ты говоришь?»

И тут вновь просится параллель с американской песней. Легендарный «человек в черном» Джонни Кэш ни дня не провел за решеткой, что не помешало ему стать самым пронзительным певцом оказавшихся вне закона американских отверженных.

Невозможно, однако, сравнить степень проникновения лагеря, лагерного опыта и лагерной психологии в Америке и СССР. Расхожая фраза «полстраны сидит, а полстраны охраняет» нашла пронзительное и совсем не арифметическое воплощение в одной из лучших песен Галича «Желание славы».

В ней в больничной палате встретились два старых знакомца по лагерю — зэк и охранник. Вместе гуляли по больничному садику, вместе тайком курили, и, казалось, годы и судьба их примирили. Но в последний свой миг охранник не сдержался:

— Жаль я, сука, не добил тебя в Вятке,

Больно ловки вы, жиды, больно ловки…

И упал он, и забулькал, заойкал,

И не стало вертухая, не стало,

И поплыла вертухаева койка

В те моря, где ни конца, ни начала!

Я простынкой вертухая накрою…

А снежок себе идёт над Москвою,

И сынок мой по тому, по снежочку

Провожает вертухаеву дочку…

В этом внезапном единении детей, не знающих или не желающих знать о прошлом так и не примирившихся отцов, куда больше острого чувства страны, чем, казалось бы, в аналогичных формулах Роберта Рождественского:

Старенькие ходики, молодые ноченьки…

Полстраны — угодники.

Полстраны — доносчики.

На полях проталинки, дышит воля вольная…

Полстраны — этапники,

Полстраны — конвойные.

Лаковые туфельки. бабушкины пряники…

Полстраны — преступники.

Полстраны — охранники.

Лейтенант в окно глядит.

Пьет — не остановится…

Полстраны уже сидит.

Полстраны готовится.

Да, понимание это пришло всему оттепельному поколению. Но мало кто еще был готов столь решительно и бескомпромиссно идти по выбранному пути, отказавшись и от сверхуспешной карьеры советского писателя и от совершенно не предполагавшего столь отчаянной решимости образа жизни модного московского литератора, бонвивана и жуира.

Это не просто диссидентство. Это воплощение принципа, сформулированного столь, на первый взгляд, далеким от Галича Солженицыным — «жить не по лжи».

«Да, многие мои песни несправедливы, — признавал он. — Но пусть справедливые песни пишет Софронов».

Когда Галич это говорил, имя советского писателя Анатолия Софронова знали все. Сегодня мы его вспоминаем только в связи с Галичем.

Галич — часть исключительно советского опыта

Споры о том, в какой степени советская культура (и культура антисоветская, как ее отражение и продолжение) представляют собой замкнутый социокультурный феномен, ведутся уже давно, но однозначного ответа на этот вопрос пока нет. По всей видимости, и не будет до тех пор, пока живы люди, пережившие советский опыт и несущие его в своем сознании.

Ностальгия подпитывает «Старые песни о главном», парфеновские «Намедни» и любовь к нередко действительно прекрасному советскому кино.

Однако ностальгия обманчива. Она — своего рода розовые очки. А сатира, которой занимался Галич, беспощадная сатира, причем нередко без ее веселого добродушного брата юмора — очки, скорее, темные и мрачные. К тому же она тесно и зачастую неотрывно привязана к реалиям времени.

Чем дальше, тем менее понятными, тем более расплывчивыми в сознании слушателя становятся объекты некогда предельно точной и язвительной сатиры и сарказма Галича, как, впрочем, и других кумиров советской интеллигенции — Ильфа и Петрова и даже Высоцкого.

Вот что говорит по этому поводу сторонний наблюдатель, американский исследователь Тимоти Сергай:

«Многое, что связано с советским прошлым, не изжито и нисколько не прошло. Русская культура, в самом широком смысле, до сих пор это советское наследство перерабатывает, переваривает, избывает, выдавливает из себя по каплям. Впрочем, не все советское сводится к „совку“ или к угрозе красно-коричневого реванша. В каждую эпоху встает по-своему все тот же ленинский вопрос, от какого наследства мы отказываемся? Ответы всегда будут непросты. На мой взгляд, нет сомнения, что творчество Галича и по сей день сохраняет свою ценность и актуальность — и как искусство, и как свидетельство о поведении художника по отношению к бесчеловечному режиму».

Галич — исключительно политический поэт

Противостояние между гражданственностью и тонким поэтическим даром очень характерно для русской поэзии, где «поэт — больше чем поэт».

Тонкий знаток и издававший уже в постсоветские годы на своей независимой фирме SoLyd Records многих поющих поэтов 60-х Андрей Гаврилов признает, что лирика Галича слабее, чем, скажем у Визбора или Окуджавы.

Сказывается еще и его почти нарочитая немузыкальность. Там где у Окуджавы — лирический, берущий за душу вальс, у Галича — суровый, не располагающий к лирике речитатив.

Но мне кажется, что в лучших стихах Галича, как, впрочем, и в лучших стихах других поэтов, это противостояние искусственно.

Вот фрагмент из «Песни об отчем доме»:

Кредитор мой суровый, мой Отчий Дом,

Я с тобой расплачусь сполна!

И когда под грохот чужих подков

Грянет свет роковой зари —

Я уйду, свободный от всех долгов,

И назад меня не зови.

Не зови вызволять тебя из огня,

Не зови разделить беду.

Не зови меня!

Не зови меня…

Не зови —

Я и так приду!

А вот как говорит об этих стихах Дмитрий Быков:

«Речь идет о том, что наш долг не этим людям со свинцовыми глазами, с бельмами, он не идеологам, не теоретикам. Это наш долг перед нашим домом, с которым мы договоримся без их посредничества. Мы с ним связаны, а не с ними. Пусть они говорят про какие-то долги, пусть они нас выгоняют отсюда, но наши отношения с нашим домом — это наши отношения, и мы никому не позволим их опошлить. И мы придем, когда надо будет его вызволять, потому что это не долг в обычном государственном смысле, потому что это долг сердца, потому что это долг поэзии. Не голос крови, а голос чего-то более высокого — голос совести».

Галич весь в прошлом

Андрей Гаврилов как издатель может оценить динамику даже не столько популярности, сколько востребованности Галича по неоспоримо объективному параметру — продаваемости компакт-дисков с его записями.

Востребованность эта, признает он, сильно уступает востребованности и Окуджавы, и Визбора, не говоря уже о Высоцком.

«Издаю я его исключительно по моральным, а не по коммерческим соображениям», — говорит Гаврилов.

Галича помнят и знают, но почти не слушают. Отчасти потому, что слушание это непростое, оно не тешит нашу ностальгию, а бередит раны.

Однако поразительно, что песни Галича живут, к ним обращаются современные исполнители. Преданный ему и не менее политизированный Андрей Макаревич еще в глубокие советские годы, в 1977-м, узнав о смерти Галича, написал песню «Памяти Галича». А в 2014-м записал целый альбом «Песни Александра Галича».

А ставшую классическим образцом галичевкой лирики песню «Облака» записал не только не менее гражданственный Юрий Шевчук, но и рэппер Баста.

Андрей Гаврилов и вовсе убежден, что смысловая насыщенность, а нередко и политическая ангажированность современного русского рэпа в лучших его проявлениях в немалой доле идет от Галича.

«Я бы очень хотел дожить до того времени, когда песни Галича совсем уйдут в прошлое. Пока же он, увы, актуален», — говорит Гаврилов.

«Прошлое не мертво. Оно даже не прошло» — таким высказыванием американского писателя Уильяма Фолкнера ответил на мой вопрос об актуальности Галича Тимоти Сергай.

Об этом же — и Дмитрий Быков:

«Да, может быть, он был слишком политизирован, может быть, он был привязан к контексту. Но тут вдруг выяснилась поразительная вещь, что эти контексты бессмертны, что состояние собственной трусости по-прежнему вызывает боль и негодование. Галич продолжает прикасаться к самой черной язве. По-прежнему мы не понимаем, как можно все знать и с этим жить. По-прежнему он — наша больная совесть. И тем он лучше, что он не идеализирует себя, что он не слишком хорош для себя. Вот за это его стоит любить, и, по-моему, в этом его бессмертие».