XIX век на скамье подсудимых. Как в Беларуси случилось ритуальное убийство

Источник материала:

Третья пандемия холеры, вспыхнувшая, как считается, на берегах Ганга, стала быстро распространяться на север и северо-запад и к 1850-м годам достигла территории современной Беларуси. Способов лечения смертельной болезни официальная медицина не знала, народные средства — самогон, чеснок, уксусные примочки, обертывания красной шерстяной тканью — выздоровления не приносили. Наша сегодняшняя история о том, как жители белорусской деревни решили остановить эпидемию холеры, прибегнув к одному из самых действенных из известных им средств — к человеческому жертвоприношению.

Чего боялись наши предки, жившие 150−200 лет назад, о чем мечтали, какое поведение считали предосудительным, в чем видели удачу, кому завидовали и кому сочувствовали, на чем экономили, какие новости обсуждали за обеденным столом и что при этом ели? В научных трудах ответов на эти вопросы не дается. Мы решили поступить по-другому: наша главная героиня — повседневность, а главный герой — обычный человек. А помогут нам документы судебных дел, хранящиеся в Национальном историческом архиве Беларуси.

Истцы и ответчики, правые и виноватые тех давних судебных разбирательств давно обрели вечный покой, но их поступки и слова продолжают жить. Запечатленные густыми чернилами на плотной шероховатой бумаге, они рассказывают нам историю страны и ее граждан сквозь призму бытовых забот и людских страстей.

Имена и фамилии действующих лиц, названия населенных пунктов, состав преступления и приговор суда даются без изменений. Образное описание намерений, чувств и мыслей героев является художественной интерпретацией материалов судебного дела.

«О ритуале человеческого жертвоприношения не вспомнили: о нем никогда не забывали»

К началу августа 1855 года в деревне Окановичи Новогрудского уезда Минской губернии (теперь деревня Акановичи Кореличский района) от холеры умерло «обоего пола душ 41», это почти две трети от общего числа жителей. Болезнь свирепствовала не первый месяц, и не было похоже, что она «вскорости иссякнет». В деревне стали поговаривать о необходимости принести человеческую жертву. Позже полиция начнет допытываться, кто явился «зачинщиком, то есть кому первому пришла в голову мысль об убийстве «из суеверных побуждений»? Но такого зачинщика не существовало и не могло существовать: о ритуале человеческого жертвоприношения не то чтобы кто-то вспомнил — о нем никогда не забывали (все знали, что отцы и деды прибегали к обрядовому убийству как к последнему средству, когда надо было остановить моровую язву, падеж скота, иные напасти).

Конечно, далеко не все жители Окановичей и окрестностей верили в необходимость (и эффективность!) жертвоприношения — приверженцев древнего ритуала было немного. Пять-семь человек составили активную группу, решившую как можно скорее исполнить задуманное. Ну, а способ обрядового убийства с целью остановить смертельную болезнь был известен всем: закопать живого человека среди мертвых — тех, что умерли от холеры. Оставалось найти жертву. И в этом сторонникам языческой церемонии помог случай.

В полдень 1 августа 1855 года крестьяне Андрей Лукьянович и Фадей Гомза ехали на деревенское кладбище, чтобы похоронить своих умерших детей. Дорогой молчали — горе лишило желания говорить, а слезы были выплаканы еще дома. На середине пути Лукьяновича и Гомзу догнали односельчане: фельдшер Андрей Козакевич, полицейский сотник Антон Дубко, братья Лаврен и Иван Чечот, жена Ивана Маргарита, Николай Алексеевич, Базыль Савосей. Сказали, что помогут с похоронами: подержат крест и свечи, помолятся. Лукьянович и Гомза помощь приняли, и на кладбище теперь двигалась целая процессия.

С другой стороны — из деревни Цирин (теперь агрогородок в Кореличском районе. — Прим. TUT.BY) — навстречу похоронной процессии шла еще одна жительница Окановичей: 70-летняя крестьянка Луция Манько. Женщина ходила в циринскую церковь на исповедь. Ночью она почувствовала себя нехорошо, заподозрила, что заразилась холерой, и утром поспешила в храм. Сил у Луции было мало, поэтому она часто останавливалась, чтобы посидеть на траве у дороги.

Первыми сидящую Луцию увидели фельдшер Козакевич и сотник Дубко. Переглянулись, кивнули друг другу в знак согласия и подошли к Луции: «А поехали-ка, Луция Мартиновна, с нами на кладбище. Видишь, детишек хороним? Помолишься за упокой их душ».

Луция ехать отказалась. Но фельдшер и сотник словно не услышали ее возражений, посадили женщину на повозку и тронулись в путь. Дважды Луция пыталась уйти — спрыгивала с повозки, но мужчины неизменно возвращали ее на место: «Ну что ты?! Мы же надолго тебя не задержим, а после похорон отвезем домой».

«Люди, стоявшие у края могилы, не помогали ему выбраться, напротив, кто-то крикнул: «Засыплем і цырульніка!!»

Третий раз Манько попыталась бежать, когда процессия приехала на кладбище. Пока заранее приготовленную яму углубляли и расширяли (не оговаривая для чего), пока опускали в нее детские гробы, Луция соскользнула с повозки и на четвереньках поползла в сторону деревни. Упорство, с которым пожилая, обессилившая от болезни женщина пыталась покинуть похоронную церемонию, позволяет предположить, что Манько было известно о поисках жертвы для обрядового убийства.

Фельдшер Козакевич в два шага настиг Луцию, поднял на руки и подошел к краю незасыпанной могилы. Здесь он с молчаливого согласия присутствовавших бросил женщину в яму к детским гробам. Однако, падая, Луция инстинктивно схватилась за Козакевича и утащила его за собой. Так на дне ямы оказались двое.

Фельдшер заметался, вскочил на один из гробов, но выбраться не смог. Люди, стоявшие у края могилы, ничем ему не помогали, напротив, кто-то крикнул: «Засыплем і цырульніка!!» (то есть фельдшера). Услышав эти слова, Козакевич взвыл от ужаса и каким-то чудом выскочил из ямы. По другой версии, ему все-таки подал руку приятель Антон Дубко. Луция и здесь попыталась ухватиться за Козакевича, вцепилась в его сюртук, но лишь оторвала от него лоскут ткани.

Женщина осталась на дне могилы. Братья Чечот, Базыль Савосей, фельдшер и сотник стали засыпать яму. Маргарита Чечот держала зажженную свечу и что-то горячо шептала. Погребаемая заживо Манько пыталась выбрасывать сыпавшуюся на нее землю, кричала. Постепенно ее крики становились тише, глуше.

Оцепеневшие от ужаса Андрей Лукьянович и Фадей Гомза только сейчас поняли, почему односельчане вызвались помочь им с похоронами детей. В происходящее они не вмешивались, стояли в стороне и шептали: «Беда, беда…». С кладбища Лукьянович и Гомза уезжали вместе, то и дело оглядываясь на могильный холм, который «все еще шевелился и стонал».

«О том, как заживо погребали Луцию Манько, фельдшер рассказал на первом же допросе»

Исполнители обрядового убийства понимали, что с точки зрения закона они совершили преступление, поэтому не сообщали о своем поступке всем и каждому. Но и молчать о содеянном им тоже было трудно: хотелось, чтобы люди знали имена героев, вставших на пути у холеры. И со временем по волости стали шептаться:

— Сделали! Теперь холера отойдет!

— Где сделали?

— В Окановичах.

— Кто?

— Кто-кто… Люди!..

— А кого выбрали?

— Бабу какую-то…

Как ни странно, к началу сентября 1855 года эпидемия холеры в Окановичах действительно пошла на спад. Одними из последних ее жертв были полицейский сотник Антон Дубко, братья Лаврен и Иван Чечот, жена Ивана Маргарита, Николай Алексеевич и Базыль Савосей — иными словами, все исполнители страшного ритуала, кроме Андрея Козакевича.

Смерть большинства участников преступления, секретность, с которой было совершено ритуальное убийство, и сочувствие к преступникам со стороны части местных жителей привело к тому, что полицейское разбирательство в деле об убийстве Луции Манько шло медленно. Арестовали фельдшера только через год — к концу сентября 1856 года. Посадили в Новогрудский городовой острог, а через месяц отпустили «на поруки» лицам, гарантировавшим его «доброе поведение». Таким образом, во время расследования Андрей Козакевич находился дома.

О том, как заживо погребали Луцию Манько, фельдшер рассказал на первом же допросе, не нашел «сочувствия и похвалы» у своих слушателей и изменил показания. Впоследствии Козакевич заявлял, что на кладбище он хотя и был, но ничего не помнит из-за сильного алкогольного опьянения. Сведения о событиях того августовского дня следователям пришлось собирать по крупицам.

Судили 38-летнего фельдшера Андрея Даниловича Козакевича (примерного христианина, женатого человека, отца троих сыновей) Новогрудский уездный суд, затем Минская Палата Уголовного суда. Вынесенный Палатой приговор был отправлен в Правительствующий Сенат на утверждение. В итоге Козакевич был приговорен к лишению всех прав состояния, публичному наказанию «через палача» плетьми в количестве 70 ударов, наложением клейма и «высылке в каторжные работы» в рудниках на 12 лет.

Интересно, что крестьяне Андрей Лукьянович и Фадей Гомза, хоронившие в день совершения ритуала своих детей, проходили по делу как соучастники, но были оправданы. Суд посчитал, что Лукьянович и Гомза, «горевавшие о детях, измученные бедствиями и страхом» от продолжавшейся эпидемии, готовы были «пожертвовать собой, чтобы спасти свои семейства», и сами едва не бросились в могилу. Нет, они никак не могли помочь Манько, потому что «находились в ослеплении и почти без памяти, ни на что не обращая внимания».