Юлия Чернявская: О национальной идее белорусов

Источник материала:

Вот уже двадцать с лишним лет я слышу: у белорусов нет национальной идеи. Все годы независимости (и даже до нее, во времена перестройки) я слушала многоголосый стон, плач об отсутствии национальной идеи. Именно им объяснялись и объясняются все наши беды: от зависимости от России до повышения цен на услуги ЖКХ. Сейчас ею озаботилось первое лицо государства, предложив выработать ее профессионалам пера и телевидения.

Так уж вышло, что по основной профессии я — этнокультуролог. Потому беру на себя право высказаться на эту волнующую тему хоть не исчерпывающе, но, по крайней мере, обоснованно.

Отсутствие национальной идеи стало белорусским «мемом», которым затыкают все дыры — и в науке, и в публицистике, и в быту. «Встань, белорус, и действуй сообразно национальной идее!». — «А ты можешь мне предложить национальную идею? А, не можешь? Так ради чего я должен отрывать попу от кресла, когда под рукой попкорн, перед лицом Камеди Клаб», или у «просвещенных» — зарубежный артхаусный фильм?

Кстати, у части просвещенных бытует устойчивое мнение: те, кто по улицам ходят, — быдло, масса, народец, население. Я б им такую нацидею предложил, но кому? Им чарки со шкваркой хватает.

Совсем недавно на TUT.BY был размещен ролик, где эти самые «люди с улицы», предлагали свое видение национальной идеи — немудрящее, простое…Последующая полемика в соцсетях подтвердила опасения: да разве ж это национальная идея? Это телезомбирование… Да, не достоин наш народ, не дорос еще.

Тут, как и 25 лет назад, вновь возникает вопрос: а можно ли выработать для народа вожделенную национальную идею, если постоянно говорить людям: вы — дураки? Ни виртуальным, ни реальным лидерам не удастся добиться от белорусов признания даже самых соблазнительных идей, если постоянно талдычить, что белорусы — «абыякавыя», «млявыя», утратили чувство национальной гордости, что у них не сформировано самосознание и прочее. Видимо, не так уж ничтожна гордость белорусов: подобные нападки люди пусть молчаливо, но не прощают. Это первое.

Второе. Словосочетание «национальная идея» очень давнее. Правда, сперва говорили о «миссии нации» (а США, например, это понятие употребляли Адамс, Эмерсон, Вильсон, и было оно популярно в XVIII—XIX веках). В России определение национальной идеи тоже смыкалось с понятием миссии: на рубеже XIX-XX столетий его дал философ Владимир Соловьев: «Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности». Очень величаво, красиво и, наверно, правильно: да вот только кто знает, что думает о национальной идее Бог? Вот этот-то период с XVIII до начала ХХ века и был триумфален для обсуждения понятий «кровь и почва», «национальная идея», «национальный дух», «национальный организм», «национальные чувства» и т.п.

И все национальное — лучше, грандиознее, чем этническое. С этой точки зрения, сперва был род, потом племя, потом возник народ (этнос), обладающий неким особым «духом», а из него, как колос из зерна должна была вырасти нация — то есть, народ со «знаком качества». Именно так: народ имеет свой дух (а духи бывают плохие и хорошие, у нас, разумеется, лучший, хоть какой-то невезучий). Нация дремлет внутри народа, а потом просыпается, как Спящая красавица, а если уж не просыпается — так грош цена этому народу.

Что-то знакомое? Конечно! Именно этому многие поколения советских людей учились в школе и в университете. Самое интересное, что исходили эти воззрения (и в 80-е, и в 90-е) из сталинского определения нации: «Нация есть исторически сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры». Эти тезисы намертво застряли в нашем сознании до сих пор, хотя каждый из них можно легко опровергнуть.

Исторически сложившимся и устойчивым может быть и племя из 250 человек, живущее в пещере и не имеющее никакой организации, кроме подчинения вождю-шаману. С другой стороны, современные американцы обладают сравнительно недолгой историей, устойчивость их этнического состава под большим сомнением, а нация крепка.

Далее: двуязычных наций в мире существует сейчас больше, чем одноязычных. С другой стороны, существует масса наций, чей основной язык — английский или испанский — ничуть не мешает людям твердо знать, что они не англичане и не испанцы.

Множество наций живет сейчас вовсе не на тех территориях, на которых зародились, а уж про диаспоры в разных странах и говорить нечего. Впрочем, разве только сейчас? Где проходили границы польского народа в периоды раздела Речи Посполитой? А территории венгров после Первой мировой войны, когда Трансильвания отошла к Румынии?

Что до экономической жизни, то ее общность в век информатизации «поверх барьеров» и аутсорсинга тоже изрядно поколебалась.

Ну, и наконец, общий «психический склад». На этом я останавливаться не буду, ибо этот тезис развенчан еще в 40-е — 50-е годы знаменитой американской школой антропологии. Да и подумайте сами: что общего в психическом складе миллионера и нищей старушки, стоящей на паперти? Скорее, общий склад будет у американского, французского, немецкого миллионера - и нищих старушек из этих стран.

Сам тезис «национальной идеи» изначально базируется именно на представлениях об психическом складе, общем духе, национальных чувствах и прочих красивых словах. Именно на словах, потому что одна и та же идея (за исключением редких трагических случаев: войны, конфликта, катаклизма) не может охватить весь народ. Даже мы видим, как разнятся жизнь, эмоции и взгляды разных поколений, государственных служащих и фрилансеров, путешественников «по жизни» и оседлых белорусов и др. На Западе это уже давно поняли, и не случайно ныне не найдешь зарубежных источников, повествующих о национальной идее. Какова национальная идея современных финнов, голландцев, шведов? Просто знание, что они представители нации. Зато вот статей о русской национальной (в основном, православно-государственной) идее — множество, даже если вводишь в поисковике запрос по-английски.

За последние 25 лет нам предлагалось множество национальных идей. Кривичская, литвинская, «тутэйшая», модернизированно-советская, махрово-советская, российская, европейская (т.е. сверхнациональная)… Есть еще старинная идея «родства по крови», которую разрабатывает, по крайней мере, один маститый генетик сотоварищи, сравнивающий анализы крови «чистых» белорусов-крестьян и «не очень чистых» — горожан. К счастью, в Беларуси эта евгеническая «идея» ныне маргинальна. Но — внимание! — ни одна из этих идей не могла охватить все слои населения. А уж теперь, в период информационного смешения — и подавно не смогут.

Дело в том, что национальная идея — это не о крови, почве, территории, общем «духе народа». Она о другом. О том, в чем люди видят смысл жизни своей общности, своей нации. Это не вожделенная реальность, а символическая и ценностная категория.

А если так, то каждая группа и даже каждый человек может предполагать под ней любой смысл, например, для кого-то «вышиванка» — символ белорусскости, а для кого-то — советской мимикрии, «национальной по форме, социалистической по содержанию». Так что под «национальной идеей» люди понимают совершенно разные идеалы, движения и действия. Но главное в том, что они уверены: именно их группа и представляет нацию, и вся истинная нация думает так же и испытывает те же эмоции. Именно эмоции вкупе с призывами и лозунгами должны, по их мнению, составлять национальную идею.

Проблема еще и в том, что национальная идея редко выражается в слоганах, хоть и бывает: «свобода, равенство, братство» у французов, «жизнь, свобода и право на счастье» у американцев. Но это, скорее, случайность. Впервые произнеся эти слова, люди не претендовали на то, что они отольются в мраморе. Более того, относились эти призывы не ко всем, а к той группе, к которой обращался Робеспьер (исключая, например, аборигенов колоний) или создатели Декларации независимости (исключая индейцев и темнокожих). Однако куда чаще национальная идея существует латентно, в виде каких-то идеала, мыслей, умозрений. Люди о ней не думают, но сверяют свою жизнь с ней.

Шесть точек для белорусов

Да, разумеется, в ней есть разночтения, но и точки соприкосновения людей и групп тоже есть. И именно в таких точках надо искать консенсус между группами разноликого общества.

Первая такая точка — суверенитет. Кому-то покажется, что этого мало — осознания, что ты живешь не в России, а в другой стране. Оно неярко выражено, но люди четко понимают: у нас свои новости — по ТВ ли, в газетах ли, в интернете ли. И они касаются российских лишь в том случае, если возникает опасность, а в остальное время мы живем собственными делами и проблемами. Более того, если «прогрессивная общественность» постоянно повторяет тезис о том, что в реальности мы — саттелит России, то рядовые люди об этом не думают: есть свой флаг, герб, гимн, свои празднества, а то, что они похожи на советские, неважно. Есть свой президент и свой парламент. Своя столица. Свои болевые точки, и налог на тунеядство нас касается, а высказывания Мединского и Мизулиной — нет. Кстати, мы в этом не одиноки. Например, национальная идея бельгийцев только в этом и выражается: мы — не часть Нидерландов и не часть Франции. Мы — самостоятельная нация.

Другая точка — историческая память. Да, у нас она короткая и разноплановая, но эта разноплановость касается в основном интеллектуальной «верхушки», обсуждающей аспекты жизни ВКЛ, Статуты, деятельность Скорины и других выдающихся фигур, магнатское житье-бытье и т.д. Однако свыше 80% белорусов считают главным историческим событием Великую Отечественную войну. Некоторые расширяют это понятие до второй мировой, но это важно для ученых штудий, а не для обычного человека, в памяти которого война сохранилась не только в виде советских фильмов (иногда ура-патриотических, иногда прекрасных). Война живет в книгах Быкова, Адамовича, Мележа, Казько, Алексиевич, Брыля. Война живет в нашей памяти в виде истории семей — дедов и прадедов. Как, впрочем, память о сталинских репрессиях, но она, увы, охватывает далеко не всех. Однако еще Ренан прозорливо заметил, что нация создается не только общей памятью, но и общим забвением. О репрессиях следует непрестанно напоминать, но война помнится. И тезис, над которым посмеивались (мол, белорусам все «абыякава», абы не было войны), в последние годы наполнился новым, близким и страшным содержанием. Повторю от души: абы не было войны. Именно потому люди в ролике называют национальной идеей мир. Белорусам не свойственно развязывать войны. Война — это не холивар в Facebook’е.

Третья точка (которую упоминает один из опрошенных) — труд. Ручной, в первую очередь. И если даже белорусы не так уж трудолюбивы, как порой оказывается, то существует устойчивое представление (идея!), что так и есть. Мнение о беспределе в России, о том, что в ней если кто и работает — так только гастрабайтеры; мнение о Европе, которую «оккупировали» опасные бездельники-мигранты, живущие на пособие — и противостоящая им уверенность, что мы-то трудяги редкие. Кстати, тезис о нашем трудолюбии подогревается и Россией, где белорусы считаются самыми надежными и добросовестными работниками.

Четвертая точка — белорусу нужен «дабрабыт». Еще П. Шейн отмечал, что белорус ненавидит богатых и недолюбливает нищих. В фольклоре очень силен мотив: быстрые шальные деньги до добра не доведут. Случайно ли и громких убийств на денежной почве у нас даже в 1990-е было немного, особенно по сравнению с некоторыми странами-соседками. На самом деле представление о «дабрабыце» у нас тоже разное: от особняка до «хватило б до получки», но ценность материальной жизни не в кредит, ценность «своего», заработанного и приумноженного (пусть это даже дачные закатки), несомненна. Вспомним: ведь и партизанство в Беларуси — при всей своей неоднозначности — тоже было защитой своих и своего, в том числе — и «дабрабыта». Скажете — мелковато, не тянет на идею? На идею целиком — безусловно, нет, но «право на счастье» столетиями недоедавшего народа включает в себя радость хоть малого, но достатка. Да вспомним хотя бы пир в «Тарасе не Парнасе»!

Пятое. Ценность равенства, понимаемая, впрочем, иначе, чем в лозунге Великой Французской революции. Равенства, по крайней мере, напоказ. Рассказы о том, как некие чиновники в отпуск ездят как бы к теще в деревню, а на самом деле — летают на Канары — уродливая крайность этой ценности. Выделяться — деньгами ли, талантами у нас не принято. И не только оттого, что чревато: еще и оттого, что народная максима, воспринятая многими поколениями белорусов с материнским молоком, свидетельствует: «Быў бы у сямейцы лад, здароўе і худоба, так і не трэ большага шчасця». Потому — я об этом уже не раз писала — белорусы не любят «выскочек». С одной стороны, это приводит к утечке мозгов и оттоку талантов, с другой — к стабильности существования среди себе подобных. А нация — пусть и не являет собой колос, выросший из этноса, — все же во многом базируется на этнически-социальном фундаменте, а значит, на ощущении воображаемого сходства.

Скажете: но что же это за национальная идея? А уж такая, как есть. И изменяться она будет постепенно — отнюдь не благодаря шаманским камланиям: «Недонация!», «Не народ, а население!». Некоторые интеллектуалы для доказательства того, что мы не нация, очень любят приводить в пример фразу К. Дейча: «Нация — это народ, овладевший государством». По этой логике китайцы — не нация, а немцы были нацией до 1933 года, потом двенадцать лет не были, а потом опять стали. Не очень-то логично, не правда ли?

Шестое. Признаки любой нации — унифицированное образование (как писал знаменитый Э. Геллнер) и «печатный капитализм», по Б. Андерсону: и то, и другое у нас не то, что существует, но даже и в некотором избытке, как и медиа. Другое дело, что нам может не нравится ни образование, ни то, что печатается широкими тиражами. Но факт остается фактом: все это есть и незаметно протягивает ниточки между членами «воображаемого сообщества», которое представляет собой нация. Это термин того же Андерсона. Он означает, что все представители нации не могут знать друг друга лично (в отличие от рода, племени, жителей деревни): они лишь предполагают, что члены этой широчайшей общности думают, чувствуют, разделают те же ценности, смыслы и символы, что и они сами. Нация — сообщество, основанное на длинных связях.

Прежде, до XVIII века, нациями называли себя гильдии, корпорации, университетские братства, феодальные сословия, т.е. любое сообщество, которое хотело отличить себя от других по какому-то признаку: ремесленным ли навыкам, аристократическим ли привилегиям. Да и сейчас это осталось атавизмом: кто-то считает свою группу «более нацией», чем все иные. Однако все разности примиряет одна и первая ценность — осознание суверенитета.

Итак, вот они: равенство, братство, право на счастье, каким его видят белорусы. Унифицированное образование, о качестве которого можно спорить, но это уж тема другой статьи. Труд, понимаемый как общественная ценность. Вопрос о свободе остается открытым, но, в конце концов, свобода — личное дело каждого, и внутреннюю свободу никто отнять не может. Даже в белорусском социально-бытовом фольклоре закабаленный «мужык-беларус», подвластный пану, находит выходы оставаться свободным внутренне.

Что касается языка, в соответствии с воззрениями прошлых веков понимаемого как основа нации, я уже упоминала о беспроблемном существовании двуязычных и многоязычных наций, а также наций, говорящих на заимствованном языке. Русская речь в Беларуси вовсе не значит, что человек ощущает себя русским. Он, этот человек, в застолье поет белорусские песни, а если любит читать — читает и белорусские книги, и, главное, знает, что он — гражданин Беларуси, а не России. Это и есть самое важное для нации (в отличие от этноса, где язык — один из важнейших маркеров самосознания). Белорусский язык больше не воспринимается, как колхозная «гаворка»: напротив, он окружен неким магическим элитарным кругом, преодолеть который можно с трудом. Потому-то и ломятся аудитории, где проходят занятия по белорусскому, та же «Мова нанова», «Мова TUT» и другие. Потому-то столько народа приходит на фестивали белорусской поэзии. Потому-то белорусский язык все шире используется в рекламе и слоганах. Этот высокий престиж языка выработан на наших глазах и за недолгий исторический отрезок. И разговоры об открытии белорусскоязычного вуза ведутся: надеюсь, ими дело не ограничится… Главное — чтоб двуязычие стало живой реальностью, а не фикцией.

Вот в этом неоформленном красивыми словами образе жизни и коренится национальная идея рядового белоруса. И знаете что? Ему ее хватает. Национальная идея проникает в него исподволь, осторожно (уж слишком часто в истории ему приходилось принимать чужие идеи). Для него она — не лозунг. Для него она — глубокое и в чем-то невыразимое ощущение принадлежности к общему дому со своими устоями, представлениями, границами — т.е., нации.

Многих такая скромная национальная идея не прельщает. В этой идее, на их взгляд, мало идейности. Но у национальной идеи есть свой секрет — пульсация. В спокойное время — тишь да гладь. А в экстремальной ситуации каждое из этих непроговоренных и, может, не до конца осознанных ощущений может «заговорить» — и заговорить громко. Были такие периоды в жизни Беларуси — и они в памяти, как в исторической, так и в живой, сравнительно недавней.

Это я все к чему. Созидайте свои варианты национальной идеи -возможно, они приживутся и ростки их потянутся к небу. Но помните, пока вы говорите людям, что они «не народ, а население» и «недонация», вряд ли они вас услышат. И еще: национальная идея создается не словами. Не газетами. Не телевидением. Не блогами. Не холиварами. Единственно чем — делами — заботой о языке, о городе и селе, о лесах и парках, о замках, о вымирающих животных и растениях, а главное — о людях: инвалидах, больных, слабых. И осуществлять такую заботу надо бок о бок с этими самыми представителями «недонации», которые в реальности нация и есть. Даже если вы бы хотели от них более красивой и современной национальной идеи.

Теги: Новости