Польские охмурители Кавказа

Источник материала: Сегодня.ру

Усилиями западных аналитических фондов в последнее время всё громче звучат обвинения России в геноциде черкесского (адыгского) народа в ходе Кавказской войны 1817-1864 годов.

Несмотря на то, что факты говорят об обратном, а именно, что царское правительство не стремилось к поголовному уничтожению черкесов по этническому признаку (иначе не было бы представителей черкесов среди российской аристократии, не назывались бы в Москве улицы в честь черкесских деятелей, не создавалась бы в России адыгская грамматика и не росла бы численность самих адыгов), некоторые зарубежные черкесские организации требуют создания на землях Кабардино-Балкарии, Карачаево-Черкесии, Ставрополья и Краснодарского края Великой Черкессии – государства, объединяющего всех черкесов России, и имеющего выход к Чёрному морю.

Для пропагандистского обеспечения великочеркесской идеи привлекаются, порой, весьма сомнительные средства, в том числе, например, мемуары польских авторов XIX века.

Как известно, после разгрома череды польских восстаний (эта «освободительная» борьба велась Польшей за возрождение Речи Посполитой «от моря до моря» – от Балтики до черноморского побережья, а польские аристократы иногда напрямую обращались к российскому монарху с требованием присоединить к Польше Белоруссию и Малороссию) многие их участники были сосланы в Сибирь или в отдалённые гарнизоны, в том числе на Кавказе. Многие из сосланных бежали или дезертировали, и вливались в отряды горцев, продолжая воевать против России.

Наиболее заметные фигуры повстанческого движения (Адам Чарторыйский, Юзеф Бем, Валериан Калинка) эмигрировали в Париж, где учредили штаб-квартиру польской эмиграции, продолжавшей плести антироссийские интриги. По инициативе Чарторыйского и с согласия турецкого султана в Стамбуле обосновался ряд польских эмиссаров (Теофил Лапинский, Генрик Дембинский и др.), которые в сговоре с турками вынашивали планы ослабления российского влияния на Кавказе.

Справедливости ради заметим, что некоторые поляки оставили после себя ряд книг с ценной информацией политического и этнографического характера. Правда, политические события подавались ими сквозь призму польской политики, с передёргиваниями, а то и откровенными выдумками.

Так, в публикациях великочеркесской направленности встречаются хвалебные слова в адрес шляхтича Теофила Лапинского, уроженца Львова.

Лапинский – автор книги «Горцы Кавказа и их освободительная борьба против русских» . Что мог написать польский повстанец о русских, понятно. Её начали активно переиздавать и рекламировать сепаратистски настроенные представители общественных кавказских организаций в середине 1990-х, когда Северный Кавказ сотрясало от кровопролития. Будто через сотни лет, польский шляхтич решил ударить в спину России, если не оружием, так словом, правдивым которое никак не назовёшь.

Лапинский успел повоевать с Россией в Венгрии в 1848 году, в Крымской войне 1853-1856 гг., и по собственной инициативе приступил к формированию польского экспедиционного корпуса для участия в боевых действиях на Кавказе. Лапинский был артиллеристом, поэтому, высадившись в 1857 году на черноморском побережье со своим отрядом, присоединился к горцам, где из дезертировавших поляков сколотил боевую артиллерийскую единицу. Приняв имя Теффик-бей, Лапинский три года воевал на Кавказе, но потом выехал оттуда. Но стоит ли принимать его биографию за образец для подражания, а его книгу за неопровержимую истину?

Несомненно, в книге содержится богатый географический и исторический материал, но к мнению шляхтича о России и Кавказе следует относиться осторожно, дабы не пасть жертвой искажённой информации.

Во-первых, Лапинский был приверженцем теории Францишека Духинского о туранском, неславянском происхождении великороссов. Эта теория была признана фальшивой даже многими польскими учёными того времени (польский лингвист Бодуэн де Куртене развенчанию мифов Духинского посвятил целую брошюру), но Лапинский продолжал верить в то, во что хотел верить.

Псевдонаучная теория Духинского служила подспорьем в политических инсинуациях Лапинского. Он намеревался поднять антироссийское восстание на Кубани, где черноморские казаки-малороссы «единственные казаки в России, у которых преобладает славянская кровь». По замыслу Лапинского, славянам-кубанцам следовало бы объединиться с адыгами, и сообща с донцами выступить против «туранцев»-москалей. Но мечты Теффик-бея остались мечтами.

Во-вторых, вот как Лапинский описывает процесс приятия инородцами русской культуры: «Наибольшее значение здесь имеет единство расы между туранскими племенами Восточной Азии и их новыми господами – московитами. Индокитаец никогда не станет англичанином, араб – французом, даже если он перенимает язык и религию победителя, что, впрочем, и не часто случается. …напротив того, тунгус, киргиз, калмык, монгол, татарин, маньчжур, японец и китаец в несколько десятков лет станет московитом и примет русский язык и восточную религию. Во Франции житель колонии на родине рассматривается почти как иностранец, даже если он сам там родился. В России, не имеющей колоний, житель оккупированной страны немедленно считается русским и становится по своему положению и религии полноправным русским. Хан киргизов, башкир или калмыков, уздень черкесов, мандарин маньчжуров получает соответственно своему рангу и пользе, которую из его положения может извлечь правительство, титул князя, графа или дворянина».

То есть, Лапинского раздражает то, что инородцы в Российской Империи сразу же уравнивались в правах с русской аристократией, а не загонялись в социальные низы, как это делалось у англичан, голландцев, испанцев или французов. Потому-то и смотрели во Франции на жителя колоний, как на иностранца, что существовали непреодолимые расовые препятствия и культурные предрассудки, когда белый европеец брезгливо морщился, видя рядом человека другой расы. В ответ приведу цитату из Исмаила Гаспринского, крымско-татарского просветителя конца ХІХ века об отношении русских к иным народностям: «Наблюдения и путешествия убедили меня, что ни один народ так гуманно и чистосердечно не относится к покоренному, вообще чуждому племени, как наши старшие братья, русские. Мне приходилось видеть, как арабы и индусы были в неловком положении среди высокообразованного парижского и лондонского общества» («Русское мусульманство. Мысли, заметки и наблюдения». – Симферополь, 1881).

В-третьих, не кто иной, как соратник Лапинского, Валериан Калинка, выступал за полный культурный и политический отрыв Малой России (т.е. Украины) от Великороссии: «Между Польшей и Россией живет огромный народ, ни польский, ни российский. Польша упустила случай сделать его польским, вследствие слабого действия своей цивилизации».

Посокрушавшись, что малороссов не удалось полностью ассимилировать, этот иезуит пишет, что спасение Польши «… в отдельности этого русского (малорусского) народа. Поляком он не будет, но неужели он должен быть Москалем? Если Грыць не может быть моим, то да не будет он ни моим, ни твоим! Вот общий взгляд, исторический и политический, на всю Русь!».

Подобный подход поляков к Малороссии, наследнице Киевской Руси, которую ещё византийский император Маврикий в трактате “De re strategica” называет «Росией», с одним «с» (цитата приводится в книге американского политолога Эдварда Люттвака «Стратегия Византийской империи») Лапинского не возмущал, хотя в своей книге позиционировал себя, как защитника национальных культур. Это ли не проявление шляхетского лицемерия?

В-четвёртых, Лапинский настаивал на славянском боевом братстве малороссов, белорусов и поляков против «туранцев»-москалей, которых он ещё пренебрежительно именовал финно-татарами. Здесь и высокомерное отношение к финно-угорским и тюркским народам, и спекуляции на славянской теме, так как, выступая за союз Османской империи и Польши, сей русофоб и лицемер сквозь пальцы смотрел на зверства османов над болгарами, сербами и хорватами.

В-пятых, польская шляхта всегда позиционировала себя как непоколебимую защитницу христианской веры. Но Лапинского, поддерживавшего регулярные сношения с турками, мало волновали события на Балканах, где Стамбул огнём и мечом искоренял Христову веру.

В-шестых, следует понимать, что горцы для Лапинского и его единомышленников были средством, а не целью. Польский кондотьер Клеменс Пшевлоцкий, к примеру, находясь среди горцев, всячески противился их мирным переговорам с русскими. Ему нужно было, чтобы шла бесконечная война, и мир на Кавказе в его планы не входил.

Очевидно, что поляки принадлежали к самой непримиримой партии, отвергавшей возможность русско-кавказского примирения и потому, что это было невыгодно Польше, и потому, что они могли легко покинуть Кавказ, эмигрировав в Турцию. Пшевлоцкий, кстати, так и поступил.

И, наконец, в-седьмых, лоббирование Вашингтоном и Брюсселем «проекта Великой Черкессии» – это попытка отгородить Россию от доступа к Чёрному морю, разорвать все культурно-политические и торгово-промышленные связи Кавказа с Россией. Задача – создать у границ России шаткое псевдогосударственное образование с нестабильным режимом…

Великая Черкессия – это стратегический инструментарий проектантов однополярного мира во главе с США, а теории и записки Лапинского и его единомышленников – вспомогательное идеологическое средство для превращения Кавказа в перманентный очаг нестабильности.