"Собралась и улетела": эмигрировать в Великобританию, чтобы через 13 лет заняться брендом Минска

Источник материала:

Мы очень любим истории женского успеха — такие, которые вдохновляют. Во многом из-за любви к этим историям в прошлом году мы реализовали проект о белорусках, которые успешно сменили работу по найму на собственное дело.

Этой весной мы решили расширить тему и рассказать о наших соотечественницах, которые уже создали или создают карьеру буквально «с нуля» — в другой стране и в незнакомых условиях. Проект «Собралась и улетела» — это цикл материалов о белорусках, ставших успешными в эмиграции.

Если вы хотите поделиться с читателями LADY своей историей о карьере за рубежом, пишите нам на apr@tutby.com

Наша сегодняшняя героиня — Наташа Гранд, которая в 90-х уехала в Великобританию, а в 2012 году получила заказ на разработку бренда Минска.

— Моя история началась летом 1992 года, когда я впервые увидела Великобританию. Не Англию, а Уэльс — регион, куда в давние времена саксы оттеснили кельтов. Единственный валлийский принц погиб ещё в XIII веке, государственность они потеряли тогда же, на валлийском языке мало кто общается. Но при всём этом валлийская культура жива. Eё квинтэссенция — музыкально-поэтический фестиваль Айстедфодд, в котором мы с хором «Журавинка» 130-й средней школы (теперь 15-й лицей) и участвовали. Я увидела Елизавету II в двух шагах, дала своё первое интервью BBC и прониклась любопытством к национальным традициям. Со школой и хором мне очень повезло: с 12 до 16 лет мы один-два раза в год ездили выступать в тогда ещё что ни на есть самую Западную Европу, жили в местных семьях, смотрели достопримечательности.

Поэтому выбор профессии было сделать легко. На дворе было начало 1990-x, еды не было, но был запах свободы и возможностей. Самым логичным мне представлялось стать дипломатом и помочь, казалось, неизбежной интеграции молодой Беларуси в Европу. Чтобы поступить на новое престижное отделение международных отношений истфака БГУ, нужно было сдать историю Беларуси, и я практически впитала в себя школьные бело-красно-белые учебники и книги по европейской истории Беларуси. И всего спустя год после поступления, летом 1995 года, я и мои однокурсники стояли возле президентской резиденции (истфак соседнее здание) и смотрели, как с него снимают «Погоню» и возвращают старый советский герб. Наше будущее менялось у нас на глазах, а мы были бессильны.

Тогда я решила, что национальные идеи — это мощные инструменты управления людьми. Конструкции, которые в руках умелых политиков способны давать власть над умами и преодолевать доводы разума. Я не разочаровалась в том, что учила. Скорее, во мне что-то выгорело. Словно я увидела, как политики, апеллируя к нации, нажимают кнопки в головах у людей. Я не стала искать работу в МИД. После окончания университета я выиграла стипендию на магистерский курс в университет Сассекса в Великобритании, а затем стипендию на учёбу на программе PhD в Лондонской школе экономики. Я ехала учиться дальше, чтобы ответить себе на вопросы: почему Беларусь не Литва? Почему, имея общее историческое прошлое и даже общие национальные символы, Литва стала частью ЕС, а Беларусь закрыла для себя в него дверь?

Переезд в Англию дался эмоционально значительно сложнее, чем моё «европейски опытное» 22-летнее существо себе предполагало. Ещё не было скайпа, интернет только в кампусе. Для всех новых знакомых ты ещё не личность, нет общей истории. За день слышишь только два вопроса: где Беларусь и есть ли там свой язык? А где те друзья, которые понимают тебя с полуслова? А где улицы, по которым ты ходила тысячи раз? Первый год всё вокруг казалось декорациями, которые ткнёшь — и они упадут. Я скучала даже по звуку ночного троллейбуса. В чужих людях мерещились минские друзья. Читала книги, а перед глазами вставали уголки Минска.

Новый глоток жизни мне дал LSE — самый известный университет Британии после Оксфорда и Кембриджа, а также самый интернациональный. Кампус в самом сердце Лондона (моя станция метро была на Трафальгарской площади), среди тёпло-серых высоких зданий времён империи. Альма-матер нобелевских лауреатов и массы президентов и премьеров мира, место, куда запросто приезжает с лекцией Билл Клинтон, генсеки ООН и все, кого можно только захотеть услышать. Высочайшее качество академической работы. Всемирно известная кафедра изучения национальных идентичностей. И ко всему этому — не только стипендия имени великого социолога и светлейшего ума лорда Ральфа Дарендорфа, но и возможность регулярно встречаться с ним.

В самом начале учёбы мой научный руководитель просил всех обозначить свои интересы и позицию. Я написала, что доминирующие теории рационального выбора («человек — существо рациональное и действует в соответствии с личными интересами») не всегда имеют смысл. Люди почему-то действуют иррационально, причём миллионами — например, когда оставляют дом и идут на войну. Написала, что надо понять механизм, который движет национальным чувством, потому что он точно есть, а его в лучшем случае отмечают, но не объясняют. Потому что «объективная» наука по природе своей не может объяснять явления коллективной иррациональности и обходит их стороной, как прокажённых. Руководитель прочитал мою записку и передал её Дарендорфу, который назначил мне встречу. Оказалось, что лорд Дарендорф был одним из немногих в социологической науке, кто не боялся обращаться к коллективному бессознательному. В своей книге «Общество и политика в Германии», объясняя причины распространения нацизма в Германии, он писал о важности культурных традиций и образа жизни, помимо объективных экономических факторов. Он иронизировал над социологами, которые «строят заборы из опросов и цифр, пытаясь доказать, что они не хуже инженеров», и приветствовал смелые мысли. Дарендорф дал мне уверенность заниматься современными национальными идеологиями. 5 лет кропотливой работы, диссертация на 200 страниц — и я ответила на вопросы, с которыми ехала учиться. Только тогда я поняла, что национальная идеология — не безотказная простая кувалда, которая глушит мозги невинной публики, а сложный инструмент, который работает только в руках мастера, который глубоко чувствует свою аудиторию и знает её характер.

Я защитилась и получила степень PhD в 2006 году. К тому времени у меня появились научные публикации, связи. Можно было искать работу в академии, как делало большинство сокурсников и других белорусов с PhD. Но я знала, что мне нужно видеть практические результаты моей работы, что одни академические изыскания мне скучны. Ещё во время учёбы я прошла практику в секретариате ООН в Нью-Йорке, чтобы проверить свою давнюю мечту о дипломатической работе. Там главным впечатлением стал вопрос: «Ты понимаешь, что делаешь, когда самовольно передвигаешь вазон, поставленный сюда самим Заместителем Генерального Секретаря?». То есть я получила ещё одно подтверждение: в самом институционализированном и полном распорядков и правил учреждении мира всё равно правят негласные иррациональные законы и практики. Нужен был совет, что делать дальше, и я попросила его у лорда Дарендорфа, который знал мои работы. Наша последняя встреча была в Палате лордов (немец по происхождению, он стал за свои заслуги британским лордом). Он сказал: «Я, конечно, не вправе решать за тебя. Я могу только сказать, что ты сможешь принести гораздо больше пользы, если будешь заниматься публичной политикой, а не станешь профессором в каком-нибудь университете». Я была счастлива: это было своего рода разрешение идти своим путём, даже если он казался тогда неочевидным.

Дарендорф сказал: «Тебе надо попробовать реальной жизни и переместиться на милю на север от LSE» (там расположен Лондонский Сити). Через два месяца после этого разговора я практически случайно, легко и быстро нашла работу эксперта по политическим и бизнес-рискам в рейтинговом агентстве Global Insight, ровно в миле на север. Рабочую визу мне оформили там же легко. Начались трудовые будни и взрослая жизнь.

Всё многообразие проявлений британской жизни держится на одном понятии: порядок. Структура. Система. Жизнь и работа помещена в графики и календари, разложена на процессы и галочки. Казалось бы, такая структурированность не оставляет места живому человеку. Однако наоборот, она защищает его: каждый равен перед законом. Премьер-министр Дэвид Камерон, например, имел массу неприятностей после публикации «Панамского архива», потому что он якобы получил выгоду от того, что его отец в прошлом пользовался офшорами. В России хохочут. Равенство граждан перед законом снимает напряжение от социально-экономического неравенства. Классовая система в Британии живее всех живых. Её особое проявление — неамбициозность людей. Редкий британский ребёнок мечтает стать премьер-министром или космонавтом. Большинство сверчков знают свой шесток и за поколение продвигаются, может, на одну ступень вверх по социальной лестнице. Иностранцы становятся по-хорошему «своими» через два-три поколения. При этом «свежий» иностранец вполне будет принят британским обществом, если выполняет полезную функцию. Для профессионала всегда найдётся место. Хотя за него нужно бороться в сильнейшей конкуренции между специалистами из практически всех стран мира.

Белорусы ассимилируются и адаптируются среди британцев относительно легко благодаря впитавшемуся в кровь принципу «не высовываться». В Британии похвальба, демонстрация богатства и возможностей, успехов считаются дурным тоном, свойством нуворишей. Это украинцы на голубом глазу будут ставить на вечеринках свои песни, ничуть не волнуясь, насколько они интересны другим. Или русские студенты могут хвастаться высокими оценками. Белорусы, как правило, не навязываются, чувствуют собеседника — и от этого британцам с ними легче найти общий язык. Знакомые мне белоруски (их больше) и белорусы в Британии — успешные работники Сити, академики. Я сейчас наблюдаю новое поколение белорусских студентов, среди них есть отличные ребята. Надеюсь, всё сложится наилучшим для них образом.

Британцы практически никогда не говорят «работать», они говорят «упорно работать» (work hard). На работе мне каждое утро нужно было за 3 часа найти важные для инвесторов новости из региона и написать, что они значат для тех, кто в него вложился или собирается вкладывать — примерно 3 страницы текста по 6−8 поводам. Чтобы понимать темп: новые сотрудники первые два месяца в эти три часа не выходили в туалет, а первые полгода не пили чай. После обеда начиналась другая аналитическая работа, которой тоже полно. А до работы (например, 5 утра), вечером или в ночное время — медиаработа, за которую дополнительно не платят и вроде не требуют, но которую каждый стоящий своего хлеба эксперт делать должен. Начался конфликт России и Грузии — и у меня за 3 дня 24 прямых эфира. Конечно, приятно доносить свою точку зрения, светиться на главных мировых новостных телеканалах, видеть свои цитаты в газетах, да и драйв в студии во время прямого эфира мощнейший. Но со временем понимаешь, что ты только «говорящая голова», сторонний наблюдатель и можешь только льстить себе, думая, что твоё мнение положительно сказывается на чьей-то жизни и работе. Результаты совсем не очевидны.

За время работы в Сити я увидела, что определяющую роль при принятии инвестиционных решений играет репутация стран, их восприятие за рубежом. Я начала понимать, как создаётся и поддерживается имидж стран. Видеть, как много допускается ошибок странами СНГ из-за непонимания ценностей и интересов западных аудиторий. Если во время учёбы я стала понимать, как идеологии работают внутри стран, то за время работы — как они работают снаружи, среди внешних аудиторий. Я стала об этом писать, выступать на конференциях. Мне хотелось помочь человеку не быть заложником системы, в которой он живёт. Демократия — не аспирин, для всех не одинаково работает. Нужно уметь найти оптимальный и гармоничный для каждого народа свой образ жизни. Чтобы и страна процветала, и людям в ней было хорошо.

А потом ещё раз шагнула в неизвестность: уволилась с офисной работы и основала в 2008 году Институт идентичности (INSTID). Наша задача — помочь регионам и городам развить себя, свою собственную традицию, культуру, характер, образ жизни. И при этом сделать их современными, успешными и интересными для других. Своеобразная профориентация, только не для отдельных людей, а для народов. По сути это идеологическая работа, хотя пока в отсутствие собственного рынка она проходит в рамках брендинга. Моей главной поддержкой стал мой муж, который разделил мои интересы. Вместо «разумного» расклада, при котором один в семье получает зарплату, а другой развивает своё дело, мы ушли в наше дело полностью: инвестировали все сбережения, собрали команду и начали работать в полный рост.

В 2012 году мы получили заказ на разработку бренда Минска: большая честь и ответственность. Через 13 лет после эмиграции я приехала в Минск в профессиональном качестве. Если раньше я знала его изнутри, то сейчас смотрела на город снаружи.

Конечно, Минск стал современным: мобильная связь, кофейни, супермаркеты и их содержимое — всего этого во время моего отъезда в 1999 году не было. Но общаясь в ходе исследования с прежде не знакомыми мне минчанами: бизнесменами, учёными, дипломатами, музыкантами, людьми искусства, даже детьми — я словно замкнула круг. Эти новые люди были такими же, какой я помнила техническую интеллигенцию, в среде которой выросла: образованные, открытые миру, достойные, тщательные, смелые люди. Другие эксперты в нашей команде (не минчане) замечали чёткость, ритмичность, продуманность городской среды и жизни. Четыре поколения назад Минск возрождали инженеры. Три поколения назад задавали тон жизни, руководили городом и республикой выпускники политеха. Сегодня главный двигатель развития Минска, его главный козырь конкурентоспособности — высокие технологии. Разве что всё это не на поверхности.

Собственная личность Минска скрылась под пластом статуса столицы Беларуси. Нам нужно было показать природу самого Минска как города, а не как белорусской столицы. Нужно было выделить его среди других столиц региона, объяснить основные достоинства минчан, сделать Минск центром притяжения туристов, инвесторов, квалифицированных специалистов. Ведь по большому счёту в мире значение имеют только те города, которые могут успешно конкурировать за тонкую (3−5% населения) прослойку «суперспециалистов». Идеология бренда Минска была построена на идее «Минск — чистый интеллект». В этом характер Минска и его жителей: любознательность, способность к критическому мышлению, созданию наукоёмких продуктов и услуг. Именно это свойство, а не исторические памятники и достопримечательности, позволяют Минску успешно конкурировать с Вильнюсом, Киевом, Варшавой и Москвой.

Я слежу за развитием Беларуси по публикациям Виктора Мартиновича, которого уважаю за тонкое чутьё и выразительность. Виден процесс, который начался в мои школьные и студенческие годы: государственность утверждена, начитается новый виток национального и культурного развития. На это ушли не годы, как мы тогда думали, а десятилетия. За это время много белорусов покинуло родину. Тема эмиграции насущна, о чём свидетельствует даже этот текст. Так удивительно было наблюдать, например, в Татарстане (мы реализовали там два проекта), как люди счастливы жить на своей земле. Они не хотят уезжать, а если и уезжают — то недалеко и ненадолго, заработать или выучиться — и вернуться. Даже в деревнях люди чувствуют себя на своём месте, трудятся и строят благосостояние для себя и своих детей на родной земле. Мне бы хотелось, чтобы белорусы меньше чувствовали себя вынужденными уехать и могли развиваться и самореализовываться на Родине.