Только правда? Давыдько рассказал о Площади-2010, Дроздах и проститутках

В программе «Ток/Talk» с Адарьей Гуштын Геннадий Давыдько рассказал о БНФ, Дроздах, пропаганде, легализации проституции, Площади-2010 и многом другом.

— Интересно. Неожиданный вопрос. А я, правда, говорил так?

— Ну уже можно говорить, что, наверное, так и было. Это было в декабре, когда я показывался художественному совету Купаловского театра. И, конечно, я не помню, когда бы я в жизни так волновался, как тогда. Потому что в зрительном зале был художественный совет купаловцев главе с Николаем Николаевичем Еременко. 

В зале Стефания Михайловна Станюта присутствовала, Кормунин Павел Васильевич, другие актеры и молодежь. Ведь молодежи всегда было интересно, кто же там показывается, кто претендует на звание купаловского актера. И вот они сидели в зрительном зале, а я что-то такое должен был показать убедительное. 

И я читал стихотворение Янки Купалы «Што я мужык усе тут знаюць…». Ну, я вкладывал такой смысл, мол, «што я мужык усе тут узнаюць, бо я мужык». И Валерию Николаевичу Раевскому показалось, что я смогу здесь работать. Он сказал: «Подожди, пока нет ставки». Я очень волновался. 

И действительно, когда вдруг мне сказали, что вы понравились художественному совету, и молодежь на меня этак посмотрела уже, подошел ко мне Крыжановский Женька и Гарцуев Саша, пожали мне руку: мол, ждем тебя. Ну и все. Потом через четыре, через пять месяцев, кажется, мне сказали: переезжай. Ну и я приехал в Купаловский театр работать.

Конечно, это были счастливые дни. Конечно, с течением времени какие-то там пустяковые трудности — не было где жить сначала — потом забываются. Остается только такая светлая-светлая память о тех, кто был вокруг меня, моих наставниках. 

Попасть в купаловскую семью! Я не знаю, какой сейчас у Купаловского театра — я имею в виду — внутренний мир, стиль отношений. Что это? Семья? А тогда была действительно семья. Тогда каждому до каждого было дело. Там не просто так! И когда ты получал роль, к тебе подходили старшие и говорили: «Да, слушай. Ты там давай», — что-то такое… 

И курировали, как говорят, тебя. Потом первый твой выход на сцену. Сразу и «ўводы». Это было очень и очень интересно.

— Когда мы жили в Магаданской области с родителями, нам туда из Беларуси приходили два таких коричневых пакета. Или, пожалуй, один пакет. И в нем лежали «Работніца і сялянка» и «Вожык». Мы же когда жили там, в Магаданской области, все собирались вернуться «на материк», на родину. «Материком» называли. 

И я всегда читал «Вожык» и «Работніцу і сялянку». Для мамы там выкройки, рецепты были. И это было на белорусском языке. И у меня не было трудностей. Кстати, когда меня, шестилетнего мальчишку, везли через Москву, мы у наших родственников останавливались. 

И впоследствии они вспоминали: «Ты по-русски не понимал». Наверное, на трасянке говорил, но по-русски я слабо понимал. Мне нужно было как-то объяснять что-то. А потом как-то все само собой получилось. Когда я приехал, вернулся в Беларусь после армии уже, я сразу попал в замечательное окружение, во-первых, писателей, так получилось.

Сразу подружился, как-то так получилось, с Алесем Асташонком — это мой друг. Сразу — Владимир Орлов, Соколов-Воюш. Помните, такой был? Куда он теперь девался? Короче говоря, ну что тут скажешь?

— Конечно, конечно. Это было замечательно. Я был даже секретарем партийной организации театра имени Янки Купалы, в этом помещении [интервью происходило в здании театра. — Ред.] состоялось партийное собрание. 

После того, как в Куропатах произошел первый разгон демонстрации, партийное собрание театра имени Янки Купалы единогласно поддержало (мы не собирались, просто так совпало, что там разгон этот произошел, а мы собрались на партийное наше собрание) создание Мартиролога Беларуси, белорусского Народного Фронта, мы осудили действия городских властей по разгону митинга. 

И всё — и меня сразу в ЦК вызывали: «Ты что делаешь?» Я говорю: вот, все коммунисты… «Нет, не все коммунисты!» А там кое-кто — не буду говорить кто — уже перебежали через дорогу к ЦК. Резиденция президента — это же был ЦК партии коммунистической. «Смотри, что ты сделал, как это поддержали!» 

А все коммунисты театра имени Янки Купалы полностью поддержали. Тогда был светлый такой дух, надежды на лучшее. Мы ж не знали, как оно будет. Только хотелось, чтобы национальная такая гордость просыпалась. Она была всегда в Купаловском театре, и стремление к свободомыслию присущее молодости, свойственное вообще интеллигенции. 

Все были светлые, все были взволнованы. И тогда коммунисты мои говорят: «Мы будем ходить рядом, мы будем тебя охранять, чтобы ничего не было». Потом в Доме политпроса, где сейчас концертный зал «Минск», там было собрание. Вызвали меня тоже на это собрание как руководителя и… давайте все-таки без фамилий. Они живы и дай Бог им жить долго. Эти люди. Президиум. 

В президиуме тогдашнее руководство коммунистической партии Беларуси. И вот такое выступление: «В последнее время… — на русском языке говорили, — в последнее время в Беларуси, в Минске усилились преступления, грабежи, насилие. Это говорит о том…» 

И как-то связывали это с тем, что организовался Белорусский Народный Фронт, Мартиролог и вообще такая демократизация определенная происходит. И в этом виноваты и иногда поддерживают какие-то такие олухи, которые будто бы в руководстве. И вот там, в тетре Янки Купалы, тоже. 

Как, что? Я тогда иду на сцену, прошу слова и говорю какие-то слова. Ну я помню точно, что я говорил. Я говорил, что не надо превращать это все в 37-й год. А тогда же появилась масса литературы. Тогда стали явственны такие вещи, которых мы не знали. Глаза раскрылись на многое. Многие вопросы, которые задавал себе до этого, получили ответ. И я, одним словом, очень резко выступил. 

Когда я шел по проходу обратно после выступления, весь колотился, меня хватали там и ветераны: «что ты это.. гнать его из партии…». Говорю: «Не надо меня гнать». Я прошел по этому залу, понимая, что всё, что я закончил свою карьеру партийную. Я вернулся в театр, а как раз должно было пройти собрание отчетно-выборное. И я «отчитался». И сказал, что я выхожу из партии, поэтому выбываю.

— В 94 году я голосовал не за Пазняка. Я голосовал, по-моему, за Кебича. Но и не за Александра Григорьевича Лукашенко.

— А Пазняк меня пугал. Мне он не нравился, сразу не нравился. Ведь я не радикал по своей сути, я не люблю революций. Потом… Ну я все-таки был национально сознательным, как мне казалось. А Пазняк был для меня неприятен. А я считаю, что лидер должен быть симпатичный. 

И у меня в семье произошел — ну не конфликт, я не знаю, как сказать. Почти что разрыв. С отцом. Мой отец был «лукашенковец». Он митинги собирал вокруг себя. Он агитировал! Никто его не просил. «Я за Лукашенко! Я за Лукашенко!» — «Батя, ну твое дело, а что ты меня агитируешь? Я не знаю, что такое «коррупция», с которой Александр Григорьевич борется. Я не знаю… Ну что поделаешь?» 

Как я на выборы пошел, не помню точно этот момент, но когда появились уже данные, что победил Лукашенко, я помню счастливого отца, который говорил: «Вот видишь! Я, как народ, понимаю всё, а ты посмотри на себя». Я говорю: «Да нет, это же впервые президент появился, мы же с него и требовать будем, с президента. Ну и поддерживать будем». Какой-то такой разговор был. 

Мы сидели с отцом, выпивали, я его поздравил. И мы так договорились, что посмотрим. Я говорю: «Ну, посмотрим». Он говорит: «Да что смотреть! Вот так будет всё!» Мой отец смотрел на вещи конкретно. Он, как оказалось, был прав.

— Конечно.

— Правда.

— Мне предложили быть на этой должности. Я думал об этом и создавал какой-то такой план действий — у меня получался огромный лист, на котором я обозначил ряд пунктов. Но потом что-то произошло и назначили замечательного человека Павла Павловича Латушко, а не меня. Что, кстати, я воспринял не как некое оскорбление, мол, «ах, должности меня лишили!». 

Нет. Я встретился с Павлом Павловичем, и мы часа четыре с ним сидели. Я показывал — он сам попросил: «Вы же понимаете эту сферу. Я человек пока новый. Я буду подробно изучать, как там чем заниматься. Но все-таки, что бы вы делали?» Я ему рассказывал, как я понимаю. И он от многого из того, что я предложил, что я «пробил», не отказывался. 

В его действиях я увидел, что он действительно прислушивался какое-то время. И потом, на мой взгляд, это был замечательный министр, Павел Павлович Латушко.

— Нет. Я еще не был председателем Белтелерадиокомпании. Мне позвонили с телевидения — я же там «Белорусское времечко» вел — надо озвучить фильм. Я попросил тексты. Мне их принесли. Я с удовольствием озвучил этот фильм. Ни обиды, ничего не было. Я видел, что происходит. 

Я могу сказать слово «враг» — враг таких действий. Я против революций. Я против радикализма. В любом случае, что касается этого фильма: я считаю его удачным. До сих пор. Это как борьба, как средство борьбы с оппонентами. Если оппоненты бьют стекло — мы бьем оппонентов. Это естественно.

— Почему вы не даете слово оппонентам? Это стандарт журналистики.

— Я даю слово оппонентам. Я врагам слова не даю.

— Кто?

— А кто им не давал слово?

— У них много возможностей было. И они использовали все возможности, кроме Белтелерадиокомпании, возможно.

— Вы можете увидеть там Некляева.

— Ну почему? Когда он… когда он что-то заявлял… Вы хотите спросить, почему именно я не пускал?

— Я так не считаю. Я не считаю, что это стандарт журналистики. Тем более что на то время люди, которые требовали санкций против нашего государства, против нашего народа — я не считал их конструктивными. А с радикалами должны быть очень жесткие государственные методы.

— Конечно. Он для меня, внутри, как великий белорусский поэт и остается очень уважаемой личностью. Но я знаю про Некляева еще особенности характера его, с которыми я не согласен и с которыми я сталкивался в разных обстоятельствах. С которыми я никогда не соглашался и не соглашаюсь. И я не думаю, что он правильно делал, когда шел в политику. Вот и всё. Он не советовался со мной. Я не требую, чтобы он советовался. Кто я такой, чтобы он советовался? 

Но вдруг перед тем, как мы довольно откровенно разговаривали о том о сём и о политике. Я знал, что ему нравится, что не нравится. Было время, когда он просил помочь ему, легализоваться как-то, после того что происходило с ним. Я пытался это сделать. И потом — раз. Я не хочу говорить что бы то ни было о том, чего я не знаю. Я просто не знаю зачем. У меня есть какие-то мысли на этот счет. Но они не проверены, поэтому я озвучивать не буду.

— Нет. Он меня знал. Я каким был, таким и остался.

— Где?

— Ну.

— Да такого не было.

— Наоборот. Мы поздоровались с ним. Пожали друг другу руки и поговорили. И он у меня спросил: «А почему ты идешь, а меня не пускают?» А меня только что направила городская, кажется, организация. Мы собирались и меня направили. Мне дали такой мандат на это собрание. Я говорю: «Володя, я иду, ты не идешь. А кого ты представляешь? Кто собирался, кто выдвинул тебя на это мероприятие?» Он не ответил. А такого, чтобы я руку ему не пожал, не было.

— Ну раз от раза мы здороваемся, но дружбы, конечно, нет.

— Нет. Не стыдно.

— Вы понимаете, что это идеологическая борьба?

— Я понимаю.

— Я понимаю, что за этим стоят люди, но люди должны отвечать за свои поступки. И за свои мысли.

— Если они не виноваты, тогда должны быть наказаны те, кто их обвинял, задерживал.. ну и так далее. Кто вопреки закону это совершил.

— Возможно. Подавайте в суд на БТ.

— Я не комментирую суды. Это высшая инстанция. Что касается меня…

— Послушайте…

— А мне кажется абсолютной глупостью, когда молодежь, не зная ради чего, выходит на улицы и начинает требовать неизвестно чего. И когда их агитирует за деньги из-за рубежа неизвестно кто. И я готов против этого бороться. И даже всеми средствами. Конечно, не нарушая законодательства. Но давать им трибуну — этого я никогда не сделаю.

— Конечно.

— Я приглашал, и не единожды, на передачи людей, журналистов с иной точкой зрения на происходящее. Они высказывались смело. И ничего не случилось. Но враг, который живет непонятно на что… тем не менее очень понятно на что живет, который призывает на действия против моего государства и против моего народа, я бы его никогда на телевидение не пустил бы. 

Теперь это уже не моя компетенция. Но я его считаю моим личным ну не то что врагом, но человеком, с которым я на разных… ну точках зрения, как минимум. Ну не дай бог баррикадах. Поймите, пожалуйста. Я сторонник сильного и устойчивого государства.

— А кто вам сказал, что должна быть?

— Не должна. Пусть будет. Где написано, что должна быть оппозиция?

— Но у оппозиции должна быть другая идея. Про счастье этой земли. Другая конструктивная идея, а не просто разрушить, унизить.

— Конечно. А какая по-вашему?

— Нет.

— Оппозиция должна предлагать некий выход из тех проблем, с которыми сталкиваются государство, люди. Они должны предлагать что-то.

— Ну глупость какую-то предлагают. Мы что сейчас будем с вами анализировать эти предложения? Смешные. И самое главное, что лидеры этой оппозиции, за спиной которых не стоит ни одной ни профессии, ни работы, ни биографии такой, какой можно поверить и сказать: «Вот этот действительно может. Он уже что-то сделал». Просто так. Какая-то пустышка. Какой-то человек, его зовут так-то, за ним стоит…

— Нормальная была биография. Историк, председатель совхоза.

— Во-первых…

— Я так не считаю. Я считаю, что власть, во-первых, должна быть властью. И должна делать все для своего народа. А не главное, что власть должна быть сменяемой. Когда придет кто-то, кто может гарантировать нашей стране процветание, — пожалуйста, пусть доказывает, что может гарантировать нашей стране спокойствие и процветание.

— Гарантирует.

— А вы знаете почему?

— Не только.

— Долгая дискуссия.

— Давайте не будем спорить на эту тему. Не будем делать сейчас экономические выкладки. Я не хочу об этом говорить. Это очень много времени займет, и это общее место, о котором все говорят.

— Смотрю.

— Это выдающиеся пропагандисты на службе у своего государства, своей идеи и у своего президента.

— Нет. Мы должны учиться, как надо делать сильную идеологию, как надо защищать сильную государственность. У этих профессионалов.

— Им не удалось создать мощное государство. Пока что это…

— Не будем.

— Давайте так. Тот, кто бывал там, он видит, как там живут люди.

— Бросьте. Я знаю, как живут литовцы, сколько они получают, сколько там стоит ЖКХ. Давайте не будем сравнивать. Нечего сравнивать. То, что там молодежи не осталось в Литве. Украину вообще не трогайте лучше. Вы хотите, чтобы мы гордились ими, как-то сравнивали.

— Нет у них чему учиться! Вот у литовцев, латышей, эстонцев и украинцев нам нечему у них учиться. Чему учиться? Потому что в Украине, например, нет свободы слова? Этому учиться?

— Есть свобода слова. Я же говорил…

— Да хоть завтра. Но ведь она не будет спорить. Она будет говорить то, что она думает. Уже был такой опыт. Я приглашал, приходили люди. И не в споре участвовали, не в разговоре — а пришел с мыслью сказать что-то, не смотря ни на что, мол, «буду говорить про это».

— Послушайте. Значит так. Иностранные средства массовой информации для меня… Я бы не хотел обсуждать их, это предатели. В определенной степени. Я знаю, на какие деньги вы работаете. Я понимаю, что это не совсем из нашей страны деньги. Так что? Я же пришел к вам. Но обсуждать с вами какие-то серьезные вещи… Скажем так… Зачем Польша финансирует «Белсат»? Любит белорусов? Ну зачем? Зачем Америка финансирует информационный ресурс «Свободу». Любит белорусов? Спасти хотят?

— Одинаковые условия конечно. Это надо делать!

— Но для иностранных информационных агентов не надо никаких условий делать. Даже нужно их ну как-то и подвинуть отсюда. Я так считаю.

— Там произошла бы реформа и, пожалуй, следовало бы сократить… не то что сократить, а, может, и закрыть, множество проектов. Остался бы один или, может, два канала. Они бы существовали и окупались. Просто уволилась бы половина, или даже 70 процентов специалистов, сотрудников. И ничего бы страшного не произошло. Просто не было бы такой культуры в эфире, не было бы спорта в эфире, не было бы, может, много кино в эфире. Были бы новости, были бы какие-то ток-шоу. Ну и какое-то из фондов было бы кино. Вот и всё.

— Послушайте, если ваша польская, ваша американская пропаганда не жалеет денег даже белорусам давать, чтобы они здесь действовали, то вы считаете, что белорусское государство должно жалеть деньги на то, чтобы защитить свою независимость и государственность? Ну, вы понимаете о чем вы говорите?

— Конечно! Конечно. А как вы считаете, что такое пропаганда?

— Там правда.

— Как неправда?! Что там неправда?

— Обеспечена.

— Есть случаи. С каждым случаем, кстати и объединение «Белая Русь» готово заниматься и мы занимаемся. И каждый случай мы берем и устраняем все, что вокруг приводит к этой нелепости, к несчастью. Мы делаем это. И государство стремится делать это. На местах повсюду: и в Украине, и в Литве и в Польше — везде есть что-то такое, что можно вытащить. Помойку снять можно и сказать: «Смотрите — помойка!»

— Надо показывать.

— «Белорусское времечко» вы смотрели?

— И каждый раз там показывается какая-то проблема. Каждый раз какая-то судьба. Каждый раз пытаемся решать это. Что не так? Так! Вы не хотите этого видеть.

— Я слышал такое выражение. А я живу в такой стране. И масса людей живет в такой стране, кроме тех…

— Рассказывают.

— Рассказывают. Рассказывают об этой ситуации, но у этих людей есть возможность. Давайте так. Не будем огульно говорить. Есть конкретный человек и конкретная местность. И этим занимаются. Я этим занимаюсь сейчас.

— Конечно.

— Я не могу называть, я ушел с БТ. Я уже почти год там не работаю.

— Значит, он прекрасно работает, нечего критиковать. А что, не прекрасно работает? Вы говорите, что 350 рублей кто-то получает. Вы, наверное, больше получаете, потому что вы нашли того, кто будет давать вам деньги не в нашей стране. Ну, вы вынуждены были это сделать.

— Ну, например. Ладно, не будем на личности переходить. Просто Лукашенко работает так, что мы независимы. Хотя это понятие такое, понимаю. Мы суверенные, мы стремимся делать [всё] каждому, на нас не летят бомбы, у нас тепло, у нас есть вода, у нас есть магазины, где все можно купить. 

И при желании можно заработать хорошо в нашей стране. Если на диване не валяться и не кричать, что все плохо, а просто стремиться. И у меня много таких примеров. Но вам это неинтересно.

— Меня выбрали.

— Это другое просто — это общественное объединение. Здесь нет финансового плана. Кстати, финансов вообще нет.

— Нет, конечно. Мы существуем только на взносы.

— Бюджета у нас нет. Есть средства. Я могу сказать: на сегодняшний день в нашем центральном аппарате, кажется, где-то 50 тысяч.

— Рублей.

— Поступят взносы — будет шестьдесят. Но мы проводим мероприятие, на Новый год, на которое пойдет где-то семь тысяч. Мы там спектакль покажем, подарки детям сделаем. И вот останется столько.

— Ну… Скажу так. Я же еще работаю. Я пишу. У меня есть гонорары.

— Потом программа на телевидении. Так что не совсем, скажем так, остался…

— Я получаю… вам в долларах надо сказать?

— Приблизительно тысяча долларов в месяц.

— К сожалению, да. С гонорарами от раза к разу выходит, может, 1300, может, 1400, когда авторские приходят. Я еще и тексты пишу.

— Да.

— У меня тоже было, когда я работал. В эквиваленте приблизительно так.

— Дело в том, что, когда работал там Зимовский, эта должность и еще шестьдесят должностей в Белтелерадиокомпании входили в класс госслужащих. Когда я пришел, «госслужбу» забрали.

— И эти привилегии они ушли из Белтелерадиокомпании.

— Я поддерживаю здравый смысл. Я изучал эту проблему. Хорошо. Давайте не будем уважать Голландию, Нидерланды. Где шесть процентов ВВП от легализованной проституции, например. Я разговаривал с «жертвами» этой, так скажем, «профессии» в Минске, в Бресте, еще где-то. «Как вы живете? Чего вы хотите?» 

Потому что все эти слова о том, что «мы боремся с этим явлением», «это плохо» — они пустые. Кто борется? Как борется? Она существует и будет существовать. И только эти бедные девушки не защищены никак, потом деньги огромные, вращающиеся там, они всегда «в тень» уходят. В «черную тень». Это стоило сделать.

— В коридорах почти все. А в Овальном зале кто же поддержит? «Да вы что? Это же аморально!» Но, организованная… я не знаю, что теперь об этом говорить. Я считал это целесообразным, чтобы защитить этих девушек, во-первых. Во-вторых, направить деньги в казну.

— Это в спорах, в эмоциональных спорах, как, например, сейчас с вами, я могу выразить некую метафору, за которую потом можно будет зацепиться.

— Я говорю то, что нужно быть честным. Вы же за честность? Нужно быть честным. И, конечно, я не делал так с собственной дочерью. И не надо этого делать. Где-то «в сердцах» для эпатажа я, может, это и крикнул.

— Свободный.

— Нет. Никогда. Наоборот, она гордится мной. Она такой же гражданин государства. Она трудится.

— Разделяет мои взгляды. Она растит двух сыновей. Работает. Здесь нет вопросов. Почему вы считаете, что девушка или молодежь должны быть против государства? Почему вы так считаете?

— Какую информацию?

— Да не смотрите вы эти новости! Не смотрите! Живите! Что вам мешает ходить по улицам? Что вам мешает зарабатывать деньги? Что вам мешает вообще жить? Пересекать границу в любую сторону. Что вам мешает в стране? Или задачи другие просто?

— И я хочу, чтобы оно говорило правду. Пусть говорит правду.

— Адарья, я понимаю, что монтаж в ваших руках. Я понимаю, что вы сделаете из меня одиозную такую ​​фигуру. Повырезаете все, что я говорю, оставите только идеологию. Я уже даже и жалею. Вы готовились к интервью?

— Давайте вместе проедем вокруг Минска. Давайте снимем те хоромы, те замки, те особняки, те коттеджи, которые вообще вокруг Минска. Вокруг Гродно, вокруг Бреста. Давайте посмотрим на них.

— Причем здесь рыночная цена?

— Ну элитный квартал.

— Почему бесплатно? Я купил эту землю.

— Дешево. Скажу вам так — дешево.

— Это не мое дело.

— Это ваше мнение, вы имеете право на свое мнение.

— Там не только чиновники. Там и хирурги, там и спортсмены, там и артисты — там все. Там все, понимаете? Потом, рядом там, через дорогу, через три-четыре километра совсем другие. Сантехник даже построился. Ну? Вы не хотите этого видеть!

— Да не выделить! Купленная это земля.

— Кажется, была…

— Ну я всю эту базу не знаю, как это было.

— Не для чиновников. Для персон. Для спортсменов, для хирургов, для ученых.

— Бросьте вы. Там много кто живет.

— Да много осталось земли. И много кто строится. Я не понимаю этого.

— Это не подарок. Я же говорю, что я покупал. Просто мне показалось, что мне по средствам купить эту землю.

— Не помню. Не помню.

— Нет, ну не сто. Вы что? Я бы не потянул сто. Менее десяти.

— Не понимаю. Я вообще не знаю, сколько что стоит. А тот кто сейчас оценивает… Ну попробуй купи или продай. Попробуй.

— Я не знаю. Не знаю, кто там покупает и что. Это же самое главное — смотреть в ту щель и «ага». Что большевики делали, то и вы делаете. Посмотрите, что у них, что они делают.

— Я считаю это нормально и естественно вообще-то. Я не скрываю ничего, и тот дом, который все: «Вот Давыдько строится». Строится Давыдько. Но кто спросил, на какие средства?

— Есть соответствующие инстанции, которые всегда декларации принимают. Мы строим дом, строим еще, строим. Восемь лет уже строим на две семьи. Был взят кредит. Были взяты взаймы деньги. Две семьи сошлись, сложили всё, что было, и до сих пор строят.

— Конечно. Дочь — архитектор, во-первых. Бесплатный проект, потому что она… Я сомневался, брать или не брать. Дочь говорит: «Отец, я же архитектор. Я сделаю». Она сделала сама свой проект. И она же руководила строительством. Как прораб. Восемь лет она занималась этим.

— Уже можно туда заезжать. Дочь уже вселилась. Я готовлюсь. Думаю, может, и под Новый год осуществлю эту мечту.

— Скучаю по молодости. И по ощущению того, что ты нужен, что все спокойно, что ты живешь в лучшей стране мира. Может, и обманчивое ощущение, но оно было искреннее. Скучать не скучаю, даже по молодости. Что скучать: ее не будет уже. Но, как только вспоминаешь конкретные какие-то вещи, конечно, страшно становится, как мы жили.

— Страшно, во-первых, от того, что было в магазинах. Страшно от невозможности куда-то поехать. Мы эту несвободу не считали несвободой. Мы несвободу считали чем-то естественным. Нынешней молодежи даже трудно представить себе, что это такое: «невозможно пересечь границу». Вообще, просто невозможно. Даже в ближайшие страны — в Польшу, в Болгарию — нельзя. 

Пойти в магазин и купить то, что тебе хочется, потому что этого нет, что тебе хочется купить. Даже если ты деньги найдешь. Потом, ну совсем стыдно за те «этажи» социальные. Когда, скажем, советская партийная элита существовала совсем не так, как простые люди. И возможности были иные, и разные были цены. Это тоже было очень неприятно.

— Репрессии — это страшно. Но я не участвовал ни с одной, ни с другой стороны в репрессиях.

— Мне нравится. Мне он вообще нравится. Дело в том, что НКВД одними из первых в Брестской крепости легли. Это были офицеры и простые солдаты НКВД.

— Разная репутация. Они много хорошего сделали и много гнусного.

— Кто?

— Я — за. За. Надо это сделать.

— Может.

— Вы спрашивайте у него.

— Он же не является наследником репрессий или тех, кто их проводил. Кто должен каяться?

— Не знаю.

— Я этого не знаю.

— Нет. Уже не вхожу.

— Мне было интересно. И потом, я — за справедливость, как ни странно вам покажется. Я за то, чтобы милиция и народ, чтобы было понимание, что милиция и народ — это одно. Что милиция — это и есть представители народа. И чтобы отношения между этими не двумя, а одной субстанцией… Вот это мне было интересно.

— Обыкновенная колония. Показали.

— Откуда вы знаете? А где вы были еще?

— Может быть.

— Может быть! Вы даже в армии не служили. В армии я служил. И там каждое утро мы так застилали постель, чтобы потом каждый, кто придет, сказал: «Ну так не может быть».

— Они не лежат. Им нельзя лежать.

— Поспали — застелили.

— Идеально. Такие требования.

— Понимаете, это существует. Это существует во многих странах, и я согласен с этим предложением. Потому что я попытался как-то в Токио просто поснимать. Я был удивлен и едва не побит. То же в Париже, в метро. Я просто поднял фотоаппарат, даже не фотоаппарат, а телефон. 

И там афрофранцузы т-а-а-к на меня посмотрели и кричать начали! Так что это естественно, это нормально. И мне не нравится, когда человек милиционеру говорит: «Так, вы меня задерживаете? А давайте, я вас снимаю». Фу. Это хамство!

— В том, что я не хочу, чтобы меня снимали, а ты меня снимаешь.

— Как какая проблема?

— Это мое лицо. Я не хочу, чтобы он был у тебя в твоем гаджете. Ну?

— Поспорьте с французами, с японцами. С теми, где на законодательном уровне это существует. И не считайте, что это антидемократично.

— Уже нет.

— Да.

— Я гордился этим. Я входил в элиту. За что у меня было ограничено право? За то, что я озвучил «Железом по стеклу». За этот фильм. Только за то, что я озвучил, я был лишен в правах. Я гордился. Я входил в список лучших людей родины, государства, которые боролись за стабильность в нашем государстве.

— Ну да. В Болгарию съездил. В Литву к друзьям. Почему я и знаю, как там живут.

— Знаете, я не путешественник. Может потому, что я уже давно взрослый. Я много где был и много где не был. И Италии не был. Нет, в Италии был, в Риме был. Я имею в виду Венецию. В Испании не был. Не вся даже Европа. В Америке не был. И не хочу, и не нужно. Я для себя решил, что пока я всю Беларусь, хотя, кажется, был почти что повсюду. Нет, не повсюду. Вот хочу объехать Беларусь.

— В Беларуси? Сенно.

— Да.

— Во-первых, присутствие храмов, церквушек. Во-вторых, поезда. Там, в Магаданской области, нет железной дороги. Наконец, что на деревьях яблоки, которые можно рвать и есть. Еще удивляло, что ты входишь в озеро и тебя не колотит от холода, а ты просто плывешь. Это рай. Я не понимал просто, зачем куда-то еще ехать отсюда. Я имею в виду, что все вокруг говорили: «Вот на море поедем!» Какое море? Здесь прекрасный край. Вот это.

— Я нормально отношусь к Андрею. Не будем о нем говорить, о его этой фразе. Что значит «был интересный актер»? А Курейчик был интересный писатель, но провокатор в нем взял верх. Ну как так говорить: «чиновник взял верх»? Что такое чиновник? Чиновник — это чин. Это нужно уважать. 

Хороший чиновник — это гордость страны, гордость государства. Он может предотвратить не одну опасность, не одну беду. Это чиновник. И то, что я выдвинулся на руководящие должности, это, пожалуй, не мое желание. Это то ли долг какой-то, то ли судьба. Видит Бог, я не стремился… «ой, дайте, я буду начальником». Я не стремился.

— Искренне. Абсолютно искренне. И когда мы с вами спорим, у вас иная точка зрения на то, что социальная какая-то неровность у нас там, чуть ли не катастрофическая, и там ложь повсюду, я готов с вами спорить на эту тему. А у меня другая точка зрения. 

И если человек жалуется на что-то, и потом ты занимаешься этим человеком, оказывается, он просто ленивый, он не хочет работать, хочет плакаться. Есть профессиональные жалобщики и так далее. Поэтому я не думаю, что я изменился как-то сильно с тех времен, когда работал актером, режиссером. Я остался собой.

— Конечно. И потом, я никогда не гордился [данной мне] властью. Никогда не получал удовольствия от того, что вот у меня подчиненные есть. Нет во мне такого. И это слава Богу. А сцену я люблю. В разных видах. Люблю просто один сидеть на сцене. Люблю смотреть на сцену. И скучаю, конечно, скучаю. Даст Господь возможность, может, Фирса сыграю когда-нибудь: «Все уехали, а меня забыли».

— Если бы я имел право или планировал некий приз вам дать за лучший вопрос сегодняшнего интервью, это был бы лучший вопрос нашей встречи. Мне бы хотелось знать, что можно сделать. Но, с одной стороны, это может выглядеть по-экстремистски, с другой стороны, это радикально, а с третьей стороны — все остальные меры могут показаться ничтожными и ненужными. 

Мы находимся в смысле языковой ситуации в некотором тупике. Во-первых, это следует признать на государственном уровне. Хотелось бы. Внешне все выглядит вроде бы и неплохо: издаются книжки, есть читатели, существует…

— Телеканал существует. Вы «Белсат» имеете в виду?

— Кстати. После того как был создан канал «Беларусь-3», никто «спасибо» даже не сказал государству. Во-первых. Приняли, как само собой разумеющееся. Ну ладно. Так вот. Где существует язык? Есть некая языковая среда. Например, кинематографической среды почти не осталось в Беларуси. Вот и «кина» нет. Оно было. Есть надежда, что как-то там что-то сложится… 

Что касается языка. Деревня как источник белорусского языка — она ​​закончилась. Сами деревни уже стали малонаселенными. Да их и мало уже стало, тех деревушек. Где сейчас язык живет? А он должен развиваться. Он живет в корнях. Не в корнях даже, а в «скронях» [белорусское слово «скронь», висок, созвучно слову «крона»]: интеллигенция, творческая молодежь, национально ориентированное, творческое окружение. 

Как там развивается белорусский язык? Как-то искусственно, довольно искусственно. Можно развивать и ждать какого-то влияния на общественность только оттуда. Но оттуда очень трудно пойти туда, где есть то, что мы называем «обычные люди». Простых профессий, нетворческих, далеких от политики, от филологии, тем более. 

И поэтому в этом проблема. Что те источники, из которых язык сочился, он от них оторван сейчас. Что делать? Украинский путь не для нас. Это очень радикально и неприемлемо для нас. Неприятно и неприемлемо. Что делать? А у вас есть такие предложения?

— А как вы ответите этому мальчику, ну семь-восемь лет ему. Родители спрашивают на русском, конечно, языке: «Ты почему не учишь белорусский»? А он: «А зачем мне белорусский язык»? Что вы ему ответите?

— Видите, вы готовы действовать принудительно в той субстанции, как я в государственной. Вы в языковой, а я в государственной. Но был один момент, когда я просто плакал. Это было в молодости моей, 80-е годы. Я зарабатываю Дедом Морозом, с бородой, и в какой-то элитный садик пришел, там детишки. Новый год. Кто они там? Снежинки — девочки, а эти кролики, зайчики — мальчики. 

И один зайчик такой уже хиленький, а садик обеспеченный, там даже много детей иностранцев, там даже чернокожие есть, с золотыми сережками и так далее. И один «зайчик» стоит такой, у него уши заломились, из марли пошитые. И жалко как-то мне сразу его стало. Я говорю: «Ну давайте, ребята, станем в хоровод. Вот этот зайчик. Какой ты красивый зайчик! Стань на стульчик, расскажи Дедушке Морозу стихотворение». 

Все же на русском языке. И, вдруг этот с заломленным ухом зайчик начинает читать стихи на белорусском языке. Вау! И вот это русскоязычное обеспеченное окружение счастливых детей слушает его, а он читает что-то там: «Сняжок выпаў нам на ганак…». Я начинаю плакать. 

Я этого мальчика взял и больше его не отпускал. Кажется, все подарки ему там подарил. И я просто подумал: вот место нашего языка сегодня! Тогда. Это в 80-е было. И, к сожалению, я не могу ответить на этот вопрос.

— Спасибо большое за беседу.