Светлана Алексиевич: Изжить коммунизм — это не взять и вынести Сталина из Мавзолея. Это все ведрами вычерпывать из себя нужно

Встреча с единственным белорусским нобелевским лауреатом Светланой Алексиевич на книжной ярмарке в Минске — редкая, и оттого особенно ценная. «Где? Куда? Мне нужно к Алексиевич… Как пройти?» Кажется, этим вечером вся книжная ярмарка говорила только о ней. А бесконечная очередь за автографами едва умещалась в скромном павильоне «БелЭкспо». Белорусы и белоруски не просто протягивали писательнице книги на подпись — они обнимали ее, растроганно плакали, сжимали руки… И если нам в очередной раз скажут, что у белорусов нет настоящих героев, мы уверенно возразим: «Ну что вы, дорогие, Алексиевич у нас точно есть, мы видели это собственными глазами».

После автограф-сессии Светлану Алексиевич нетерпеливо ждали в маленьком конференц-зале «БелЭкспо», рассчитанном всего на 150 человек, по поводу чего публика галантно иронизировала. Onliner внимательно выслушал диалог писательницы с читателями и задал свой вопрос.

— < …> Перевод был отдан в руки лучшим нашим писателям. Пять лучших наших писателей сделали этот перевод, и он очень хороший. Я вообще читала с радостью. Потому что был первый перевод одной из книг — это, конечно, было грустно читать. А здесь — наоборот.

Я очень рада, что мы сделали несколько презентаций в разных областях. Но в Гродненской и Брестской отказались, сказали, что у них достаточно книг Алексиевич. Знаете, это наше «Ах, там, наверху, она не нравится, как бы чего не было». Я не думаю, что это личный приказ сверху, это то, что называется самоцензура, самоохрана себя. Ведь в таком обществе, как у нас, многое зависит от человека. Он может это сделать, а может перестраховаться и не сделать. Нельзя огромную территорию проконтролировать, многое на совести отдельных людей.

Что я читаю? С интересом прочитала «Собаки Европы» [Альгерда] Бахаревича, хотя это огромная книга. Но это было интересное чтение. Новый уровень, новый опыт в белорусской литературе. Конечно, мне очень любопытен Виктор Мартинович, который пишет достаточно много и быстро. Но это тоже новый опыт в белорусской литературе. Оба этих автора работают не в традиционной прозе, а предлагают свой путь. И вот это мне было интересно.

— Сложно сказать. Но я горжусь своим народом, потому что даже Гитлер был удивлен: белорусы, если могли, спасали своих евреев. Конечно, были белорусы, которые за два килограмма сахара могли предать. Это ясно. Но народ не шел в эти дивизии, отряды. Никогда. Этого нет на нашей совести. Так что я думаю, что наш народ с огромным потенциалом.

Как он поведет себя здесь, я не знаю. Но я выросла в деревне и могу сказать, что в деревне такой ненависти нет. Люди как-то иначе относятся друг к другу, к другому человеку. Моя бабушка деревенская — с какой стати ей любить Сталина? Она очень трезво смотрела на вещи, на этот хапун, когда людей забирали, на это все. < …> Я бы хотела верить в свой народ (громкие аплодисменты).

— Я думаю, есть определенная рация в том, что ответил тебе этот человек. В девяностые годы мы так радостно бегали по площадям, кричали: «Свобода! Свобода!» Но никто ведь не знал, что это такое. Только потом, когда стала другая жизнь, мы поняли, что свобода — это вещь, которую нельзя завезти, как финскую бумагу и «кадиллаки». Совсем нет. Этому действительно нужно много лет учиться. Мы смотрим на западную жизнь, но не понимаем, что этот организм очень долго устанавливался и, видите, переживает разные времена — то взлеты, то падения. Но Европа, конечно, устоит.

 

Борьба с остатками коммунизма [у нас] будет еще долгой. Я сомневаюсь, что он может вернуться. Но что еще не одно поколение будет искорежено им — это несомненно.

< ...> Хотя я не верю в уличные демонстрации, но как отмечали столетие [БНР в Минске]! < ...> Организовали молодые ребята, люди вышли, слушали белорусские песни, покупали белорусские книги, разговаривали. Я видела массу людей, которые никогда бы не вышли в другом случае. И было видно, что они чувствуют себя белорусами, у них что-то просыпалось, детей несли, разговаривали, что-то выясняли. Вот так нужно бороться.

— Все думают, что если писать о любви, то это дамский роман. Что-то такое. Мы заложники баррикадной культуры, обязательно «свой — не свой». А речь же о том, как люди хотят быть счастливыми, что они делают для этого, что вообще для этого надо, как это получается у кого-то, что главное в жизни, почему мы так принижаем частную жизнь, а это, может быть, и есть человеческая жизнь — частная? Когда ты думаешь о ребенке, о женщине, которая рядом с тобой, или о мужчине, о пирогах к празднику, о поездке со всеми своими в воскресенье, о словах любви…

Я поняла: следующая книга должна быть о другом. Сказать, что жизнь дана не для того, чтобы дешево умереть или запросто убить какого-то за тридевять земель, в Сирии или где-то еще. Надо вот об этом думать.

Когда я прочитала многие из вещей в русской литературе, которые, как мне казалось, о любви, вдруг выяснилось, что все равно все кончается тем, что или в революцию уходит любимый человек (даже Вронский едет погибать), или Кавказ покоряет. Всегда любовь не имеет продолжения. Когда семья, ребенок — мужчины нет. Мужчина как бы для чего-то другого в нашей литературе. Он существует или в тюрьме, или на войне, или на крыше реактора. Но не дома!

 

Помню, как я застала сокращение армии, и полковник оказался дома. А жена (женщины быстрее смогли переоформиться) работала инженером, вдруг стала парикмахером, чтобы семью вытянуть. А этот огромный мужчина ходил по квартире и сквозь зубы мне говорил: «Что я, кашу должен делать? Что это за работа — привел ребенка, отвел ребенка?» — «А посидеть, сказку почитать ребенку?» Он посмотрел на меня, как будто я говорю ему дикие вещи. Нет, он должен совершать ночные полеты в летной части, сидеть ночами и играть в карты, что-то еще такое делать — но зато он границу, родину охранял! А тут семья — это не считалось главным делом. И тогда я решила написать об этом. Это не значит, что я сдалась, что меня сожрало отчаяние, которого у меня, как и у всех вас, достаточно.

[Изжить] коммунизм — это не взять и вынести Сталина из Мавзолея и перестать кланяться памятникам. Ну и что? Памятники — отдельно, а наша жизнь — отдельно. Все у нас в душе. И это все из себя выживать надо, ведрами вычерпывать из себя.

— Когда умерла моя сестра, осталась девочка, 4 годика — вот это моя дочка. Уже у нас внучка. Это было решено. Так что семья у нас есть, это не проблема.

Я не могу сказать, что это была моя цена. Есть многие люди, которые не стали нобелевскими лауреатами, но у них нет семьи (смех в зале).

— Не виноват, абсолютно. Это как любовь: или выпадет, или нет. Как звезды сойдутся на небесах. Очень сложно говорить об этом.