Александр Федута: Каждому суждено сломать свою стену. Но не все стены падают

 Не буду говорить о других, скажу о себе: я действительно не знал, что происходило в ГДР, а потому искренне не понимал реакции немцев. 

Ну, повалили стену – чему радоваться-то? Теперь у них все будет, как в ФРГ. Но ведь в ГДР-то было хорошо, правда?

Через два года, в начале августа 1991-го, я впервые в жизни побывал за границей. Как раз – в ФРГ, по приглашению организации молодых социал-демократов. Одна из немецких товарищей, с которой мы познакомились во время какого-то молодежного лагеря, отвечая на мой вопрос, хорошо ли сейчас в объединенной Германии, грустно ответила:

— Нет. Мы боимся фашизма, идущего с востока.

Я ошалело посмотрел на нее и так и не задал уточняющий вопрос: «С востока Германии или от нас, из СССР?» Надо было, конечно, уточнить. Но судьба расставила все по своим местам сама, без моих вопросов. Домой, в Минск, я вернулся 8 августа, а в ночь с 18 на 19 августа в Москве был создан ГКЧП.

Тогда, на кадрах 1989 года из германской столицы, все были молоды и счастливы. На кадрах 1991 года на лицах счастья не было. Была напряженность. Ощущение было такое, что кремлевская стена стала сродни берлинской – только ее никто не разрушал. Она отделяла власть от народа. И танки были выведены на улицу. И немолодая женщина кричала что-то пацану-танкисту, явно старавшемуся не реагировать на этот крик. И в глазах членов высшего руководства умиравшего на наших глазах Советского Союза был искренний страх перед всем происходящим.

А потом рухнула статуя Феликса Дзержинского, грозно глядевшего на всех с Лубянской площади в Москве. Ему накинули на шею петлю и стянули с постамента подъемным краном. Говорят, что организовали это повешение «рыцаря революции» сами же сотрудники КГБ, чтобы отвлечь внимание собравшейся толпы от главного здания «Лубянки», во дворе которого в это время якобы судорожно уничтожали какие-то документы.

Дзержинский был символом советской системы. Вот, казалось, он покачнулся, взлетел в петле, даже не дергаясь, – и все, «госстрах и госужас» закончились сами по себе. А сейчас понимаем: нет, не закончилось. Продолжается во времени и пространстве.

Но Берлинская стена ведь – рухнула? Остался лишь фрагмент ее, разрисованный художником Дмитрием Врубелем: два владетельных старца, Брежнев и Хонекер, слились в смертном поцелуе. А всего остального, что разделяло две Европы, больше нет?

Ох, какие все мы идеалисты… Как это – нет? Стена между двумя Европами как была, так и осталась, просто передвинулась куда-то на восток, встав по Бугу между нами и Европейском Союзом. Да и в самом Евросоюзе стена разве исчезла? Посмотрите на результат выборов в восточных землях Германии. Радикалы-евроскептики набирают все больше и больше голосов. И в других постсоциалистических странах люди голосуют за тех, кто в состоянии обеспечить им спокойствие в обмен на свободу. Зачем свобода, если ты не можешь быть уверен в завтрашнем дне? Давай, человек в сером ратиновом пальто или в модной французской курточке, бери ее себе – а нам отдай равенство в пенсиях, гарантированное и не зависящее от нас будущее, плюс сдерживание – вплоть до задержания – тех, кто хоть в чем-то отличается от нас! И мы будем чувствовать себя уверенно и спокойно…

Но так не происходит. Стена укрепляется, и те, кто с радостью ее восстанавливают, не получают взамен спокойствия и уверенности. Только те, кто хотел открытости и получил открытость, чувствуют себя так, как если бы стены не существовало. И ведут себя соответственно. А те, кто выстраивает ее сам, в своем сознании, укрепляют ее страхом. Ведь если стена есть, то от кого-то она нас защищает? А от кого? Вдруг, там кто-то ужасный, кто отнимает мое рабочее место, крадет мои деньги, просто – живет лучше, чем я! А этого нельзя допустить…

Не все стены падают. Каждый должен разрушить собственную стену, чтобы почувствовать себя счастливым и свободным. А жить за стеной, может быть, и проще. Только счастья это не прибавляет.

И висящие в интернете кадры падения уже не страшной, в общем-то, стены становятся памятником той наивной веры, что вот сейчас-то оно все изменится – навсегда.