"Цяпер многа лучша стала жыць": как торфозавод забрал болото и дал взамен работу

Источник материала:

Старый тепловоз тянет по узкой колее пассажирский вагон. От торфоразработок до поселка — час езды, который работники коротают как могут. Кто-то шумно режется в подкидного, набрасывая карты на пень, установленный в вагоне вместо стола. Кто-то молчит и устало вглядывается в окна. За стеклом мелькают сначала горы черного торфа, потом — то бескрайние разливы, поросшие хмызняком, то совсем сухие участки. Все эти земли местные до сих пор называют болотом.

TUT.BY побывал на большом болоте, из которого уже больше сорока лет добывают торф, проехал по узкоколейной железной дороге и узнал, как раньше жили люди в этих краях и как живут сейчас.

Еще шестьдесят лет назад «дрыгва» занимала 21% белорусской территории. К началу нового тысячелетия под болотами осталось всего 4,6% нашей страны. Но и сейчас для многих эта чавкающая земля — привычная среда обитания.

Белорус осторожно ступает по болоту, ему тут и тревожно, и спокойно. До глобального осушения ему было сложно добираться до «большой земли», но во время всех войн он искал «в багне» спасение от врагов. Клюква, щедро разбросанная по кочкам, всегда лечила его болезни и кормила в голод; но он привык обдумывать каждый шаг, иначе попадешь в топь — и поминай как звали.

В спецпроекте «Страна болот» TUT.BY расскажет о людях и деревнях, чьи судьбы от рождения до смерти связаны с «дрыгвой». Мы побывали в Кореневке, ставшей прототипом деревни из романа «Люди на болоте», провели ночь со сборщиками клюквы в Ольманских болотах и проследили, как осушали белорусскую землю.

Поселок на торфе

Болото Булев Мох, одно из крупнейших в стране, расположено в Солигорском и Житковичском районах. Его площадь — 27,9 тысячи гектар. На осушенных участках находятся торфоразработки.

В конце шестидесятых в Житковичском районе построили торфобрикетный завод, там же вырос рабочий поселок Червоное. Говорят, на месте, где было лучшее поле колхоза «Заря». Возят сырье с болот по узкоколейке — несколько лет назад она приглянулась исследователю железных дорог Сергею Болашенко: «Это крупнейшая торфовозная узкоколейка в Беларуси и России. Скорее всего, и крупнейшая в мире. В Червоном есть вокзал узкой колеи; регулярно, по расписанию, курсируют пассажирские поезда от поселка до торфомассива Булев Мох. Поездами пользуются также жители деревни Рог для попадания в Червоное и обратно».

Автобус из Житковичей приезжает в Червоное в 6.30 — жители поселка уже выбираются на работу, в уличную утреннюю темноту. У торфозавода стоят груженные брикетами самосвалы: «МАЗы» повезут топливо в центральную больницу района, в одну из деревенских школ и на завод в Пинске.

На производственной железной дороге составляются поезда: грузовые вагоны поедут за торфом, ремонтные бригады на локомотивах отправятся чинить пути, а в пассажирском вагоне работников повезут за двадцать километров от Червоного.

Добираться до торфоразработок час, к девяти все будут на рабочих местах. Журналистов поутру берегут: едем в отдельном тепловозе, без вагонов, зато с начальством.

Виктор Купрацевич работает директором Житковичского торфобрикетного завода третий год. Уроженец деревни Пуховичи, что недалеко от завода, он успел поработать в разных регионах страны, в том числе в Минске. На вопрос, не жалеет ли, что вернулся из столицы туда, откуда начал путь, кратко отвечает: не такой характер, чтобы делать, а потом жалеть.

В свои шестнадцать он подрабатывал на осушении этих же болот:

— После девятого класса тут работал вместе с двоюродным братом, а это примерно 1969−1970 годы. Специальность называлась — сучкорубы. Лес был невысокий: заросли, лоза… — как раз такие пейзажи проплывают за окнами мотовоза. — Лес повалили, а мы должны были обрубить ветки, сложить их. Выходила неплохая зарплата: мы, школьники, зарабатывали в день по 10 рублей на каждого — в колхозе тогда получали меньше.

Молодых рабочих на дрезине отвозили в болота — там каждому выдавалось по топору и по ведру. Набирали питьевой воды и так, с ведрами, шли по три-четыре километра до места.

— Сложности в работе — полесские, — вспоминает Виктор Купрацевич. — Комары как кони, оводы такие, что как даст в голое тело — мало не покажется. Принесенную воду выпивали махом, зато на жаре быстро брался загар.

Караваны на полях

При Житковичском торфозаводе — пятьдесят километров железных дорог. Это если не считать «времянок» — путей, которые прокладывают прямо к караванам, а потом демонтируют и переносят на другое место.

Длинные горы торфа, которые еще называют штабелями, и правда похожи на караваны горбатых верблюдов.

Погрузчик черпает ковшом торф и забрасывает его в грузовые вагоны — к концу смены их наберется двадцать, в каждом по 10−11 тонн.

Это только кажется, что караваны стоят неподвижно: время от времени они «переезжают» на несколько метров. Их пересыпает специальная штабелирующая машина. Зачем? Так караваны пытаются остудить. Агрегат ходит вдоль каравана — и тот за день смещается на полдесятка метров. За рабочую смену окараванивающая машина потребляет 80 литров солярки, а эту монотонную операцию проводят каждый день — то с одним штабелем, то с другим.

— Сам по себе воспламеняется, — рассказывает бывший начальник участка полей добычи Юрий Агиевич. — Когда температура переходит за 70 градусов, тогда: пых — и пошел дым! Внутри так горячо, что если залезть на штабель да провалиться в пустоты — можно сгореть. Иногда рабочие в мороз приходят, суют сапоги в караван: греются.

Сезон добычи (все работники ставят ударение на первый слог: дОбыча, и никак иначе) начался в мае, а закончился уже 21 июня. За неполные два месяца собрали 92 каравана.

Добыли быстро — а убирать будут долго: вплоть до следующей весны. Если включить «стахановский» режим, то весь торф можно перевезти на завод и превратить в брикеты и в удобрения в несколько раз быстрее. Но тогда встанет проблема хранения брикетов и пакетов. Для хранения всей продукции заводу бы потребовалось немало оборудованных ангаров длиной по несколько десятков метров. Вот и вывозят и обрабатывают сырье потихоньку, по мере поступления заказов. А караваны тем временем дожидаются своей очереди.

— Пожарный на вышке сидит: только заметил — надо выезжать, — рассказывают представители завода. — Если мы проспали 3−4 часа, то это уже опасно… Если в одном месте загорелось, и возгорание не локализовать — это все. Самый большой был пожар в 2000 году — тогда и пожарная машина сгорела, и трактор, и вагончики. Предприятие очень долго от этого отходило.

Летом огонь легко перебрасывается на соседние участки. Погасил тут — занялось в стороне, в трехстах метрах. Старожил предприятия Сергей Северин вспоминает:

— Самый первый пожар мы допустили в 1981 году. Как сейчас, помню: 20 июля (вздыхает. — TUT.BY). Из-под сварки выехала машина, не очень хорошо потушенная, а пожарный трактор был неисправный. Загорелись шесть штабелей, а мы ляпсус допустили, не остановили вовремя. Ветер очень большой поднялся: 25−30 метров в секунду. Справиться не смогли.

Горит не только добытый торф, но и осушенные земли в стороне от торфоразработок. Вспоминают, что однажды на такой пожар прилетел сам Машеров. — Мы легли перекурить, глядим — летит белый вертолет, — рассказывает Иван Жидолович, работник завода с первых его дней. — А то Машеров летел на Белое озеро, в рыбхоз. Поглядел, что возле деревни горит — полетел в Осово. Сказал: через два дня вернусь и еще посмотрю, как справитесь. Потушили! А то до этого месяц горело, и никто никак. Он такой мужик был: сапоги, плащ в вертолете — и никто не знал, куда он летит…

На краю болота

В нескольких километрах от сегодняшних разработок, на самом краю болота, — деревни Рог и Осово. Раньше в деревне Рог было «хат, можа, трыста», теперь живет максимум полсотни человек. Парасковья Зубрицкая и Анастасия Хамицевич по очереди выглядывают в окна — караулят автолавку: во вторник машина развозит по деревням муку.

Паша, как она себя называет, рассказывает: было время, когда за мукой ездила в Житковичи по заводской узкоколейке. Добиралась «в цивилизацию» на рабочем поезде и Анастасия Анановна.

Женщины рассказывают, что в этом году в их деревню приезжали закапывать ветхие, полусгнившие дома. Деревня умирает, дети неминуемо разъезжаются по городам:

— А сьогодня — стары чоловек… Занягожаеш, умрэш, а ніхто цябе не агледзіць у хаце — вокны будуць біць і выцягваць, — вздыхает Анастасия Анановна. И тут же добавляет: дети к ней приезжают часто и на зиму забирают к себе. Но уезжать из своего дома не хочется.

— Ой, хай бог не дае. У дзяцей свое дзеткі, свое ўнукі. А я ў сваёй хатцы што хочу то й роблю. Ніхто не хоча, бач, у горад к дзецям. Каб толькі ножкі троху цягалі.

Анастасия Хамицевич припоминает, как до мелиорации приходилось грести сено, стоя в воде:

— Нясом ту копу к стожку. Ох. Ледзве, бачу, прынясом, згружаем. А як яшчэ меньшыя былі, год чатырнаццаць было, так подгрэбвалі кругом стога. Робім-робім, грэбом-грэбом гэтае сенцэ, да прыбягім домой, да кусанём. Да забіраемса за дванаццаць кілометраў у Ляховіцкі ў ягоды. Зайдэм цёмночы, варэнчыку яко напрыкладом, переначуем. Шчэ толькі як розвіднэвае — пошлі тыя ягоды по росе браць. Мучаліса. Хай бог не дае, як жылі да мучаліса. А вот перажылі.

А в войну всей семьей прятались на островах среди здешних, еще не осушенных, болот.

— Доходзім жа до остроўка. У нас дзяцей столькі было, да ўсе малыя, то я яшчэ лапці плеценыя носіла за собою. Ой, век не забуду, як едзе той самолет — та дробіна, як я его зову (вероятно, Анастасия Хамицевич называет «дробіной» самолет-разведчик Focke-Wulf Fw189, который советские жители прозвали «рамой». — TUT.BY). Господзі, да нізэнко, да прысадэмо. Мама кажа: ой, матушкі, ой, сядзіце, не ківайцеся… Выйшлі з імха, сядзелі, то на попел прыехалі. А покойніцка моя мама ладзікаў такіх спячэ маленькіх, да кіне мне з братам. Да бачым тое ладзіка, дзелім да ядзім. Хадзілі жолуд збіралі - перамалывалі, дзе яка картопля, дзе што.

Житель соседней деревни Осово Василий Коваленя по прозвищу Тишков тоже вспоминает войну.

— Людзі ховаліса на болоце — такія стогі бралі сэна. І дзеці… І немцы ездзілі па балоце — убівалі людзей, палілі. Патом прыехаў нейкі карацель — дзярэўню ацапілі кругом, паставілі пулеметы. Сталі людзей сабіраць, тут жа ў нас калхозныя гумны. Але рашылі не паліць. А тут у нас дзярэўня Заброддзе есць — сама крайня, канец Гомельскай обласці. І там людзей сабіралі ў сараі, сталі паліць. Патом і нас павялі ў тую дзярэўню. Людзі ўжо там згаратыя, кучы ляжалі тых людзей. Потом нас сабралі, падзялілі на старых і маладзейшых. Сорок гадоў - бралі яшчэ. Брат быў малады, а я быў самы меньшы. Ну што, гэтых бяруць у Германію, а мяне не бяруць — кажуць «кляйнэ», малы…

— Пхалі ў хлеў, паліць! — подсказывает жена Татьяна.

— Маці мяне жалела, і яна ўжо ідзе ў гумно са мной. А ён тут кажа — ай, няхай ідзець ужо, будзе короў пасціць. І нас поставілі ў рад і отправілі ў Германію — у самы канец, под французку граніцу. Горад Дарамштадт.

В Германии семья Василя жила у помещика: работали в поле, следили за скотом. Иной раз удавалось украдкой надоить молока или выкопать картошки. Когда американцы начали освобождать эти земли, пан распустил своих работников и посоветовал убежать в лес, чтобы немцы не послали на передовую. Вскоре их отправили по домам.

После войны, говорит хозяйка, жизнь в их болотных краях не сильно наладилась.

— Хадзілі пешком у Старобін, у Жыткавічы, носілі яблыкі прадаваць — надо ж было налог плаціць. Стаіць яблыня — плаці за яе. Па балоту нясi яблыкі. Патом ужэ сталі парасят дзержаць. Тожа нясі. Дайсці на возера, на лодку — удваіх бярэш чатырох парасят і нясеш па вёсках. Грошы ж не плацілі, а працадня.

Василь Коваленя рослый, широкоплечий — выглядит крепким, несмотря на то, что ему больше восьмидесяти. Только глаза — задумчивые и грустные. Жена кивает на мужа:

— Гэта ён вам не кажа. Яму было цяжка жыць. Сразу як калхоз арганізоваўса — бацька яго не пайшоў у калхоз, а пайшоў абыяк хадзіць па лесе. Такіх многа было тады, хто не хацеў у калхозы. А патом іх палавілі ў лесе, і ніхто не ведае, дзе яны. Проста не падчынілісь савецкай власці.

— Мого дзіда роскулачылі, — объясняет Василь. — У яго молоцілка была — запрагаюць коні і вокруг ходзяць, а там ужо снопы подаюць. Значыць, ён кулак! Прыехалі, забралі і ў Сібір адправілі і ўсё. Во тобе і кулак. Коні забіралі, короў забіралі, грошы не давалі за гэта. Людзі недавольны былі, давольны былі акцівісты.

— Акцівісты — гэта которые роскулачвалі. Пасцяліла мужніна маці пакрывала на печы, пад пакрывалам зярно схавала і пасадзіла дзяцей, каб не агаладалі. Усё раўно знайшлі. Як у войну, — помогает рассказу Татьяна.

— Трудно было, як у колхозы собіралі, — подытоживает Васіль.

— А после, дык ужо лёгка было, як мы з тобой жылі? Застаўляла дзяцей по болотам ходзіць — дзеркачы вязалі да здавалі государству. Ідуць, плачуць.

И тут же хозяева сходятся в мысли: несмотря на тяжести жизни, умудрялись и песни петь, и веселиться.

До осушения, рассказывают Ковалени, вода по весне близко подходила к их деревням, несмотря на то, что Червоное озеро в пяти километрах. На том месте, где стоит сейчас их дом, поселка не было — поросли, хвоя, земля плохая.

— На горачцы, дальшэ — там людзі засяляліся. І ўжо людзі кажуць: ідом в Амерыку, бо ў іх добрая зямля была, вышэйшая, — смеется Татьяна Коваленя.

Князь обмельчал

Червоное озеро — третье по площади в Беларуси. Раньше называлось «Князь-озеро» и «Жид-озеро». Последние несколько десятилетий уровень воды постоянно снижается.

Василь Коваленя вспоминает, что Червоное озеро было богато рыбой. Добраться к нему можно было лодками прямо из деревни — по мелиоративным каналам. Лодки чуть не доверху нагружали рыбой, а потом уже волоком тащили домой.

Родившийся на Червоном Виктор Купрацевич за озеро переживает. Там, где раньше глубина была пять метров, теперь, по его словам, максимум полтора.

— Озеро погибает — страшная картина! Я вам так скажу: если наше предприятие и влияет как-то на этот вопрос, то процента на три. Мы, наоборот, десятилетиями воду с болот направляем в озеро, после того, как она отстаивается.

В том, что озеро обмельчало, считает Виктор Купрацевич, виноваты засушливые годы и работа одного из рыбхозов по соседству. Хозяйство берет воду из озера, а потом перекачивает ее в Припять по маленьким речкам. Шлюзы открыты и с надобностью, и без.

В сентябре в «Белорусской лесной газете» уже писали о проблемах этого озера. Водоем обмелел из-за крайне засушливой погоды, но есть и другая проблема: мор рыбы, который достигает в последнее время катастрофических масштабов. Дно бывшего Князь-озера устлано сапропелями.

Их добывали с 1974 года, но несколько лет назад у предприятия «ЖитковичиХимСервис» сломался земснаряд. Запасов сапропеля в Червоном — еще лет на четыреста, в воде из-за илистых отложений накапливаются гумусовые кислоты, рыбе не хватает кислорода. Добычу на озере Червоном хотят возобновить — для этого выделяется около 220 тысяч долларов по линии Евросоюза и Программы развития ООН в Беларуси. Тогда, есть надежда, и озеро удастся спасти.

Катится, катится голубой вагон

В полшестого вечера с торфоразработок начинают разъезжаться работники. Ехать до поселка в холодном вагоне целый час. Рабочие коротают его как могут. Кто-то шумно режется в подкидного, набрасывая карты на пень, установленный в вагоне вместо стола. Кто-то молчит и устало вглядывается в окна.

Машинист Андрей Савостеня на узкоколейке работает уже 22 года. Везти рабочих надо и в дождь, и в снег, и в засуху. Когда зарядят ливни — случалось, что колеса вагонов на десяток сантиметров шли по воде.

— Бывали случаи, что с 31 декабря на 1 января работаем в ночь. С собой подарочек дают: конфет всяких разных, шоколадки. Мы едем — Новый год: мы останавливаемся, покушаем, музыку тут себе включаем.

Разное случалось: и вагоны опрокидывались, и деревья на пути падали, и звери дикие перед тепловозом бегали.

— Лоси. Раньше кабаны стадами, особенно ночью, когда по ночам возили торф. Коза прибегить, зайчикау увидиш.

— Году этак в 76−77 пожарные на тракторе поехали под вечер объезжать поля, — припоминает экскаваторщик Иван Жидолович. — В Роге свиноферма была, и в яму падаль скидали, а волки туда приходили. И вот волк с волчицей как-то упали в валовый канал на наших полях. Они сразу вместе плавали, а потом до них дошло: расстались. Волчица вылезла и убежала, а волка вытянули. Охотник сделал этакий намордник, и привели его живым. За шкуры дали 3 рубля 70 копеек, а еще 100 рублей — за то, что самого волка убили. И сейчас волков много по болоту.

Работу на заводской железке Андрей Савостеня считает престижной: другой такой поблизости и нет.

Директор говорит, что средняя зарплата на предприятии — 4,6−4,8 миллиона рублей, а максимальная на добыче была до 10−12 миллионов. В советские годы механизаторы летом и вовсе зарабатывали по тысяче долларов в пересчете на сегодняшние цифры.

Ближе к поселку наш состав проезжает через огромные озера — карты, разделенные насыпями.

Это уже отработанные торфяники, которые специально затопили: болота регенерируют. Поначалу осушительные каналы просто перекрывали перемычками, но уровень воды повышался неравномерно, в некоторых местах торфяной слой продолжал выделять углекислый газ.

Сейчас на озерах глубина достигает трех, в каналах — пяти метров. По числу и качеству восстановленных болот Беларусь занимает первое место в Европе.

Водоемы полны рыбы, и здесь всегда можно увидеть рыбаков. Они приезжают на машинах по насыпям-дамбам. Юрий Агиевич говорит:

— А бывают такие случаи, что неделю тут сидят, полторы. Если дожди пошли — все, отсюда никто не выедет. Садятся на паровозик, едут в поселок, закупаются продуктами. Буквально этим летом такое было.

Машинист вспоминал: случалось вытаскивать тепловозом застрявшие машины рыбаков.

До того, как отработанные торфяники стали заливать водой, проводили рекультивацию: оставляли полметра плодородного слоя и передавали землю под лесопосадки или сельхозкультуры.

— Мы жили по первости за счет того, что сажали тут картошку, — показывает за окно, на рекультивированные земли, Иван Жидолович, который работает на торфозаводе с самого его основания. — Засаживали по два гектара, сдавали в колхозы, продавали, детей обували-одевали, за это и жили. В колхозе в уборочную получают больше, чем мы. А тут же труд тяжелейший. Вы приехали сейчас — ни пыли, ни ветра, грязь только. А приедьте летом. Черная пыль метет, жара, в тракторе как в парилке. И никакой кабины с кондиционером… Но сейчас картошки столько уже не сажаем — не в цене, дурной труд.

Иван по распределению попал в Житковичский район на «молодое, перспективное предприятие». Своими руками копал в 1968 году первый отводной канал.

— Под Ляховичами везли тралом рельсы, так он как засел в болоте — долго не могли вытянуть тот трал. Бывало, что и по восемь единиц техники сидели, вязнули в этом болоте. Мы когда сюда приехали, нам один местный дед говорил: «Ай, дзетки, вы зря сюда приехали, ничога тут у вас не будзе». Сейчас бы того деда поднять. А один был дед такой — каждую весну приезжал с инспекцией: посмотреть, что сделали.

— Местные не ругались, что осушаете болота?

— Никто не ругался. Что я вам скажу: не пришел бы этот завод сюда — в этих деревнях ничего б не было, тупик. Одна дорога была в Житковичи, встречаются машины лоб в лоб — и думают, как разъехаться.

— Как думаете, долго еще тут будут добывать торф?

— Топливо вроде как дешевое и калорийное — предприятие должно быть. А если нам вдруг перекроют газ, что будем делать? Какая альтернатива? Когда я приехал в шестьдесят восьмом году сюда, то говорили про бурый уголь в Житковичах, и сейчас еще про это говорят…

На вопрос, не хотелось ли поменять работу, место жительства, уехать из глуши: шутка ли, сорок три года на болотах, — Иван Жидолович отвечает, улыбаясь:

— Знаете, меня и на Светлогорск, и на Минск звали. Но привыклось, семья здесь… Болота, наверное, засасывают.

 

Теги: Минск