Хранители отравленной земли. "Плутония, америция боятся! А мы уже привыкли"

Источник материала:

Каждый день Галина Романовская идет на работу в деревеньку, откуда сама родом, проходит через КПП с замком и надписью «Вход и въезд запрещен». Из окна видны родные школа и дом. Ей было 12 лет, когда семье сказали уйти. Но так сложилась судьба — вернулась сюда спустя годы работать. Полесский радиационно-экологический заповедник объединил многих отселенцев, которые сейчас работают хранителями самой грязной земли в Беларуси.

— Помню только: прихожу я в школу с братом, и всё — больше детей почему-то нет. Потом уже и мы не пошли в школу. Может, остальные дети тогда знали? А мне ведь неинтересно было выяснять — взорвалось там что-то или нет, — вспоминает Галина Романовская.

С тех пор в ее родной школе, как говорят, не осталось и живого места. Кажется, что здесь прошла война. Все окна выбиты, местами просто разобрана кирпичная кладка стен и содраны доски с пола. Все радиаторы в кабинетах кто-то старательно срезал. Под ногами валяются скомканные географические карты.

"Нет чтобы в Речице какой устроилась — чего я сюда приехала?"

Когда случилась авария на Чернобыльской АЭС, ей было всего 12 лет. Жили с семьей здесь, в деревне Бабчин. После катастрофы деревня стала одним из форпостов белорусской зоны отчуждения.

Галина Романовская теперь работает здесь химиком-лаборантом, ежедневно исследует на радиационное загрязнение отобранные по всей зоне пробы на специальном приборе — спектрофотометре. Смеется, когда приезжие пугаются предупреждающего желтого знака на дверях ее лаборатории.

— Плутония боятся, америция боятся! Страшные слова для них — а мы уже привыкли. Хотя отразится на нас это или нет — не знаю, — говорит женщина.

В здании, где расположена лаборатория Галины Ивановны, раньше был новый детский садик, который успел до аварии поработать всего два года. Сейчас здесь трудятся ученые Полесского радиационно-экологического заповедника. Они постоянно следят за изменением радиационной обстановки на загрязненных землях, а также изучают влияние радиации на природу вокруг.

Женщина показывает через окно на двухэтажный дом напротив, где сейчас оборудована гостиница для ученых, работающих по вахтовому методу.

Там до аварии, в квартире на первом этаже, жила наша героиня вместе с родителями и братом-близнецом. А 1 апреля 1986 года у нее родился еще один брат. Молодой семье пришлось непросто: пока дождались эвакуации, детей пришлось «раздать» родственникам, а взрослые оставались тут до самой зимы.

— Помню, солдаты здесь были, дома наши мыли. Ездили военные машины, стояли тут на стадионе их палатки, а жили, наверное, прямо в школе. Не помню, как выселяли, но точно не как другие деревни — погрузили и повезли. Некоторых из тех, которые ближе к реактору, даже к нам сюда на короткое время привезли, — говорит Галина Ивановна.

Проект TUT.BY «Чернобыльцы»

Слово «чернобыльцы» звучит уже почти тридцать лет. Означает оно теперь не только и не столько жителей украинского города на реке Припять. Чернобыльцами называют спешно эвакуированных с загрязненных территорий и отселенных на «чистую» землю годы спустя. Чернобыльцы — так говорят о себе люди, схватившие в 1986 году ударную дозу радиации. Если кто-то в беседе произносит «чарнобыльскі», остальные понимающе кивают головами.

Проект TUT.BY рассказывает истории людей, которые изменила авария на атомной станции.

В «наследство» от аварии в Чернобыле женщине осталось заболевание щитовидки. Похожие проблемы и у двух ее братьев. Говорит, что в мае еще вовсю садили огород у дома, а потом приезжали сюда в сентябре с братом копать картошку.

Потом, уже ближе к зиме, людям сказали оставить свои дома. Скарб взять разрешили, животных — нет. Крупный скот у людей забирали сразу… на мясо. А мелкую живность люди жалели, отпускали на волю.

— У нас кролики были. Мама сказала, чтобы мы их здесь выпустили. Они вместе с курами все тут вокруг бегали.

Бабчин отселили по нескольким деревням Речицкого района. Галина Романовская попала со своими родными во Дворец. Несмотря на гордое название, деревня оказалась гораздо менее обустроенной, чем Бабчин. Но пути назад не было. До определенного момента.

— Мне 19 лет было, когда я приехала сюда после гомельского училища. Первый раз после аварии, в 1992 году. Нужно было где-то работать. И вот — всю жизнь здесь, — делает паузу Галина Ивановна. —  Уже все разбили за те 7 лет. Жалко так было и обидно.

Спрашиваем, неужели никогда не было сожалений о возвращении сюда? Собеседница задумывается.

— Эх, нет чтобы в Речице какой устроилась — чего я сюда приехала? — улыбается Галина Ивановна. — Можно было ведь уехать, да не захотелось. Привыкла уже, не хочу никуда. Буду жить здесь, в Хойниках. До пенсии. Хотя у нас ее все отодвигают… В 45 лет бы уже пенсию получала, тут же вредность.

Спрятанная радиация и затаившийся зверь

Самые грязные земли Беларуси. Здесь хранится треть всего «чернобыльского наследия», которое досталось Беларуси после аварии на АЭС. А если быть точнее — 30% цезия (изотоп 137Cs), еще 70% стронция (изотоп 90Sr) и 97% плутония (целая группа изотопов — 238, 239, 240Pu).

Все это таится тут. В лесах, которые постепенно поглощают опустевшие хаты. В болотах, что облюбовал черный аист, придя на смену белому (тому привычнее жить рядом с человеком). В студнях, у которых валяются привязанные на цепь ведра без дна.

Въезд в заповедник — только по номерным пропускам через КПП. Их тут с десяток, носят названия умерших рядом деревень. Сюда, правда, пускают людей раз в год во время Радуницы.

Вроде и не живут здесь люди вот уже 30 лет, а умирать «продолжают». Раз-другой за год на местных кладбищах появляются свежие могилы. Некоторые из отселенцев пусть и после смерти, но хотят вернуться домой.

Мы отправляемся в поездку по зоне отчуждения вместе с Александром Косарем, специалистом научного отдела экологии и фауны. Заповедник расположен сразу в трех районах страны — Хойникском, Наровлянском и Брагинском.

Но наш попутчик хорошо знает здесь все дороги, потому что сам — местный, родом из отселенной деревни Оревичи.

Судьба или нет — наша дорога идет как раз через эту деревню, поэтому решаем на минутку остановиться. Александр Алексеевич сразу ведет нас показать «кіпцюры» медведя, который как-то пожаловал к нему «в гости» на мед. Родительский дом как-то облюбовали дикие пчелы.

— Вот в эту хатку медведь приходил… Это ж его следы остались, как он рвал! Обои подрал внутри, траншею выкопал, под пол рыл, чтобы достать там пчел. А потом сюда через окно, — показывает Александр Косарь на следы косолапого.

Проводник показывает на дом — говорит, покрасил перед самой аварией. Заходим внутрь, но там почти ничего не осталось.

— Поломали грубо, даже была печка изразцами обложенная — так разбили, позабирали. Вот от телевизора что осталось. Коробка одна. Как-то приехал, так шкаф стоит и зеркало вырванное. Я его в сарай занес и спрятал. Там по сегодняшний день лежит то зеркало! — признается с улыбкой Александр Алексеевич.

Как и много лет назад, мародеров в зоне отчуждения хватает. Раньше отсюда вывозили оставленные в домах вещи. Только на дрова, когда-то старательно сложенные на улице хозяевами, наверное не позарились. Потом принялись разбирать хаты на стройматериалы. Хотя много здесь, на Полесье, сохранилось уже редких для остальной Беларуси атрибутов сельской жизни вроде колодцев с журавлями или диковинные дома с камышовыми крышами.

В нынешние времена мародеры тянутся за металлоломом. Александр Алексеевич вспоминает, что некоторые заготовители пробираются сюда как в экспедицию: день все собирают, ночуют в брошенных домах, а потом грузовиками пытаются незаконно вывезти фонящее сырье. Против таких добытчиков зону постоянно патрулируют сотрудники заповедника, а также наряды милиции.

Сам Александр Косарь иногда нет-нет да и заезжает (если уж рядом) глянуть родную деревню. О воспоминаниях юности говорить, кажется, ему тяжело или просто не хочется с чужаками. Но вдруг вспоминает, когда смотрит за старые сады, где весной разливается через канал Припять.

 — Я как школьником был — никто в клуб здесь не ходил из молодежи. Все на лодках тут плавали, ночью катались. Вот горе киномеханику было, пока вода из деревни не уйдет! — с теплотой рассказывает наш попутчик. Говорит, что сам в юности ездил периодически на катере в Припять за продуктами. Многие белорусы затаривались там, как говорят, «и на свадьбу, и на похороны».

Родную деревню нашего собеседника отселили в Коротковичи в Жлобинском районе. «Я там ни разу и не был! Чего мне туда ехать», — отмахивается Александр Алексеевич. Он остался рядом с родиной, живет в Хойниках, некоторые из его бывших односельчан — в Наровле, Мозыре.

Продолжаем путь дальше в надежде встретить диких животных. Когда человек ушел с этих земель, природа стала полноправной хозяйкой. Вопреки бытующему мнению, здесь нет никаких мутантов. Специалисты объясняют, что для таких последствий от облучения у животных или растений как минимум относительно малый срок жизни.

Зато на этих землях обосновались редкие для Беларуси виды, в том числе и «краснокнижники», например, красавица рысь европейская. Или подселенные сюда зубры, которых наш попутчик опытным глазом рассмотрел во время поездки в зарослях у дороги. Так бы пропустили! Волоты, видимо, вышли в поисках молодых побегов — и совсем не пугались нашего любопытства.

— Волка, бывает, встретишь — ляжет около дороги и ждет, пропускает! — рассказывает Александр Алексеевич про нравы местных обитателей. — Один раз едем со стороны Погонного, а волк отсюда с левой стороны такой кусок мяса тащит! И на дорогу вышел — но не кинул. Так он назад сюда, в ельник! Рядом деревня маленькая, так и до аварии тут рядом водились. Своих мест держатся. Так, видимо, в логово мясо нес. Но не бросил — говорю, вот заботливый папа!

Хищников тут действительно хватает. По дороге замечаем припаркованную машину коллеги, который приехал в зону на фотоохоту и «пошел в магазин» — сидит там где-то в засаде. Александр Алексеевич, взглянув на следы человека, сразу замечает поверх них свежие следы бродившего здесь волка. Гулять в одиночку без ружья может быть очень опасно, иначе охота может начаться на тебя.

Попутчик вспоминает случай, как однажды зимой лесник заповедника отстал от коллег и заплутал в лесу. Уже смеркалось.

— На КПП он уже бежал, несколько километров! Волков молодых боялся. Красивые рога оленя, которые нашел раньше, как бежал — так выкинул! — говорит Александр Косарь.

По дороге рассматриваем дома. Административных зданий в зоне отчуждения осталось немного, скорее большие постройки, вроде двух школ, которые нам встретились по пути.

Гулять по ним не столько жутко, сколько грустно — разбитые глобусы и разбросанные слайды с видами различных уголков СССР в кабинете географии, коробочки желудей для поделок в кабинетах младших классов, груда пробирок в лаборантской при классе химии и старые плакаты с надписями готическим шрифтом в кабинете немецкого языка.

После многочасовой поездки по окрестностям сворачиваем назад, хоть увидели и не всех животных, которых ожидали. Работники заповедника встречаются с ними чуть ли не каждый день, но и этих людей можно удивить.

— Как-то видели здесь оленя-альбиноса… Один раз его встретили — и всё! — мечтательно произносит Александр Алексеевич.

Минуем КПП, чтобы позже сюда вернуться. Предусмотрительно на выезде заглядывают в багажник нашей машины. Порядок есть порядок — чтобы ничего не прихватили себе из зоны на память.

Одни возвращались в дома по ночам, другие — только во снах

Сейчас в границах Полесского радиационно-экологического заповедника спрятаны загрязненные территории общей площадью 2160 км². Для сравнения: на этих землях могут вместиться шесть таких городов, как Минск.

В заповеднике работает 750 человек, которых условно можно назвать хранителями земли. Половина из них — работники отдела лесного хозяйства. Главная их цель — не допустить, чтобы выпавшие радионуклиды попали на другие территории. Это, например, может произойти во время пожара, ведь радиация здесь вовсе не «законсервирована» на века.

— В прошлом году хоть у нас по весне все было подтоплено, но когда два года не разливались Припять и Днепр, упали грунтовые воды, а за лето ни одного дождя… — вспоминает засуху директор Полесского заповедника Петр Кудан. Пепел с пожарищ в зоне отчуждения даже находили на улицах в Хойниках. — Всю зиму мы работали над одной целью — сохранить воду. Здесь пожары во много крат сложнее и опаснее тушить. Тяжело пройти спецтехнике.

Больше 10 лет Петр Михайлович возглавляет заповедник. Едем туда еще раз, оставив позади редакционный автомобиль. Пересаживаемся в директорский внедорожник, внутри которого не так слышен скрежет бурьяна о дно машины.

Вопреки расхожему мнению, радиция не «умирает», а перерождается во что-то новое. Например, в результате распада плутония-241 образуется побочный продукт — токсичный америций (241Am). Его концентрация до 2060 года будет только возрастать и превысит объем всей плутониевой группы (и это с учетом их распада).

— Как и раньше, территория делится в зависимости от плотности всего загрязнения на две зоны: абсолютно заповедную (больше 40 Ки/км²) и экспериментально-хозяйственную (до 40 Ки/км²). Последнюю, может не всю, через 50−100 лет ученые рассчитывают, что реально будет использовать в народном хозяйстве. Речь идет о продуктах леса, на отдельных территориях налаживать сельхозпроизводство, — рассказывает Петр Михайлович, хотя сам относится к таким планам скептично.

Даже вредным условиям есть мера. Сотни работников заповедника постоянно носят при себе дозиметр-накопитель для измерения полученного на службе внешнего облучения. Внутреннее измеряют с помощью счетчика импульсов человека.

— Подразделения работают определенное время в зоне и не должны получить дозу облучения выше контрольных уровней. Но есть отдельные товарищи, у которых «выскакивает» это дело. А как может выскочить? Человек, может, даже и не на территории заповедника, употреблял непроверенную дичь или мед дикий — и это сразу показывает. Мы даем ему «черную метку» — если при следующей проверке подтвердится или увеличится, то увольняем. Такое происходит нечасто, два-три случая в год. Как правило, эти люди тогда сами садятся на сверхчистую диету — ничего из лесных даров не едят, — объясняет директор заповедника.

Сам Петр Кудан тоже местный — родом из деревни Савичи в Брагинском районе. Она не попала в границы заповедника, хотя местами может быть грязнее других «закрытых» точек на карте. Так получилось в том числе и благодаря упорству ее жителей. Уговорили заглянуть туда.

Раньше здесь, рассказывает Петр Михайлович, были земли богатые. Даже отчеты из местного совхоза возили напрямую в Москву. Отсюда и хорошее обустройство деревни — имелось шесть магазинов и столовая, стационарная больница, детский сад и новая трехэтажная школа. Люди обзаводились большими семьями, а в домах растили по четыре-пять детей.

— Мы на то время говорили — «здесь люди жили и не знали, что при коммунизме живут», — вспоминает собеседник. Авария на ЧАЭС для тысяч людей стала ударом, и не только радиоактивным.

— Человек всю жизнь копил деньги, только-только за год до аварии отстроился, хозяйство всё. Не знал до этого, как нормально питаться, в рваном ходил… Я знал такого. И потом вдруг раз — самый богатый человек, дом построил, а оказался самым бедным. Не перенес. Суициды, их немало было по этой части, — вспоминает Петр Михайлович.

Сам он об аварии случайно узнал уже утром 26 апреля 1986 года, когда ехал по работе из Комарина. На обратной дороге у железнодорожной станции Йолча (на линии, которая доставляла рабочих к Чернобыльской АЭС) голосовала женщина с ребенком.

— Разговорились — у нее муж на станции работает, а там «такая страшная авария случилась, будут отселять». Но сами они ехали совсем не отселяться, а просто к родителям на выходные, как раз сажали огороды, — говорит Петр Кудан.

Уже потом он вспомнит странный металлический привкус на языке в те апрельские дни — это был йодный удар. От Савичей до АЭС — не больше 60 километров по прямой.

— После аварии украинцы отправляли родных где-то к своим в глубокую зону, дальше от ЧАЭС. А наши куда? Нашим казалось, что это какой-то локальный взрыв, на сотни километров не пойдет, — говорит наш собеседник. Угрозу недооценивали, пока не прослышали об отселении Припяти.

Сворачиваем с асфальтной дороги в Савичи. Минуем несколько хат.

— Вот что осталось от дома, где я родился, — бросает Петр Михайлович и показывает на дом в окружении поросших лишайником яблонь. И хотя едем медленно, но машина так и не останавливается. Чувствуем, что настаивать не нужно.

Дорога всегда разделяла эту деревню на две части — Савичи и Савичский двор (так прозвали места, где когда-то были панские владения). После Чернобыля по дороге «разделились» и последствия — первая попала в зону отчуждения, а вторая — только с правом на отселение. До аварии тут жило больше 1200 человек, и 373 семьи отселили в чистые места.

Но милиция особо не охраняла, и оставшиеся в одной части люди по ночам перебирались в запрещенную половину. А примерно через полтора года остальные савичские семьи потянулись назад. Так в 1987—1988 сюда вернулось около 200 человек.

По разным причинам. Многих тянуло на родину — сам Петр Михайлович забрал отсюда родителей, но те «во снах возвращались сюда». Другие не приняли условий жизни на новом месте, которые оказались хуже прежних.

— Возвращались самоселами, им не давали разрешения на прописку и все остальное. Чтобы вернуться сюда, они готовы были на все — только бы их никто не трогал. Сказали — хоть стреляйте, мы никуда не поедем. Из моих родных сюда вернулись четыре семьи, — вспоминает Петр Кудан.

Упорство полешуков потом вознаградилось: в 1996 году, на десятилетие аварии, сюда пожаловал сам президент. Местные обратились с просьбой оставить их в покое — разрешить прописаться, чтобы жить в своем доме по закону. Им уступили — до 2014 года здесь еще жило семей 20−30. Теперь, говорит наш собеседник, осталось с половину десятка.

Если бы в свое время сюда не вернулись люди, земли стали заповедными. А так границу с закрытой зоной провели прямо по контуру деревни, рядом с лесом. Петр Кудан помнит, как еще ребенком собирал там «чарвонагаловікаў», чтобы потом сдать ведро на заготовку — тогда за него давали целых 10 рублей.

— Сейчас в деревне самой ситуация условно нормальная, а в лесу — в сотни тысяч раз зашкаливает. Грибы — 9 тысяч беккерелей на килограмм. Фактически радиоактивные отходы, которые начинаются от 10 тысяч.

Собеседник говорит, что здоровьем поплатились не только те, кто остался на грязной земле.

— По разным причинам люди уходили в мир иной. Мы знаем наших коллег, которые уходили в 45 лет — просто от разрыва сердца, не перенеся разлуки с родными местами. И их не единицы. Много по болезни. В целом те, кто вернулся, дожили до среднего пенсионного возраста, и они никогда ни о чем не жалели. Но даже среди них было немало онкобольных. Только глупый человек говорит, что нет опасности.

На прощание заезжаем в ту самую старую часть деревни — Савичский двор. Останавливаемся у «панского дома» и пробираемся через хмызняк.

— В детстве, классе четвертом-пятом, мы там внутри прятались. Он уже на грани, но еще живой. Махина, конечно, точно лет 300! Наверное, гроза ударила — обгорел, но только снаружи. А с течением времени сам себя вылечил. Сколько лет уже прошло… Вон какие корни, видите? — показывает Петр Кудан на огромный старый дуб у бывшего панского дома. И после некоторой паузы добавляет. — Это наша трагедия чернобыльская. И мы все с этой бедой по максимуму справляемся сами.

Теги: Минск