"Любовь к ближнему", или Братство народов

Источник материала:

Республики воспринимались советским человеком как однозначно «свои» — и в то же время чуточку особые. Как и люди, живущие в них.

Мы продолжаем разговор о советском интернационализме. Как обстояло дело в отношениях между «братскими» (они же сестринские) республиками?

Вот несколько воспоминаний.

Тамара Вятская: «К нам в лучшую школу украинского районного города — русскоязычную — приехал в девятом классе из Беларуси мальчик Коля Конопницкий. Как же мы его все любили! Он был абсолютно инопланетянином, из другой страны! Мы у него расспрашивали все подробности жизни в Беларуси, он нам пел „Песняров“… и Беларусь мне лично тогда казалась совершенным раем…».

Впрочем, как припоминает Сергей Шупа, в белорусских городах к местному своеобразию относились отнюдь не так благосклонно: «На поверхности будто бы тишь да гладь, которой ты лет до семи-восьми верил, а потом было welcome to the real life… Очень близко к антисемитизму стояло явление национально-социальное — ненависть к „крестам“. Белорусский акцент был не меньшей стигмой, чем „нерусская“ форма носа. У нас в классе была пара учеников, которые приехали из деревни, говорили трасянкой, над ними смеялись, издевались, их дразнили, били. Учитель физики говорил с сильным акцентом — все передразнивали и относились соответственно, но он был здоровый мужик, мог и в торец… Так только из-за спины».

На моей памяти такое тоже имело место: обычно в более приближенных к центру города школ. На окраинах, заселенных первым поколением горожан, чьи дети разговаривали на «трасянке», объектом антипатии мог стать как раз тот, кого по чистой речи мгновенно опознавали как «не нашего». Но вообще-то слово «крест» было распространенным ругательством.

Однако, вернемся к добрым интернациональным воспоминаниям.

Наталья Русецкая. «В классе один парень был татарином, так было записано в классном журнале. Это был мой лучший друг. И мы все время шутили, что у меня гость — татарин».

Владислав Мурашкевич. «Я не помню особых различий до развала Союза. Бывал во всех республиках бывшего СССР и в Прибалтике часто отдыхал. Если обзывали в национальном стиле, то не за национальность, а за поведение». Вопрос — почему за плохое поведение надо обзываться «в национальном стиле» — у многих вообще не возникал. Не возникает и посейчас.

Зато ответ есть у Сергея Шупы. «Из диалога во дворе. Виталик М. вместе со всеми нами издевается над Аркашей Р: „Жид! Жид!“. Аркаша: „Ты же сам жид!“. Виталик: „Я не жид! Я еврей!“… Самый большой социальный страх детства для того, чья фамилия — не „Иванов“ — чтоб тебя не посчитали „жидом“ или „крестом“. Оттого и травишь их с двойной яростью».

На необъятных социалистических пространствах былой страны существовали разные анклавы: более или менее интернационалистические. Кое-где «пятый пункт» был важнее, кое-где мало что значил, и своеобразие Других воспринималось именно как своеобразие, а не повод для издевательств. Вот несколько воспоминаний об этом.

Андрей Швец. «На северах, где половина — якуты, башкиры и другие местные народы, а вторая половина — представители всех республик, национальный вопрос вообще был неуместен. Все зависело от личных отношений… В армии же столкнулся с тем, что люди «без национальности — русские. Остальные все кучковались по национальностям. Русские никогда по национальности не объединялись… По армии наиболее интернационально настроенные — народы РСФСР и казахи. Украинцы почему-то рвались всегда в сержанты (до слез доходило), а грузины все работали на складах и на кухне».

Татьяна Абрамович. «Мой муж Дима служил в танковой части в Марьиной горке, половина роты узбеки были. Димка до сих пор с большим теплом о них вспоминает — они всегда делились всеми посылками, которые им постоянно посылали из дома. А в посылках вкуснейшие сухофрукты, орехи и прочие восточные лакомства. У них был культ семьи, отца и деда. А вот азербайджанцев не любили».

То, что по группе или даже одному человеку можно судить обо всей «нации» — наследие, доставшееся нам даже не от СССР, а от гораздо более ранних периодов истории. Но именно так — путем этнических стереотипов — советские люди и узнавали друг друга. Хорошо ли это? Вряд ли. Но извечно — и никому этого не исправить. Стереотип — психологическая опора мышления: важно, чтоб он не превратился в предрассудок. Тогда — «хавайся ў бульбу», или, что даже вернее, «кино и немцы». Важно, что этническая принадлежность, называющаяся в СССР словом «национальность» (в царской России вместо «пятой графы» было «вероисповедание») не только считалась реальностью, но и приписывалась человеку. Вспомните, например, бытовое подозрение, что все интеллигенты («а еще шляпу надел!») — евреи. Можно сказать, национальность передавалась в форме своего рода статуса.

Вспоминает Михаил Свойский:

— В 1988-м году меня призвали на ликвидацию последствий чернобыльской аварии. Контингент у нас там был разнообразный, в основном не обременённый высоким образованием. К нашей части прикрепили поливочную машину из Среднеазиатского военного округа с водителем армянином. Звали его в лицо чуркой и только что ноги об него не вытирали. Защищать его было совершенно бесполезно, в глазах сослуживцев чурка по определению к человеческой расе не относился. Позже выяснилось, что подобное отношение было и ко мне, еврею, но об офицера ноги вытирать не решались, обсуждали за глаза. Я для них был вообще непонятен: почему служу и от спецсборов не отмазался. Но сейчас о другом. Армянина вдруг отозвали, и на его место прислали водителя белоруса, жителя казахского города Гурьева. С первого дня службы у нас его стали звать … чуркой. И ещё немного о дружбе народов. Вскоре приехал полковник-особист и затребовал картотеку личного состава. На мой немой вопрос пояснил, что пришёл приказ развести по разным частям армян и азербайджанцев. Потому что Баку, Сумгаит и Карабах. Официальная дружба заканчивалась.

Андрей Швец: «Может, потому, что советское время мотался по северам, национальный вопрос догнал меня только после развала Союза, когда я узнал и про ненависть айзербаджано-армянскую и про прибалтийско-западноукраинское отношение к России (хотя знаменитая прибалтийская забава „покажи другую дорогу русскому“ удивляла и раньше) и про „спустившихся с гор“ в закавказских и азиатских республиках и об их отношениях к представителям других национальностей».

Словом, на бытовом уровне мы не так уж много знали о других республиках СССР. Скорее, создавали в голове их воображаемые образы — как негативные, так и позитивные. А на уровне бытовом наши знания состояли из обрывков «Гопака» и «Лезгинки», цепеллинов и харчо, грузинской кепки, украинского веночка с лентами, из фрагментов детских стихотворений («у москвички — две косички, у узбечки двадцать пять»), из «картинки в твоем букваре», где пятнадцать республик были изображены в виде детей в национальных нарядах: дети держали в руках предметы, указывающие на трудовые свершения народов, например, таджичка — хлоповую веточку.

На это наслаивались стереотипы, воспринятые от родителей и «старших товарищей» по двору: украинцы — жадные, кавказцы — жулики, белорусы — себе на уме. И когда человек и впрямь сталкивался с жадным украинцем, жуликоватым грузином и сдержанным белорусом — советский человек находил подтверждение своим стереотипам.

Логики в них, как и в любых обобщениях, было маловато. Вот забавная и показательная история от Михаила Свойского:

— История из 1966 года. Летние каникулы, мы с группой студентов БГУ в пешеходном походе в Карпатах. Привал. По горной тропе приближается к нам неопределённых занятий человек с навьюченной лошадью в поводу. Останавливается: «С мужчинами я поздороваюсь за руку». Здороваемся. Видим, что слегка подшофе: «Откуда хлопцы будете? Из Минска, из Белоруссии? Це добре! Белорусы и Литва наши братья! А были б вы москалями, перестреляв бы».

Увы, тонкости речи потерялись за временем.

«А почему так москалей не любите?» — спрашивает кто-то.

«А у них правительство из одних жидов. Ну, с мужчинами я попрощаюсь за руку».

К счастью, стереотипы не обязательно превращались в предрассудки. Неизвестное манило. Бывали всплески моды, связанные с колоритом той или иной республики: так, в конце 1960-х женщины постарше (молодые тогда шили себе брючные костюмы) носили платья из переливчатого узбекского шелка, а многие мужчины (и не только) — тюбетейки. Возможно, это было связано с ташкентским землетрясением и служило своеобразным знаком солидарности? Не знаю.

В хрущевские времена из подражания генсеку многие носили украинские рубахи с распашным воротом и вышивкой — сперва лишь представители номенклатуры, затем просто пожилые люди… Впрочем, это я видела только на фото: Хрущева сняли, когда мне было два года, и мода мгновенно канула в небытие.

При всей уверенности, что республики — «свои», сведения о них были обрывочны и абстрактны. Особняком стояла Прибалтика. Ее курорты и города вошли в моду в 70-е, но восприятие Прибалтики было амбивалетно. С одной стороны, она считалась своеобразным филиалом «заграницы». С другой, именно желание сделать ее более «своей», «свойской» (и нежелание прибалтов стать «своими» в СССР) диктовало вспышки взаимного неприятия приезжих и латышей, литовцев и эстонцев. Помню, как в юности гостила у родственников, живших в Риге (бывших фронтовиков, кого там звали «оккупантами», а они считали себя «освободителями»). Живя у этих милых, приятных людей, не переставала удивляться откровенному презрению к «лабусам» и категорическому нежеланию учить латышский язык.

Вот что писал рижанин Петр Вайль в книге «Карта Родины»:

— У всех родители приехали сюда после войны, Ригу они воспринимали своим русским городом, латышей — досадным недоразумением, с которым можно и нужно было бороться. «Бить лабуков» почиталось святым долгом, без глупых вопросов: почему и за что?. Тем же отвечали «оккупантам» прибалты.

Особенно сложно приходилось тем, кто родился и прожил в республиках несколько десятков лет, и вдруг оказался «чужим среди своих». Из рассказа человека, пожелавшего остаться инкогнито: «Маму и отца пригласили в Латвию работать на заводе в начале 70-х. После перестройки оба лишились работы — русские оккупанты. Много говорить не буду. Только одно: когда мать уезжала из Латвии, где прожила 30 лет и родила двоих детей, она даже не оглянулась. Рассказывала: села в грузовик с вещами и даже не оглянулась.

Вспоминает Полина Гладштейн.

— В конце 60-х мы с детьми летом отдыхали на Куршской косе в Ниде. Метрах в восьми от окон комнаты, где мы жили, был продуктовый киоск в который завезли с материка свежайшую клубнику. Очередь стояла человек десять, в основном из Москвы, Ленинграда люди. Домой я принесла кисель из клубники (молотком что ли по ней били под прилавком?) Такой же наделили всех моих соотечественников. Память о еще довоенной «советизации» Прибалтики, передающаяся из поколения в поколение.

Подобных историй можно набрать целый короб. С этим пришлось столкнуться и мне. Пришлось и с другим — с иным отношением к белорусам, когда узнавали, что они — не россияне. Хотя машине с белорусскими номерами в 70-х — 80-х, водитель которой спрашивал дорогу по-русски, в Литве частенько указывали «в точности до наоборот». Язык указывал на «чужака» явно, а номера. Кто там на них смотрит? Тем более, грязи и пыли на советских дорогах хватало.

Вспоминает Андрей Сытько:

— Году в 1989 довелось выехать в Друскининкай. Поразило (тогда скорее шокировало), во-первых, то, что говорящих по-русски могли и не обслужить в магазине с первого раза. Однако когда дополнительно сообщали, что мы из БССР, отношение резко менялось с холодного на дружелюбное. Один пожилой литовец сказал загадочную тогда для меня фразу «А, ну да, вы же тоже под оккупацией»… В сувенирных киосках мелькали значки и наклейки «I love Sąjūdis». И самое интересное — 23 августа, при наличии в центре города местной советской администрации, горкома и прочих комсомолов, над которыми реяли флаги ЛитССР, при наличии отдела КГБ, милиционеров в советской форме, на КАЖДОМ частном доме висел приспущенный литовский триколор с черной лентой. У вокзала в землю был вкопан деревянный крест с табличкой, пояснявшей, что оттуда в теплушках в северные лагеря увозили литовцев. На фоне того, что в это время вещало ЦТ СССР… Это действительно был разрыв шаблона на предмет «крепкой братской семьи.

Виктор Мирончик. «Жизнь в СССР они не любили никогда. И вышли при первой же возможности. Сам, правда, не сталкивался с их неприязнью, но тут скорее умение отца уживаться с недружелюбными народностями. Он и с чехами был в прекрасных отношениях, хотя у тех было мало любви к Советам после 68-го года. И даже поехав на Эльбрус, подружился там с хозяином-горцем, который на прощание заявил ему, что если надо будет укрыться от власти, то пусть приезжает — он его укроет в горах. Мы потом много шутили на эту тему. Думаю, если понимаешь чужие проблемы, неприязнь уходит. Она же не в генах и хромосомах, она в голове».

Стереотипы и анекдоты

Примечательно, что анекдотов про литовцев и латышей в общем пространстве СССР практически не ходило. Зато про эстонцев, которых знали меньше… ведь чем меньше знаешь — тем больше стереотипов.

Эстонцы казались более флегматичными и исполнительными, и потому в советском фольклоре за эстонцем устойчиво закрепилось место покорного и неторопливого: помните анекдоты про «эстооонскую гооончую» и «горячих эстонских парней»? Вроде, ничего особо обидного… но обидно.

Долгие десятилетия, пожалуй, до появления в 80-х анекдотов про чукчу, именно эстонец был примером медлительного, тугодумного, незрелого (это всегдашнее отношение колонизатора к колонизируемым!) — не только в эмоциональном или, скажем, речевом, но даже и в сексуальном плане — «младшего».

Диагноз скорой медицинской помощи в Эстонии: «Время лечит».

— Новый год — это каарашо…
— Тта. Так же каарашо, ккак переспать с женщиной…
— Только новый год пыфает чааще.

То, что такие анекдоты отдают подлостью, доходило не до всех. Позволю себе личное воспоминание. В начале восьмидесятых мы стояли с группкой друзей в длиннющей очереди за билетами на поезд, травили анекдоты и весело смеялись над ними, пока к нам не подошла миниатюрная, изящная, модно одетая женщина в дымчатых очках. Из-под очков струились слезы.

— За что вы нас так ненавидите? — спросила она.
— Вы что? Кого мы ненавидим?
— Нас, чукчей.

Тогда я и призадумалась. Некоторые никак не задумаются до сих пор.

Антиподами «тупых» чукчей или «флегматичных» эстонцев в массовом сознании 60-х -70-х гг. служили евреи, украинцы и, конечно же, армяне. Существовала целая серия анекдотов об армянском радио. Говорят, что толчком послужила якобы произнесённая одним из его дикторов фраза: «В капиталистическом мире человек эксплуатирует человека, а в социалистическом — наоборот».

Иосиф Раскин вспоминает такую историю:

— То ли в конце шестидесятых, то ли в начале семидесятых в Москве, в Колонном зале Дома Союзов проходило Всесоюзное совещание работников радио и телевидения. Председательствующий объявил: «Слово предоставляется представителю Армянского радио». В зале стоял такой хохот, что бедному представителю армянского радио так и не дали слова сказать.

Армяне в анекдотах представали не столько комическими, сколько ироничными и антисоветски настроенными персонажами:

— Хорошо ли в Армении с мясом?
— С мясом в Армении хорошо, а вот без мяса очень плохо!

Правда, существовали и другие анекдоты. Вспоминает Виктор Мирончик:

— Из бытовых предрассудков, помнится. Почему-то в народе считалось что все армяне-мужчины, как бы это помягче сказать, нетрадиционнай ориентации. О чём было множество анекдотов. Каким образом армяне размножались, вопроса, вероятно, не возникало.

Анекдотов о грузинах было не так уж и много, и они были не очень интересны: типичный грузин в них выглядел торгашом в кепке «аэропорт». Азербайджанцы, казахи, киргизы, узбеки и многие другие не упоминались. Мы о них практически ничего не знали. Не знали, и как они относятся друг к другу.

Вот что писал об этом протоиерей Михаил Ардов:

— В те дни в ташкентском цирке проходили гастроли труппы из Казахстана. Я помню, как один из узбекских начальников сетовал по этому поводу: «Ну что они там в Москве думают? Как можно присылать в Ташкент казахский цирк? Для узбека ты лучше свинью в манеж выведи, чем казаха…

Так что не просто все было с дружбой народов, ох, непросто.

В целом яркая иллюстрация советского интернационализма была найдена писателем Бенедиктом Сарновым:

— В конце 40-х или начале 50-х в Московском зоопарке в одной клетке жили огромный лев по имени Чандр и маленькая собачка, которую звали Тобик. Экскурсоводы красноречиво рассказывали глазеющим на это диво зевакам, как трогательно относится царь зверей к крошечной собачонке и какой преданной и нежной любовью отвечает Тобик на дружеские чувства Чандра. Эту идиллию слегка нарушала надпись на клетке. Она гласила: «Дружба между этими двумя животными обеспечивается своевременной подачей пищи».

Существовала ли дружба народов в СССР?

Так существовала ли? И на каком уровне можно было говорить о ней? Таких уровней было как минимум три. Первый — уровень конкретных отношений с представителями того или иного народа. Вспомним лирические воспоминания Тамары Вятской и Натальи Русецкой в прошлом выпуске «Советской Атлантиды». Ведь это же тоже было правдой! Как и то, что компания моих родителей состояла из белорусов, русских, украинцев, евреев и осетин. А сколько было среди них, да и моих собственных друзей, советского этнического «микса»!.

Однако на уровне государственном все это выглядело не так лучезарно — особенно при поступлении в вуз и особенно представителей «нетитульных», «не совсем советских» народов.

Вспоминает Елена Коршук:

— При поступлении в вуз предпочтительно было быть белорусом, русским или украинцем. Это был аргумент, по которому меня записали белоруской. Мама две недели не разговаривала. Хотя я точно больше белоруска, чем румынка.

А вот воспоминание от Марины Шода.

— Брат в 81-м поступал в МФТИ. По баллам прошёл. Но анкета вызывала вопросы. Тогда в Пружанский райком позвонили из тамошнего КГБ и спросили про отца: «Что у вас там за поляк такой? По легенде, секретарь райкома (в свое время был председателем колхоза, где папа начинал агрономом после академии) гаркнул: «Да если бы все русские были такими, как этот поляк!» Брат рассказывал, что в МФТИ брали только белорусов, русских, украинцев, но по итогам в группе все равно оказывалась как минимум половина евреев. Я про существование антисемитизма не знала, пожалуй, до универа.

Второй уровень — уровень литературных, театральных, музыкальных и прочих культурных связей: например, благодаря журналу «Дружба народов» и поиску талантов в республиках со стороны его редакции (в частности, Льва Аннинского). Интеллигенция знала не только об «армянской радио», но и о театре в Паневежисе, о рижском театре русской драмы, о грузинском кино и грузинской поэзии… Благодаря этому пласту и можно узнавать об особенностях народов СССР, не сталкиваясь с ними. «И дольше века длится день» Айтматова, романы Быкова, Ветемаа и Амирэджиби, поэзия Межелайтиса, рассказы Нодара Думбадзе, еврейско-литовская проза Кановича — вот то, что давало ощущение взаимопонимания. Вероятно, этого и не хватает тем интеллигентам, которые восприняли конец СССР как крах единой — и такой разнообразной культуры. Что касается «многомиллионного советского», то у него были иные звезды: Лайма Вайкуле, Раймонд Паулс, «Песняры», Анне Вески и др. Вию Артмане, Нани Брегвадзе и Вахтанга Кикабидзе любили и те, и другие.

Поют Нани Брегвадзе и Вахтанг Кикабидзе

Третий уровень — самый, пожалуй, мощный — уровень горя. Детской памятью помню траур по поводу гибели «Пахтакора», оплакиваемого всем Союзом. И хоть не помню ташкентского землетрясения 26 апреля 1966 года, но сочувственные рассказы о нем продолжались много лет спустя.

В ликвидации последствий землетрясения приняли участие все республики — в меру своих сил: РСФСР построила в Ташкенте 334,8 тыс. кв. м. (общая площадь зданий). Помимо этого, Москва и Ленинград дополнительно отстроили 230 и 100 тыс. кв. м. (соответственно). Украина и Беларусь — 190 тыс. кв. м. Последний в советской истории всплеск такой солидарности был вызван армянским землетрясением 7 декабря 1988 года.

Вот воспоминания людей того времени:

— Помню, собирали вещи какие-то теплые, одеяла, свитера … Детские шубки. Несли все это в какие-то пункты. Там, кстати, не все брали почему-то.

— Все тогда ловили новости по телевизору, по радио, с этого начинали любой разговор.

— Моя мама хотела удочерить армянскую девочку.

О том же — интернационализме, познанном в горе — вспоминает Ирина Страшинская:

— Детство прошло на Северном Кавказе. Первый раз «серьезно» столкнулись с вопросом национальностей, когда в 7-м классе (это был 84-й год еще) к нам пришла девочка из классической армянской семьи (родители — армяне, все традиции и обычаи в семье армянские и т.д.), приехали двумя большими семьями из Азербайджана… Потом чуть позже узнали, что семьи переехали из-за национальных конфликтов в Баку. Когда уже в университете училась, у нас были пару ребят из Нагорного Карабаха — азербайджанцы. Когда в Армении в конце 80-х случилось сильное землетрясение — мы решили сами в студенческом общежитии собрать деньги, отправить. Они первыми внесли нереальные для бедных студентов деньги, и все удивлялись тогда — надо же, азербайджанцы, а сдают в помощь армянам.

В остальное же время осознание «многомиллионности» и «многонациональности» советского народа, ощущалось как факт, чаще приятный. И если кого-то больше грела многомиллионность, т.е. сила, то молодежь и интеллигенцию — многонациональность: разнообразие мест, языков и людей. Оно давало образ уже не только тоталитарной «империи зла» (хотя и об этой стороне уже знали многие), но и разнообразного культурного пространства. Советские власти не смогли убить своеобразия народов.

Радостное ощущение краха империи (а у большинства оно было именно радостным) у многих сменилось ощущением краха. И не только на уровне пьяного вопля: «Какую державу развалили, суки!», но и на уровне именно этого разнообразия культуры — главного достояния советской интеллигенции. Независимость осознавали и учились ценить долго и постепенно.

В перестроечные годы необходимость уничтожить «дутое советское братство» мотивировалось не только обидой на «старшего брата», но и тем, что в пору кризиса республикам проще выжить по отдельности. Это называлось: «идти в русле мировых процессов». Как оказалось, мы вновь опоздали: мировые процессы как раз толкают народы — пусть не к братству, но к добрососедству — взять хотя бы Евросоюз. Нам еще предстоит это понять — впрочем, не по советскому образцу. Насильное братство у нас уже было…

«Советская Атлантида: живые голоса» — проект, посвященный стране, которой больше нет на карте, Советскому Союзу, каким он был не в строках указов и не в первомайских демонстрациях, не в расстрельных списках и не в лозунгах — а в реальной жизни реальных людей. Вспомним ее — чтобы понять себя. В создании проекта могут принять участие все желающие: мы ждем ваши воспоминания, размышления — ваши живые голоса.

«Советская Атлантида». Все выпуски

Теги: Минск