"Я Курган, про меня ещё Янка Купала писал". Легендарный диктор - про старость, культуру и шутки

Источник материала:

«Гаворыць Мінск» — по этой фразе Илью Кургана знают даже те, кто  думает, что его не знает. Легендарный белорусский диктор встречает нас в прихожей квартиры на Карла Маркса. Отводит в комнату, где стены сверху донизу — книжные полки. Говорит: в соседней комнате творится то же самое. В первые же минуты знакомства успевает отпустить несколько острых шуточек. Сегодня, 26 мая, Илье Кургану исполнилось 90 лет. Незадолго до юбилея он поговорил с TUT.BY о жизни, старости, работе на радио и в театре, и о белорусском языке.

Про старость, пенсию и уважение

— Одна актриса известная, Раневская, говорила: старость — это невежество Бога, которое он допустил, — вздыхает Илья Курган, только войдя в комнату.

— Вы с ней согласны?

— Не знаю, но я считаю, что надо человека где-то раньше освобождать от себя.

— А что плохого в старости?

— Это эрзац какой-то уже, не человек. Ну так, бывший, бывший, — снова вздыхает Илья Львович. — Вам хорошо. В ближайшие пятьдесят лет вы этого не ощутите, наверное. Но это ужасно.

— А во сколько лет вы стали ощущать приход старости?

— Вы знаете, ну я псих, я ненормальный. Я серьезно. Я в 87 лет ушел на пенсию. Видите, сейчас все думают: «Боже мой: в 60 или в 63?!». А в 87! Почти на 25 лет больше, — глядя на блокнот, который появляется у меня в руках, собеседник отвлекается. — Ой, так же неудобно, в руках. Там, за подушкой, есть картонка, которую я подкладываю. Возьмите.

Когда дело улажено, продолжает отвечать на вопрос:

— Ну старость когда я ощутил? Если в 87 лет ушел на пенсию, значит, я был старый, но еще более-менее нормальный человек. Я преподавал, учил еще других даже. Причем они странным образом влюблялись в меня. Если б я вам показал письма студенческие — это ж какое-то чудо, ради этого стоит жить, наверное. Вот тут где-то фото девочки, одной из моих бывших студенток, — она звонила недавно, собирается приехать на день рождения ко мне из Парижа. Работает во французском театре. С ума сойти, ради этого ехать. Ненормальная, — смеется. — Ну, с кем поведешься.

В двери показывается Ванда, которую сын Ильи Львовича называет помощницей, а сам Илья Курган — то Вандушкой, то сиделкой. Она рассказывает, что отойдет на полчаса в магазин и если что — «он сможет сам закрыться на верхний замок».

— Понятно теперь? — подмигивает, смеясь, Илья Львович. — Ну, у него хватает ума. Закрывается он на верхний замок самостоятельно, если доберется до двери. Это вот и есть старость.

Помощница нужна на случай, если придется вызывать скорую — болячек хватает к таким годам. Она работает у Ильи Львовича уже три года.

О детстве, прозвище Патефон и минских гастролях МХАТа в первый день войны

О долгой жизни проще рассказывать с начала, с детства. О нем вспоминает и Илья Курган. Говорит, очень любил читать и на выданные родителями деньги вместо обедов покупал книги.

— Маме говорили: странный у вас ученик, учится только на двойки и на пятерки. Крайности. По гуманитарным — пятерки, а по математике получит тройку и ходит гордый, нос задрал… Но я такой остроумный был парень, вы бы знали! Помню, как сделал такую штуку. Если кусочек воздушного шара резинового надуть, сомкнуть и завязать — получится такой маленький шарик… Я сунул его в чернильницу-невыливайку, она стояла у учительницы на столе. Учительница ткнула пером. Взрыв! И она сразу: «Илья!». Я потом говорю: «Но как вы узнали?» — хохочет Илья Львович, потирая руки.

В школе учительница вызывала его к доске и просила читать произведения вслух. Илье это дело нравилось так, что кличку от одноклассников «Наш патефон» считал похвалой.

В войну семья Ильи оказалась в эвакуации, в Самарканде. Помнит последние дни в Минске.

— Было 23 июня, я сидел, считал самолеты немецкие на крылечке. Мать мыла пол. Они бомбили. Тогда даже я сообразил, что опасно. На ночь ушли в лес. Июнь, жара, мы в легкой одежде какой-то. Утром пришли, а вместо дома — две большие кучи черного, страшного пепла, — произнося эти фразы, Илья Курган как будто чеканит слова. — Над одной кучей — «комін» русской печки, пониже, над второй — «голландки», повыше. Документы, деньги, ничего нет. Нет жилья — но это так, пустячок.

Семья отправилась в эвакуацию. Илья Львович вспоминает, что шли пешком — железная дорога уже не работала.

— Когда мы шли по Московскому шоссе — я думаю, эту картинку нельзя даже в кино снять — от края до края по черноте шли люди. В одном направлении — из Минска. Минчане шли, Минск шел. Старики, дети. Я, наверное, буду там лежать и вспоминать это шоссе. Немецкий самолет опускался над толпой — и на бреющем полете та-та-та-та-та… Промазать невозможно. Мать клала младшего на асфальт, а на него сверху ложилась, укрывала. Я тогда был в седьмом классе. Когда мы шли, я, представляете, думал: вот Германия — страна Гете, Бетховена. Я не мог понять, как так вышло. У меня билет был на дневной спектакль, на воскресенье, 22 июня. МХАТ был на гастролях у нас. В общем, спектакль получился такой, что… И этих артистов, стариков этих великих, даже не посадили сначала на какой-то транспорт. Они шли там же, шкандыбали. Потом, правда, их затолкали в грузовик. От Борисова до Москвы нас везли в «теплушках».

После войны Илья вернулся из эвакуации в Минск, потому что друг разузнал: тут открывается театральный институт. Чтобы в Минске были хоть какие-то деньги, мама сунула в руки коробку с яблоками — продать в Москве. Илья Львович помнит, как стеснялся, потому что до этого в жизни ничего не продавал.

— Я до театрального еще в железнодорожном техникуме учился. Потому что там больше хлеба давали, стипендия была повыше, чем где-то, и бесплатный проезд по железной дороге. Благодаря этому я смог приехать в Минск.

Театральный институт Илья Курган нашел в одном из корпусов Политехнического института. Вспоминает, что пришел на экзамен в военной югославской куртке отца, в теплых штанах и в галошах, подвязанных шнурками. Но такой вид поступающих в те годы был не в диковинку.

Спал на вокзале, потом на скамейке возле Купаловского театра.

— И надо же такому случиться. Если бы в романе каком написал, сказали бы: вот придумал, ловкач. Иду по Карла Маркса ночью. И столкнулся нос к носу с отцом. Когда я его увидел — ошалел. Он несколько дней назад вернулся в Минск из Германии, начал тут обустраиваться, чтобы забрать нас. Так мне уже стало полегче.

О педагогах и о том, как стал диктором

— В институте (потом он станет Академией искусств) были фантастические педагоги. Мирович, Орлов — народные. Нас учили люди, которые зубы съели на театре. Теперь что делают? Меня это всегда потрясает. Окончил четвертый курс — и его назначают педагогом по какой-то дисциплине. Я говорю: нельзя этого делать. Я, например, пришел на преподавание, уже на радио наработавшись со словом: как актер, как диктор.

Вспоминает поддержку жены, которая ушла из жизни еще в семидесятых.

— Сначала с женой мы жили у знакомой в ее домике уцелевшем. Знакомая с ее мамой выделили нам место под столом. Опустили скатерку до самого пола. Там мы и спали. Но ноги-то торчали, понимаете, — смеется. — Мы этот период в жизни потом называли «подстолье».

После учебы была возможность уехать в Витебск, в отличный театр. Но в Минске объявили конкурс на диктора-практиканта.

— Решил попробовать, а вдруг возьмут. Пришел — а там народищу! Прошел конкурс, потом уже из нас стали выбирать — место-то одно. На прослушивании сажали в студию, давали читать текст.

— Как-то готовили особенно голос? Тренировались?

— Никакие упражнения я не делал. Когда я поступил, никто еще этим не занимался. Набирали людей, у которых это есть. У меня был голос, но я его никак особенно не берег.

Первый эфир у практиканта был совсем скоро, 7 ноября. Дата ответственная, праздник.

— Когда я пришел на радио, там работали прекрасные специалисты: Ободовский, Стасевич, Ботвинник. Двадцать с лишним дикторов. Благополучнее тогда было — попадали те, у кого есть данные от природы.

— Какие-то замечания по отношению к нынешним дикторам, ведущим есть?

— На мой взгляд, деньги испортили людей. Раньше было больше тех, кто любил дело свое, а не деньги, которые платят за это.

— Но можно же и деньги зарабатывать, и говорить грамотно?

— Говорить грамотно можно, но многие в профессии сейчас не знают, что они неграмотные. Им это в голову не приходит — они не интересуются культурой, только деньгами.

Вопросами Илью Кургана не удивишь — за жизнь дал десятки интервью, а может, и сотни. Заслуженный артист, литературный консультант в Купаловском театре, профессор. К этому набору — множество регалий от коллег, друзей и учеников. «Вам не нужен Левитан — есть у вас Илья Курган», — фраза, которую о белорусском коллеге сам Левитан и сказал.

—  Читали как-то с Лилей Давыдович новыя вершы Аркадзя Куляшова, — в разговоре Илья Курган часто переходит на белорусский язык, чтобы лучше отразить суть сказанного. —  Так велось: сначала стихи на радио попадали, а потом уже всюду. Редактора мне сказали: позвонил Кулешов и сказал: «Я ж не думаў, што я такія добрыя вершы склаў».

Профессиональные байки Илья Львович рассказывает с оговоркой, что об этом уже написано. Но в юбилей вспомнить их все-таки не грех. Например, о том, как на партийную конференцию в Минск приехал Брежнев. Диктор Левитан тогда тоже прибыл в Минск. И Илья Курган договорился с коллегой, что самую ответственную речь тот прочтет в эфире за него — потому что сам был на гулянке с друзьями накануне. Левитан выручить согласился. Но в комнату Дворца спорта, откуда выходило в эфир Белорусское радио, попасть вовремя не смог. Не той формы пропуск, да и задержали московские журналисты. Илье Кургану на свой страх и риск пришлось выходить в эфир самому. Выверенный чистовик с печатями остался у Левитана, а Кургану пришлось читать по «пакамячанаму» черновику.

Или еще одна известная байка — про Сталина.

— Как-то срочно прислали текст из ЦК, немедленно давать в эфир. Это 70-летие Сталина было, последние его денечки. Все трясутся, не дай Бог что-нибудь случится — и от того еще больше волнуются. Начинаю читать. Сталин и армия. И на первой странице написано: «Сталін — прычына бяздольнасці савецкай арміі». Вы понимаете, если б я так и прочитал, я бы сейчас с вами не разговаривал, меня бы давно где-то сгноили. Я заменяю: «Сталін — прычына баяздольнасці…». Редактор, когда я ее позвал, побледнела. Нет, по-белорусски еще сильнее слово есть: «спалатнела». Бросилась на шею: «Илюша, спасибо за детей моих».

— Радио — это идеология, особенно в советские годы. Вы всегда были согласны с тем, что читаете?

— Я актер. Я могу играть Гамлета, а могу играть Полония. И надо всегда делать это с абсолютной убежденностью и верой. А так — я был не член партии даже. Приезжал из ЦК человек уговаривать, вызывали. А я говорю: ну понимаете, я тоже патриот, все это есть. Но я просто порядочный человек — мне не нужно формальное это все. Сейчас уже мне много раз предлагали креститься. Я еврей, но по вере — почти православный. Родители к другому не приучили, жена русская, дети русские… Но я не стал креститься, это все формально, а притворяться не хочу. Но когда у меня спрашивают: веришь в Бога? Я говорю: иногда. У меня бывали в жизни случаи, после которых человек не может оставаться живым.

— У вас в советские годы в паспорте было написано, что вы еврей? Пятая графа мешала жить, чего-то добиваться?

— Я не добивался! — Илья Львович, чья фамилия по отцу — Эйдельман, восклицает в ответ. — Я не умею добиваться, мне это глубоко противно. Просто жил и выходило, что все время нарасхват. Работал в театральном, на радио, читал лекции в университете, сидел на уроках частных — просили меня преподавать, а мне неудобно было отказываться. Пятая графа себя не особенно проявляла. Просто она присутствовала, и все вели себя соответственно. Ко мне хорошо относились, я не могу пожаловаться. На радио однажды предложили использовать фамилию матери — Курган. Я так подписывался в газете. Говорят: «Прекрасная же фамилия, звучная. Давайте будем вас так и на радио называть». Я думаю: «Прекрасная во всех отношениях, вы хотели сказать».

Сыновья Ильи Львовича тоже носят фамилию Курган.

Об уважении: «Думаю, меня с кем-то путают»

— "Засушенный артист без публики" я себя называю, а не заслуженый. 70-летие Академии искусств отмечали в Купаловском. Народу полно. Представили: Курган — белорусский Левитан. Слышу шум за собой. Зал встал. Ну и я встал тоже… Расскажу еще. В свое время я любил выпить. Помню, что и в вытрезвителе меня не обрабатывали, потому что я — Курган. Забрали как-то, спрашивают, где работаешь. Педагог, учитель, говорю, из 53-й школы. Не поверили. Вывернули портфель на стол — а там удостоверения ж, все это. О, говорят, так ты Курган. Всю жизнь уважали. Так сильно, что я все думаю: это что-то ненормальное и меня с кем-то путают.

— Я с белорусской культурой связан накрепко. И я понимаю, что заслуживает белорусская культура, чтобы ее развивали, — рассуждает Илья Львович. — Недавно был юбилей белорусского театра, и все со сцены говорили по-белорусски. И только замминистра культуры одна по-русски говорила. Это плохо, это страшно? Нет. Но это странно. 95 лет ведущему академическому белорусскому театру все-таки. Что, они такие ничтожные, что не могут овладеть своим языком?

Начинать развивать культуру и белорусский язык, считает Илья Львович, надо с педагогов.

— Сейчас мир такой материальный. Значит, надо условия создать материальные. Повысить зарплату педагогам, которые будут преподавать белорусский язык. Заинтересовать, чтобы вкладывали душу. Знаете, что я сказал студентам БГУ, когда была лекция после указа о двух государственных языках? «Учора забілі беларускую мову». Потом меня предупредили: «Ілля Львовіч, і студэнты ж розныя бываюць. Асцярожней, калі ласка…».

— Сейчас говорят про глобализацию часто. Что надо говорить на языках, на которых общаются многие: русский, английский.

— Ну давайте оставим вообще только два языка. Но язык — это же наш род. Я перестал быть евреем почему? Я же не могу прочитать ничего по-еврейски, ни одной буквы не знаю. Когда ты знаешь свой язык, общаешься на нем, говоришь, ты лучше себя понимаешь. А белорусский — он красивый. Я как-то говорю студенту про Джованни Верга — есть такой итальянский писатель. Студент произносит: «Джованни — как красиво». Я говорю: «А у тебя что, не красиво? Каханне. Натхненне». А они смотрят на Джованни.

Рассуждая, известный диктор резко добавляет:

— Ну сумасшествие какое-то, еврей за белорусский язык беспокоится, еврею неудобно, стыдно!

— Что думаете о новых технологиях? Об интернете? Как считаете, к чему это нас приведет?

—  Когда студенты мне приносят то, что они нашли в интернете, я понимаю, что там очень много надо выбирать. Я порой об этом думаю и боюсь всего этого немножко. Потому что это опять пахнет приспособлением к жизни. Как проще, как выгоднее. Знаете, вот когда я копаюсь в книгах — я читаю взахлеб…

«Нельзя всю жизнь только умные слова говорить. Повеситься можно»

Прощаясь с нами, Илья Курган снова вспоминает веселые истории.

— Чего только не было. Было и такое: «Гаворыць Мінск. 10 гадзін, 15 дзяцей… Перадача для дзяцей». А все, слово не воробей, уже в эфир пошло.

Рассказывает, как представлялся на первой лекции студентам:

— Я Курган. Про меня еще Янка Купала писал: «Здзірванелы курган векавечны». Они хохочут. Как-то говорят: «Илья Львович, мы не понимаем иногда, когда вы в шутку говорите, а когда всерьез». Ответил: «Вот когда вы будете это различать, тогда мы с вами будем на одной волне». А как иначе? Нельзя всю жизнь жить и умные слова говорить. Повеситься можно. Шучу.

Теги: знакомства, Витебск