Женский портрет в нобелевской рамке. Нелли Закс, или Стихи после Освенцима

Источник материала:

«Всё, что кто-то хочет узнать о моей жизни, содержится в моих книгах… Я не хочу, чтобы меня кто-то замечал. Я хочу оставаться лишь голосом, лишь вздохом для тех, кто хочет слушать», — писала она. Потому я не буду копаться в эпизодах из жизни великой немецкой поэтессы Нелли Закс. Я расскажу о ее голосе, вздохе и молчании.

Когда в их дом ворвались нацисты и начали методично громить комнаты, захватывая все, что им приглянулось, мать и дочь сидели в углу, обнявшись. Отец, слава Богу, не дожил, умер за несколько лет до этого. Они смотрели, как оголялись стены, освобожденные от картин, как прячутся в вещевых мешках серебряные подсвечники, как посуда, что получше, исчезает в тех же мешках, а что похуже — звенит, разбитая сапогами. На них не слишком-то обращали внимание: лишь хохотали и выкрикивали то слово, которое было и без того написано на всех стеклах, всех лавках в округе.

Они говорили на том языке, который обе женщины считали родным. Прекрасный, звучный язык, который мог отразить все нюансы мыслей и чувств, на котором была создана великая поэзия и философия, на котором писала стихи дочь.

Стихи эти были изящны, насыщены мифологией и мистикой, безукоризненно выстроены по всем правилам композиции — их публиковали в «Берлинер Тагеблатт», их отметил сам Стефан Цвейг — но известной поэтессой она так и не стала: все, о чем она писала, уже где-то было, и она сама ощущала свою вторичность. Она была умна, эта тихая девушка. Потом она выпустила за свой счет книгу легенд (явно навеянную творчеством Сельмы Лагерлеф) и пьесы для кукольного театра. Кстати, своему кумиру — Лагерлеф — она в свои пятнадцать отправила стихи, и великая шведка ей ответила. Так началась их переписка, длившаяся десятилетия…

Ей был чужд свойственный Германии того времени экспрессионизм (его скоро, совсем скоро обзовут «дегенеративным искусством»): ей был близок миф, эпос, мистика Якоба Бёме и Майстера Экхарта, она увлекалась «Бхагавадгитой» и Франциском Ассизским … Как давно это было.

Наци покуражились и ушли. Выметайтесь, сказали они, дом принадлежит рейху. Вам несколько дней на сборы. И тогда она поняла, что потеряла голос. В самом буквальном смысле.

«Пришли шаги. Громкие шаги…
Шаги натолкнулись на дверь.
„Сейчас, — сказали они, — время принадлежит нам“…
Мой голос бежал к рыбам. Спасся бегством, не заботясь об остальных
частях тела, которые обратились в соль ужаса»

Голос вернулся, но на всю жизнь остался тих и неприметен. В отличие от голоса поэтического, который прорежется с мучительной болью. Но до этого пройдет еще несколько лет.

Нелли (в той жизни ее звали «Леони») вообще была застенчива и сдержанна — чем выделялась еще в детстве на фоне других девочек в привилегированной школе. Она предпочитала не говорить, а читать и танцевать: собиралась стать балериной, которой из нее, впрочем, тоже не вышло. А еще — даже на фоне этих барышень — она выделялась обеспеченностью. У ее родителей была не только берлинская роскошная квартира, но и не менее роскошная вилла на берегу озера, а к ее личным услугам — библиотека, наряды и ручная лань, с которой она играла возле принадлежащего их семье озера.

Отец был фабрикант, мать — светская дама, а она сама — Леони — богатая дочка со всеми преимуществами богатой дочки: поездками за границу, курортами, светскими визитами… Хрупкая, изнеженная. Тихоня. На одном из курортов она встретится с молодым человеком, которого полюбит раз и навсегда. Молодой человек останется равнодушен — но она продолжит посвящать ему свои вторичные романтические стихи, записывая их на дорогой бумаге. Ничего интересного — стихи девы, понемногу становящейся старой девой.

Отец умрет в 1930-м, и вскоре жизнь накренится. А спустя три года она перестанет быть немкой — по закону перестанет. Ты можешь жить немецкой природой и литературой, можешь думать и писать по-немецки, но в один далеко не прекрасный день ты узнаешь, что ты не немка, а jude — проклятая, обреченная на смерть своим происхождением тварь. Недочеловек, унтерменш.

Их имущество конфисковано: уехать им с матерью не на что, да и куда? Мало европейских стран тогда принимали евреев — о том, как Европа относилась к тогдашним «нелегалам», можно почитать в романе Ремарка «Возлюби ближнего своего».

Ах, я — jude? Хорошо. Значит, я умру, как jude. Только маму жалко.

Мы изранены до того,
Что вам кажется смертью,
Если улица вслед нам бросает
недоброе слово.

Именно тогда она начнет читать Ветхий Завет, увлечется талмудистикой и Каббалой, сблизится с еврейскими кругами, от которых прежде была совершенно далека: она, как и ее любимый, как и ее семья, как и множество других семей, от рождения чувствовали себя немцами. Из этих новых кругов постоянно выбывают люди: вчера был — сегодня уже нет. Убит, отправлен в концлагерь… Там, в концлагере, погибнет и ее единственная несчастная-счастливая любовь, ставшая теперь «мертвым женихом». Легенда о мертвом женихе есть в фольклоре многих стран, но у нее, сперва потерявшей голос, а затем — обретшей его, но уже другой, поэтический, особенный, эта легенда приобретет буквальный смысл — и из этой буквальности вырастет новый символ.

До войны таких символов не было.

Знаменитый философ Теодор Адорно спросит: «Как можно писать стихи после Освенцима?». Нелли (уже не Леони) Закс покажет как. И это будет совсем не в духе благовоспитанной Леони. Это будет крик, громкий вой — из уст тишайшей кроткой женщины:

И с твоих ног, любимый мой,
две руки, рожденные давать,
башмаки сорвали
перед тем, как тебя убить…
Ноги твои!
Их опережали мысли,
такие быстрые у Господа Бога,
что ноги твои уставали,
израненные в погоне за сердцем.
Но кожу, которую лизал теплый язык
матери-коровы,
прежде чем содрали ее, —
эту кожу содрали еще раз,
с ног твоих
содрали,
любимый мой!

Руки, созданные для того, чтобы поддерживать, гладить, ласкать, убивают. Теленка ли, человека ли. Две смерти — детеныша животного и прекрасного мужчины — сливаются в одну. Пацифизм? Ныне это слово воспринимается с насмешкой, как и мысль, что убийством убийство не остановишь… Не зря в своей благополучной юности она читала индийскую философию. После того как ей удалось уехать из Германии, она выскажет мысль, которая станет названием одного из ее стихотворений и будет постоянно повторяться в других стихах: «Чтобы гонимые не стали гонителями». В каждом из нас сидит палач — а священная месть все равно месть, убийство.

Уедет она благодаря Сельме Лагерлеф, которая обратится за помощью к самому шведскому королю. Да и то Нелли будет предупреждена: они с матерью ни в коем случае не должны ехать поездом, только — самолетом. С поезда снимут и отправят в лагерь, где смрадным дымом в небо вылетают души друзей и родственников: в Германии у Нелли после войны не останется никого. Да и в Швеции не ждет уже никто: великая Сельма умрет, так и не увидевшись с Нелли. Языка она не знала: потом выучит, да так, что сможет переводить шведских поэтов на немецкий. Но это позже. Пока — безголосость. Тишина.

«Преследуемые смертью, мы оказались здесь. Моя мать испытывала мучения каждую ночь. Нищета, болезнь, наконец, отчаяние! Даже сейчас я не представляю, как смогла тогда выжить. Только любовь к одному человеку, сидевшему в концлагере, давала мне силы», — напишет Нелли много позже. Возлюбленного давно не было в живых, но в те первые годы она об этом еще не знала.

Нелли получит однокомнатную квартирку. Там она и останется на всю жизнь. Сперва будет работать кухаркой, потом станет зарабатывать переводами. По ночам она пишет стихи: в этом ее спасение от безумия, которое нет-нет да настигает ее: «Это было что-то наподобие извержения вулкана. Я записывала то, что мне пришлось пережить в гитлеровское время. Тогда я не могла писать, поскольку мне не хватало слов. Потом все это я записывала ночами здесь, в Швеции. Сначала я писала все это для себя. Но затем один актер взял мои стихи, чтобы прочитать их публично в послевоенной Германии». Из старой девы, пишущей стихи, она, сама не зная того, стала большим поэтом. Так можно ли писать стихи после Освенцима?

Простите сестры мои
я взяла ваше молчанье в свое сердце
там живет оно и страждет жемчугом вашего страдания
сердце бьется
так громко больно и резко
скачет львица на волнах океана
львица-боль
ее слезы давно уже морю отданы…

«Для нее, Нелли Закс, именно после Освенцима нельзя было не писать стихов… Ценой ее собственной боли и гибели ее друзей был добыт какой-то опыт, какое-то знание о предельных возможностях зла, но и добра, и если бы этот опыт остался не закрепленным в „знаках на песке“ (заглавие одного из поэтических сборников Закс), это было бы новой бедой в придачу ко всем прежним бедам, виной перед памятью погибших…» — вот что писал о ней блистательный библеист и философ Сергей Аверинцев.

Умирает мать — единственный родной человек Нелли, и она впервые попадает в психиатрическую клинику. И психическое расстройство, и его форма — закономерны. Паранойя. «Шаги, шаги».

Вот воспоминание Марселя Райх-Раницкого, посетившего Нелли Закс в преддверии Нобелевской премии: «Маленькая, нежная и изящная женщина могла бы быть моей матерью. Она приветствовала меня с такой сердечностью, будто мы знали друг друга много лет. На вопрос о здоровье она ответила сразу же и очень подробно. Все не так плохо, только, по ее словам, в Стокгольме ее преследует и терроризирует нелегальная национал-социалистическая организация. Правда, шведская полиция взяла нацистов под контроль, так что ей, Нелли Закс, не грозит больше непосредственная опасность. Тем не менее нацистская организация с помощью радиоволн постоянно нарушает ее сон, иногда делая его даже невозможным, и полиция никак не может с этим справиться».

Исследователи пишут об исключительной метафоричности творчества Нелли Закс. Она отвечает просто: «Мои метафоры — это мои раны» — и еще: «Призвание сердца — быть раной».

Могу себе вообразить, как это воспримут сторонники и профессионалы главной нынешней ценности — «позитива». Всегда приходится выбирать между словами поэзии, рвущими сердце, и внутренним комфортом, всегда, хоть и не в такой крайней форме. Позволю себе привести личный пример. Дело было в косметическом салоне рядом с моим домом, на территории бывшего минского гетто. Косметологом была милая девушка, если чем и раздражавшая, то только уменьшительными суффиксами и постоянным словом «комфортно»: ножкам комфортно, ручке комфортно, личику комфортно? Как-то раз я спросила, знает ли она, что было здесь прежде. Выяснилось, что нет, несмотря на памятник рядом. И о том, что дом, где она работает, — тех времен и в нем тоже происходили погромы, она «не в курсе». Более того, она вообще не знает о том, что такое гетто. Я сказала: место, куда сгоняли и где убивали десятки тысяч людей. «А-а-а, — протянула девушка. — Вашей левой ножке комфортно?»

Мы наперебой бросились забывать тяжелое, невыносимое. А ведь новые гонения, новые убийства — все это следствие забвения. Если посмотреть на взрывы, теракты и убийства в нынешнем мире, мы поймем: беспамятных не так уж мало и становится все больше. А отсутствующая память очень легко подменяется лживыми идеями и агрессивными лозунгами. Может, потому мало кто сейчас вспомнит о Нелли Закс с ее заповедью: «Пусть гонимые не станут гонителями».

Шаги —
В каких пещерах созвучий
Вы таитесь до срока,
Чтоб однажды ушам возвестить
Подступившую смерть? —
Шаги —
Не птичий полет, не утробы жертв.
Не потеющий кровью Марс
Возвещает нам рок —
Только шаги —
Шаги —
Древнее действо об убийце и жертве,
О ловце и ловитве.
О гонителе и гонимом —
Шаги —
Они делают время разрывом.
Они нас обступают волчьими харями,
В крови они беженцу гасят
Его бегство —
Шаги —
Они числят время вскриками, вздохами,
Кровь подступает, готовая хлынуть, —
Смертный пот по часам они копят —
Шаги палачей
Над шагами жертв,
Секундная стрелка по кругу Земли —
Какою черной Луною движима? -
В музыке сфер
Где фальшивит их тон?

Нобелевская премия была вручена Нелли Закс в день ее 75-летия за «выдающиеся лирические и драматические произведения, исследующие судьбу еврейского народа». Премию Нелли разделила с израильским писателем Ш. Агноном — и тут же в речи отделила себя от него. «Агнон представляет государство Израиль. А я — трагедию еврейского народа».

Нелли Закс умерла спустя три года, 12 мая 1970-го. Она не была в Освенциме. Но она прожила в нем всю жизнь.