Писатель о конфликте в Карабахе: Нет народов более похожих, чем армяне и азербайджанцы

Источник материала:

Писатель и публицист Сеймур Байджан из Азербайджана в 2011 году издал в каком-то смысле революционную новеллу «Гугарк». В нее вошли материалы, которые автор собрал во время десятилетних поездок с миротворческими миссиями в Нагорный Карабах. Сам он тоже родом из Карабаха. В 1992 году там началась война между азербайджанскими, армянскими и карабахскими вооруженными формированиями.

В «Гугарке» он описал историю любви азербайджанца к армянской девушке. В условиях армяно-азербайджанского конфликта такая ситуация кажется чем-то из области фантастики и по сей день. Да и сам его приезд в Армению в рамках миротворческой миссии, описанный в книге, — сродни чему-то удивительному: некоторые армяне видели азербайджанца впервые.

Через несколько недель после столкновений в Карабахе в апреле 2016 года, мы встретились с Сеймур Байджаном в Тбилиси, где он сейчас живет. И узнали, о его взглядах на конфликт, как воспринимают в Азербайджане человека, который так много раз был в Армении, и сумела ли его родная страна расстаться с советским прошлым.

«Я не знаю народов, которые были бы так похожи друг на друга, как армяне и азербайджанцы»

— Почему вы живете не в Баку, а Тбилиси?

— Для меня это родной город. Я понимаю грузинский менталитет, мне нравится их кухня, и здесь я чувствую себя более комфортно, чем в Баку.

Тбилиси всегда был культурным центром Кавказа. Здесь жила и работала наша интеллигенция в конце XIX — начале XX века, первый азербайджанский сатирический журнал тоже издавался в Тбилиси.

«Каждая война чем-то запоминается. У каждой войны есть свой символ. Карабахская война запечатлелась в моей памяти отрезанным ухом. Лично для меня оно и стало символом Карабахской войны. Самодельные примитивные самопалы, охотничьи ружья — все это постепенно уступало место вполне серьезному оружию, автоматам. С началом серьезных боев за позиции с обеих сторон стали появляться пленные. Остановить процесс было уже невозможно. Репетиция закончилась, началось основное действие. Спокойная, беззаботная жизнь осталась в прошлом. Обе стороны понимали, что прежнего соседства уже быть не может. На настоящей войне пленные обеих сторон лишались уха.

С чего началось отрезание уха? Этого я не знаю. Могу сказать только то, что во время армяно-мусульманской войны в начале прошлого века мусульмане отрезали ухо плененному армянскому генералу Андранику. И возможно, армяне, мстя за своего национального героя, отрезали уши мусульманам. Так бывает — в локальной войне одна из сторон легко повторяет действия другой. Традиция отрезания ушей не несла в себе смысл подвергнуть человека физическим страданиям. Скорее, это символизировало унижение, оскорбление пленного. Бывало даже, отрезав ухо, пленного и вовсе отпускали. В те времена, надев на себя «ожерелья» из отрезанных ушей, солдаты красовались перед всеми. Это были медали, которыми солдаты награждали сами себя и которые носили как можно дольше. И люди, видя это, не вздрагивали, не брезговали, не боялись, а смотрели на отрезанные уши как на некий оберег, или амулет"

«Гугарк»

Я могу вернуться в Баку, когда захочу, но здесь, как творческий человек, я чувствую себя лучше. Здесь другая среда.

— Как вас воспринимают в Азербайджане?

— Кроме литературы я занимаюсь публицистикой, и большинство меня знает как публициста. Пишу на социальные темы, про традиции, азербайджанский менталитет. Именно публицистика зачастую и воспринимается негативно.

Поэтому большинство меня не понимает, есть люди, которые ненавидят. Но определенная часть общества, более прогрессивная, читает и уважает.

В одном из интервью я сказал, что у нас свободного человека называют или геем, или масоном, или агентом. Во многих постсоветских странах, например, в России, похожее отношение к свободным людям. Это меня не утешает, просто я считаю, что такое отношение существует не только в Азербайджане.

У нас многим кажется, что если человек свободный, не ходит на работу, в привычном понимании, занимается творчеством, верит в какие-то идеалы, то у него есть какие-то скрытые доход или намерения. Потому что с точки зрения большинства, такая жизнь неприемлема.

«Бой разгорался. А во дворе госпиталя воевали раненые солдаты. В любом месте, при любых условиях находится любитель поспорить. Один говорил, что это наши атакуют, другие — что армяне. Один говорил, что сейчас стреляет один пулемет, другой — что нет, это не пулемет, а другое оружие, недавно завезли. Звуки автоматной очереди, ясно отличающиеся от других, постепенно приближались к госпиталю. С каждой минутой звук становился яснее»

«Гугарк»

— Вы десять лет ездили в Армению и Карабах в составе миротворческих миссий. Как после этого к вам относились на Родине?

— Тогда я был молод, у меня было много энергии… Я был не офисным миротворцем, а реально ездил на место, общался с людьми, описывал то, что там происходит. Эти поездки помогли собрать материал, который я позже использовал и в книге «Гугарк», и других рассказах. Конечно, это были морально сложные поездки, потому что в Армении, как и в Азербайджане люди живут со своими мифами в голове.

А то, что я ездил в Армению, у нас очень плохо воспринималось. Когда вернулся, у меня были проблемы. Люди могли из-за этого тебя просто оскорбить на улице. Потому что для многих азербайджанцев Армения — вражеская страна. Удивительно, но я при этом не знаю народов, которые были бы так похожи друг на друга, как армяне и азербайджанцы. У нас схожие образ жизни, менталитет…

Наши народы — заложники своей истории, которую диктует пропаганда. При этом у нас эмоциональный подход к пониманию истории, и это очень мешает. Мы не хотим видеть историю такой, какая она есть. Ведь это тоже требует определенного уровня развития и самого человека, и общества.

После этого всего у меня появились проблемы со здоровьем, поэтому я перестал участвовать в миротворческих миссиях.

«Дядя O. разводил пчел. Одна из армянских бомб попала во двор дяди О. и разрушила пчелиные ульи. Напуганные и разозлившиеся пчелы, вылетев из ульев, разлетелись по всему кварталу. В тот день моя мама варила варенье. Когда упала бомба, мы побежали и спрятались в подвале. Мы думали, что подвал спасет нас от гибели. Возможности прикрыть варенье крышкой уже не было. Мама оставила таз со сваренным вареньем во дворе нашего маленького дома. В тот день армяне не часто стреляли. Несмотря на это, мы боялись выходить из подвала. Когда вышли, стали свидетелями странной картины. Пчелы дяди О. еще кружили в нашем дворе. Рассерженные пчелы съели все сваренное мамой варенье. Таз был таким чистым, словно его вылизали. Даже самая „отчаянная“ домохозяйка не смогла бы вымыть таз так чисто. Странная вещь — война. Будь это в другое время, то есть живи мы в мирное время, и если бы пчелы дяди О. съели все мамино варенье, мама пошла бы к дяде О. с проклятиями и руганью, и придушила бы его. Теперь же мама посмотрела на вычищенный пчелами таз, посмотрела, и сев на табуретку у дома, заплакала»

«Гугарк»

«Вспоминать прошлое в ярких цветах — это человеческая природа»

— Как вам кажется, общество в Азербайджане все еще советское или уже нет?

— Советский союз ментально у нас еще не закончился. О нем есть очень много мифов и, к сожалению, мало написано правдивых и объективных книг. До сих пор люди верят в эти мифы, рассказывают о них своим детям и передают новым поколениям.

После распада Советского Союза в Азербайджане был массовый психоз, люди чувствовали эйфорию. Это трудно объяснить и описать. Потом начался хаос, беспорядки, люди упали духом, у них было очень сильное разочарование. И это заставило людей вспоминать о советском прошлом в ярких красках.

Если бы у нас была нормальная жизнь в бытовом смысле, хорошее образование, то такой ностальгии бы не было.

Но еще вспоминать прошлое в ярких цветах — это человеческая природа. И мне кажется, что эту советскую болезнь вылечить пока невозможно.

— Но молодежь же не знает жизни при Советах…

— Даже у той молодежи, которая не видела это, тоже есть ностальгия. И она даже более сильная, чем у старшего поколения. Молодежь испортило наше телевидение, другие медиа, система образования и сами родители... Конечно, есть прогрессивные люди, которые сами себя воспитали, но их мало.

Я недавно читал интервью российского писателя Владимира Сорокина. И там была такая фраза, что нам надо было похоронить советского человека в начале 90-х годов, но мы не смогли это сделать.

На мой взгляд, советский человек — это страшный человек. Он до сих пор рисует образ Сталина как настоящего лидера. И даже если ты объясняешь такому человеку, что Сталин сделал не меньше плохого, чем Гитлер, он не верит.

«До того, как начались артиллерийские обстрелы, люди покидали свои дома без шума, втихомолку, стыдясь. С началом обстрелов уезжающих стало больше. Каждый оставлял свой дом по-разному, в присущей себе манере. Кто-то тихо уезжал вечером, с наступлением темноты, кто-то, принародно днем, кто-то отвозил семью в соседний район, а сам возвращался домой. Те, кто понимал, что уже все пропало, что война будет длительной, переезжали в Россию, Украину. Странно все складывалось. Люди, которые в мирное время дрались, били друг друга ножом и топором из-за метра земли, бросали свои дома, фруктовые сады, колодцы и уезжали из райцентра. Но некоторые воспринимали мысль о том, что надо бежать, как оскорбление и смеялись над теми, кто уезжал»

«Гугарк»

— Почему советский человек — страшный? Что вы имеете в виду?

— У собирательного образа советского человека нет совести. Если человек врал тогда, то как он может говорить правду сейчас? Люди, которые во время СССР преподавали научный атеизм, после распада союза стали религиозными людьми. Мне кажется, что от такого человека можно ожидать чего угодно.

— Если бы в экономическом смысле не было проблем, ностальгия бы осталась?

— Думаю, что ее было бы меньше.

«Наши люди мало читают и не хотят покупать книги»

— Что вы вспоминаете из своего советского прошлого?

— Советский Союз, каким он был на Кавказе, отличался от того, каким он был в Средней Азии, России, Литве, Латвии и Эстонии… Когда мы в детстве смотрели фильмы про пионеров — это все казалось какой-то далекой от нас реальностью. Пионерская жизнь в России и на Кавказе отличалась. У нас пионеры могли не носить галстук не потому, что не любили Советский союз, а потому что просто это было неудобно: завязывать его каждый день. Поэтому на нас эти фильмы не действовали.

Еще я помню, как в школе нас возили собирать хлопок и виноград. Для меня это эксплуатация детского труда. Сейчас это тоже осталось, но немного в другой форме.

В советское время было взяточничество. Когда я учился в четвертом или пятом классе, уже знал, сколько нужно заплатить, чтобы попасть в медицинский университет.

— Когда вы были подростком, как вы это все оценивали?

— Я не понимал, что происходит на самом деле. Когда повзрослел, читал разные книги, мнение сформировалось. Свое прошлое я оцениваю с позиции сегодняшнее мышление.

Когда распался союз, мне было 15 лет. Конечно, я многого не осознавал. Многие до сих пор не понимают, насколько это важная тема — распад империи. Старшее поколение, конечно, понимает больше, но они несвободные люди, поэтому не рассказывают об этом.

«Каждый покидал свой дом по-своему. Я провел ладонями по деревьям в саду, по камням и стенам, цветочным кустам, в последний раз выпил воды из нашего колодца. Я не хотел, чтобы хоть одно дерево, стена, куст были в обиде на меня. Каждое дерево, куст, камень были наполнены для меня смыслом, символом, историей. Насыпав в бассейн ведро песка, я долго смотрел на своих любимых рыб. Некоторых я поймал сам. Других откуда-то принес или получил в подарок от дедушки. Когда к нам приходила коллега моей матери, молоканка тетя Рая, она развлекалась тем, что кормила рыб хлебными крошками. Она всегда говорила: «Какие красивые рыбки! Я готова родить от этих рыб троих детей»

«Гугарк»

— Время может как-то изменить ситуацию?

— Думаю, что пока нет. У нас во власти те же люди, которые были и при Советском Союзе. Или вот, например, ситуация в культуре, как мне кажется, осталось практически такая же, как и была в те времена. Писатели и художники, которых поддерживает государство, пропагандируют свое творчество, получают президентские премии. Нашим людям лень читать и самим решать: это хороший писатель или нет. У нас должны представители власти сказать, что этот человек — писатель, тогда его так и будут воспринимать.

Союзы писателей, художников и композиторов остались с советской эпохи. В Грузии, например, уже нет союза писателей. У них система перестроилась. А у нас до сих пор государство финансирует такие организации. У них есть свои медиа, через которые они доносят творчество до масс, их книги издаются большими тиражами.

— А ваши?

— У моих книг тираж 500−1000 экземпляров. Но наши люди не хотят покупать книги. Для них немыслимо потратить пять манат (чуть больше трех долларов. — Прим. TUT.BY) на книгу. Они в принципе мало читают. Моя аудитория — молодежь. Да и меня самого до сих пор называют молодым и многообещающим писателем. Но чего от меня ждут — непонятно. Наверное, и в 70 лет так будут называть.

— Вы чувствуете себя счастливым человеком?

— Такие вопросы обычно задают певцам (смеется). Но думаю, что нет. Недавно мне исполнилось 40 лет. И я об этом много думал, было много мыслей начет того, что я делаю и как.

— В 35 лет у вас не было таких вопросов?

— Тогда были другие вопросы. Сейчас я думаю о том, что в своих книгах в основном пишу о том, что вижу. И пока не понимаю, нужно это обществу или нет. Я человек сентиментальный. И эта сентиментальность мне мешает и в личной жизни, и в творчестве.

Сейчас я работаю над сборником рассказов, который хочу назвать «Опоздавшими рассказами». Я считаю, что и наш народ опоздал в своем развитии, и я как его часть. Ведь история прозы у нашего народа насчитывает всего сто лет. Это невозможно сравнить, например, с Германией, которая имеет такое богатое прошлое. Поэтому я и называю свое творчество опоздавшей литературой и при этом литературой местного назначения.Таких, как я, называют людьми известными в узких кругах.

— С кем вы в основном общаетесь в Азербайджане?

— Можно сказать, что сейчас я остался без собеседника. В последние годы у нас была большая волна эмиграции. Многие мои друзья уехали в Америку и Европу.

— Почему туда не уехали вы?

— Я не вижу в себе сил, чтобы жить в эмиграции. Я видел, с какими трудностями сталкиваются друзья. И я уже один раз из-за Карабахской войны потерял свой дом. Сейчас мне трудно все начать с нуля. Тем более я не знаю иностранного языка. Хотя, конечно, у меня была возможность уехать.

— Где ваш дом?

— Нет у меня дома, и я его не ищу. Сейчас я ищу другое — ответ на вопрос: все то, что происходит в моей жизни — это судьба или мой сознательный выбор? Но найти однозначный ответ на этот вопрос невозможно.

Читайте также:

«Европейцы тут живут как короли». Чем Баку может заманить белорусских туристов

«Они „сделали“ Россию и ее Сочи». Репортаж с кривых улиц Баку, где прошла гонка «Формулы-1»