"Стукач на отца письмецо и накропал". Как сын репрессированного борется за памятник в Минске

Источник материала:

Ночью 31 января 1941 года в дверь дома № 61 по улице Беломорской в Минске постучали. Хозяину Ивану Даниловичу сказали собираться. Это был последний раз, когда Владимир Мазаник видел своего отца. С тех пор прошло 76 лет, сын стал дедом, многое сделал. Не смог пока добиться только одного, чтобы в Минске установили памятник жертвам сталинских репрессий, но его борьба, говорит, еще не окончена.

«1937. Открытый архив» — спецпроект TUT.BY.

С 1937 года, на который пришелся пик советских политических репрессий, прошло 80 лет. Отталкиваясь от этой даты, мы предлагаем вспомнить репрессированных в разные годы жителей Беларуси.

Информации о пострадавших мало, архивы закрыты или труднодоступны, во многих семьях о репрессированных предках тоже по привычке молчат. Часто неизвестно, где похоронены расстрелянные и как сложилась судьба тех, кто побывал в лагерях. Призываем говорить об этих людях, открывать архивы, чтобы сохранить самое ценное — память.

Если кого-то из ваших близких коснулись репрессии в сталинское время и вы согласны поделиться историями, пишите на почту: kartoteka@tutby.com.

«Этот стукач на него-то письмецо куда надо и накропал»

Дома № 61 по улице Беломорской давно нет. Владимир Иванович живет на Чкалова. Ему 88 лет, с порога сразу переходит к делу, разговор ожидается долгий.

— В Москве Соловецкий камень еще в 1990-м установили, в Питере мемориал в 1995-м поставили. А у нас что?! Ай! — не скрывает эмоций. — Я лет пять по инстанциям ношусь, объясняю, что и Минску нужен памятник репрессированным. Все без толку! Говорят: хватит и Куропат. Да не хватит! Сколько они просуществуют — сто, двести лет. А потом будет, как с еврейским кладбищем на Сухой — уютный такой парк, где мы по косточкам на прогулки ходим.

Молчит. Думает о чем-то, а может, злится — не знаю. Тянется за семейным альбомом. В альбоме фото 1932 года. Черно-белые лица — он, мама и папа.

— К тому моменту у нас уже и Дима был, полтора года у меня с ним разница. А чего его в кадре нет? — обращается ко мне. — Не знаю. Потом и Леня родился. А вон дом наш на Беломорской, — переворачивает на новый снимок. — Заселялись, еще в недостроенный — пол земляной, хорошо хоть с печкой. Мать — домохозяйка, отец Иван Данилович — техник-строитель, в Наркомате совхозов БССР работал. Вот его профсоюзный билет. С 16 лет трудился. После 1939-го, когда Западная Беларусь отошла Союзу, ездил туда колхозы и совхозы проектировать.

Часто ли ездил? Сын не знает. От командировок не отказывался. Не положено, да и зачем? Владимиру Ивановичу запомнился такой момент: «сало у нас 40 рублей стоило, а в там 12−15. Так он нам, короедам, всегда привозил». О том, как там люди живут, не распространялся.

— А потом его на работе спросили: как оно там? Он и выложил правду: тем крестьянам получше, чем здешним колхозникам. Ну, а что ему своим-то врать? Он же не знал, что среди своих сексот сидит, — злится Владимир Иванович. — Этот стукач на него-то письмецо куда надо и накропал. И получилась у отца «Агитация против коллективизации». Ты мне скажи: он что с плакатами ходил? Призывал кого-то?

«Последний раз мама была у него 19 июня, а через три дня бомбили Минск»

Ивана Даниловича забрали ночью 31 января 1941 года. Деталей сын не помнит. Только одно обстоятельство: мать была на девятом месяце беременности.

20 марта 1941 года Ивана Мазаника приговорили к восьми годам исправительно-трудовых лагерей.

— Преступника нашли… Первого марта мать сестру нам родила, потом еще с малышкой к отцу на Володарку передачки носила. Последний раз, запомнил, была у него 19 июня, а через три дня бомбили Минск. С тех пор и до хрущевской «оттепели» ничего мы о нем не узнавали, как чувствовали — бесполезно.

Войну семья пережила у родственников на Воложинщине. На их улице в это время располагалась немецкая комендатура, а в их доме — кухня. В 1944-м, когда вернулись, печка там осталась на полквартиры.

— А в щелях в ней — сверчки… Столько их было — до черта! — вспоминает. — Я в вечерней школе учился, а днем на пивзаводе работал. Жили тяжело и бедно, но, знаешь, никто из соседей ни разу не тыкнул, что «враги народа». Может уважали, а может боялись: время такое было: сегодня ты в кого камнем швырнешь, а завтра этот же камень тебе в лоб прилетит.

Сижу, перебираю в памяти, кто рядом с нами жил. Никто вроде в «мельницу» эту не попал… Только отец моего друга Олега Ярошевича… Но это еще в 1937-м было. Они в Москве жили. Когда отца арестовали, мать его в Минск к своим родителям отправила. Спасла… Ее же потом тоже в Сибирь загребли… А Олег — красавец, отличник. Закончил мореходку, на азбуке Морзе работал. А потом спохватились: он же сын врага народа. Отстранили от аппарата, и оказался он не у дел. Но Олег все равно большим человеком стал — атомщиком! Профессором!

Среди бумаг на столе пожелтевший лист, на нем затертыми буквами: «26 марта 1963 года Судебная коллегия Верховного суда БССР реабилитировала Ивана Даниловича Мазаника».

— Двадцать лет устанавливали, что в его словах нет состава преступления, — протягивает документ. — Вон официальное подтверждение! Да я бы гордился, если бы он против этих гадов выступал. Так ведь не было такого. Ответственный он, хоть и беспартийный.

Был еще один официальный документ: наказание Иван Мазаник отбывал в Астарханлаге — Астраханском исправительно-трудовом лагере. 16 февраля 1942 года умер там от туберкулеза.

— Год и две недели побыл на «курорте», — Владимир Иванович заглядывает в альбом. — Прислали мне оттуда его последнюю фотографию. Какой красавец и в кого превратился.

«Нет у государства денег? Так я эту мемориальную доску свои сделаю»

К нашему приходу Владимир Иванович подготовился, вывел маркером на листе: «Политическим жертвам сталинизма».

— Идем, — говорит, набрасывает длинный черный плащ, лифт спускает нас на первый.

— Договариваться про памятник репрессированным я сначала пошел в Мингорисполком. Там сказали: нецелесообразно. Мол, есть Куропаты, — рассказывает по пути. —  Думаешь, только там расстреливали? Я когда-то на Ольшевского жил, мне местные повторяли: «На костях ваши высотки стоят». А сколько в городе таких домов на могилах? Вот и я не знаю.

Мечта Владимира Ивановича, чтобы памятник репрессированным установили на Городском Валу.

— Желательно возле Володарки, куда их забирали, — продолжает. — Написал я свою идею в Министерство культуры и Администрацию президента, там дали понять, что вроде как и не против, но только если Мингорисполком согласен. А он не согласен!

Подходим к Чкалова, 1. Недалеко от проезжей части тут валун.

— Я им объясняю, если памятник дорого, разрешите хоть мемориальную доску на этот камень прикрепить. Нет у государства денег? Так я за свои сделаю. А мне в который раз — нецелесообразно. Правильно, кто я такой?!

— Столько сил, а чего я добился? — приклеивает Владимир Иванович к камню заготовку. — В 1998-м, когда Дмитрий умер, я его рядом с матерью на Уручье-4 похоронил. Ребята, которые яму копали, сантиметров пятьдесят между их могилами оставили. Я все смотрел на это расстояние и решил: здесь будет место моего отца. Поставил им памятник на троих — пусть покоятся. И Минску свой памятник для репрессированных нужен — должно быть у погибших в те страшные времена свое место. Такое, чтобы для всех, в том числе и Куропат.

Теги: Минск