ПАТРИАРХИ. Алексей Куценко: борьба за жизнь

Источник материала:

Памяти Ларисы Павловны КУЦЕНКО
Мы не виделись ровно четыре десятилетия. Нет, 40 лет без четырех месяцев. Удивительно, но за такой большой для человеческой жизни срок он мало изменился. Конечно, немного погрузнел, стал двигаться менее энергично, но все же живо. Речь по-прежнему негромкая, импульсивная: то спокойная, раздумчивая, а при всплеске эмоций — быстрая, не всегда разборчивая, с фирменным украинским говорком, не растворившимся за 60 лет жизни в белорусской столице. Он меня порадовал: намеков на дряхлость нет и в помине, хотя сегодня, 10 января, заслуженному тренеру Беларуси Алексею Григорьевичу КУЦЕНКО исполнился 81 год.
От него дохнуло детством, моим детством, когда я спешил на тренировки в огромный зал РДФК, что возле цирка. Он и сейчас продолжает оставаться борцовской Меккой.
Тогда, в 1965-м, я, разумеется, не мог знать, что пережил этот спокойный доброжелательный человек. Увы, это тот случай, когда знание не прибавляет оптимизма.
Судьба Алексея Куценко — рельефный оттиск той изуверской эпохи, когда у крестьян отнимали последние крохи хлеба и доводили до людоедства, когда рачительных хозяев объявляли кулаками, мыслящих — инакомыслящими, тружеников, профессионалов — врагами народа, побывавших в плену — агентами империализма. Когда можно было безнаказанно оклеветать соседа, знакомого, сослуживца, незнакомца, когда без суда и следствия ставили к стенке и трупы честных советских граждан сваливали, словно мусор бульдозером, в гигантские братские могилы. За детьми невинно убиенных долго, порой всю жизнь тянулся мрачный шлейф мерзкой эпохи, тормозивший нормальное развитие служебной, спортивной, творческой карьеры. Они должны были пахать больше обычного, чтобы стоять вровень со всеми. Но руководящие должности для них, как правило, сияли недоступными вершинами, а выезд за границу оставался несбыточной мечтой.
Государственный механизм переламывания людей и перемалывания идей, фальсификации всего и вся под лозунгами классовой борьбы казался всеобъемлющим и всемогущим… К несчастью, многим миллионам не повезло дожить до того времени, когда о кровавом прошлом хотя бы стало возможно говорить вслух. Но те, к кому фортуна благоволила, уже не способны избавиться от животного страха — не столько за себя, сколько за детей, внуков и правнуков.
И другая черная дыра — фашизм — точно так же пожирала свет и разум, только полем ее деятельности оказались сразу три части света — Европа, Азия, Африка. Прекратились даже Олимпийские игры. Спорт тогда стал принципиально иным: считали не голы, очки, секунды, а убитых и раненых, плененных и сожженных, угнанных и порабощенных. Как было выжить в этой кутерьме, где смерть и жизнь вместе водили хоровод?!
Алексею Куценко повезло выжить, перенеся голод и репрессии сталинизма, бомбежки, пленение, угон в Германию, издевательства и зверства фашистов. Он четырежды бежал, последний раз буквально с порога Бухенвальда… И достиг цели, вернувшись к своим и успев повоевать с поработителями.
Мы еще расскажем о его борьбе в спорте, классической борьбе атлета, тренера и человека — за победу и справедливость на ковре и вне его. Но в следующий раз. Сегодня — о борьбе за жизнь.
ИЗ ДОСЬЕ “ПБ”
Алексей Григорьевич КУЦЕНКО. Родился 10.01.1925 в д.Погибляк Лысенского района Киевской области. Участник Великой Отечественной войны. В Беларуси — с 1946 года. Окончил Институт физической культуры (1956). Одиннадцатикратный чемпион Беларуси по греко-римской (классической) борьбе. Четырехкратный чемпион Вооруженных Сил СССР. Чемпион ЦС “Динамо”.
Тренер сборной СССР (1950-1955) и БССР (1948-1978). Главный тренер ЦС “Динамо” (1966-1970). Председатель республиканской коллегии судей (1961-1972).
Первый в Беларуси мастер спорта по борьбе (1950). Заслуженный тренер Беларуси (1960). Первый тренер трехкратного олимпийского чемпиона Александра Медведя. Подготовил 76 мастеров спорта, около 20 мастеров международного класса, в том числе победителя Спартакиады народов СССР, заслуженного деятеля физической культуры Беларуси Виталия Фефелова, чемпиона СССР, зтр СССР Ивана Коршунова, зтр СССР Гарри Николаенка и Эрнеста Мицкевича.
Награжден государственными наградами СССР, Грамотой Верховного Совета БССР. Вместе с женой Ларисой Павловной воспитал дочь Ольгу и сына Андрея.

Деревня Погибляк

— Родился я при коммунистическом строе, в начале 1925 года, в деревне Погибляк Лысенского района Киевской области (сейчас она относится к Черкасской). Недалеко протекал ручей, в котором рыба хорошая водилась, мы ее ловили прямо руками. В некоторых местах, в ямах, разводили сомов…
Мама, Марина Григорьевна, умерла вскоре после того, как я родился. Отец, Григорий Кононович, женился во второй раз. Кто-то ему посоветовал женщину из городка Тараща, километров за 50 от нашей деревни. Очень красивая, по натуре трудоголик. Столько работала — это страшно! — и нас заставляла! Жесткая — могла побить или огреть тем, что держала в руках. Но потом пожалеет, приласкает.
Семья получилась большая — восьмеро детей. От моей мамы три сына — Василий, Леонид и я, младший. Отец очень хотел, чтобы мачеха тоже родила мальчика, но Мария Ивановна произвела на свет пятерых дочерей. Сейчас жива только младшая — Надежда, она в Черниговской области, мы поддерживаем связь.
Старший брат отца Тихон, проповедник, в души людские нес покой. Средний, Иво, владел кирпичным заводом. Сам отец имел механическую молотилку и обеспечивал мукой весь район. Во времена нэпа стал директором банка, который находился в нашей деревне.
Банк, молотилку и все остальное конфисковали в 1929 году. Все забрали: двух лошадей, двух коров, свиней, кур, гусей, овец. Отец был вынужден вступить в колхоз. Дисциплинированный сам, он и нас в строгости держал. Работали все.
Школа располагалась в 200-300 метрах от нашей хаты в помещении, прежде принадлежавшем раскулаченному помещику по имени Заема. Я босиком бегал в школу. Потом нашел бабушкины калоши на высоком каблуке, подлатал их, в этом и ходил учиться.
В 1932-33 годах на Украине разразился страшный голод. Коллективизация, понимаешь… Приехали с подводами из НКВД, штыками искали, чтобы где-нибудь зерно не спрятали. В углу, за дверью, стоял пудовый мешок кукурузы, отец просил: “Ну, оставьте! Смотрите, сколько детей надо кормить, чтобы не умерли с голоду.”
Ничего не оставили, все забрали!
Голод был самый настоящий — падали, понимаешь, пухли, умирали! Кошмар! Искали, что поесть. Когда трава начинала расти, крапиву рвали, варили, картошку прошлогоднюю искали: вдруг осталась? Ужас что было!
Отец, видя, что подступает голодная смерть (а человек он был предприимчивый), уехал в Крым, устроился там на работу и присылал посылки с продуктами. Но их специально задерживали на почте, и часто все приходило порченое, а хлеб сухой. Тем не менее, может быть, именно посылки отца сохранили нам жизнь.

Тридцать седьмой

В тридцать седьмом уже нормально стало: начали сеять хлеб и урожай собрали хороший. Но на исходе года, в декабре, отца арестовали. Ворвались ночью, когда мы спали — кто на печи, кто на полу. Потоптали нас, расшвыряли ногами.
— Что, бандитов здесь прячешь?
На наших глазах связали отцу руки, ноги, бросили в грузовик (стоял лютый мороз — 25 градусов) и увезли. С того времени мы его не видели.

— При аресте отец успел что-то сказать семье?
— Так не дали ничего сказать: окружили дом, схватили, скрутили — это кошмар! Тогда забрали из нашей деревни шесть человек. Ночью! Кроме отца, директора школы и несколько колхозников.

— Ордер на арест предъявили?
— Какой там ордер! Я ж говорю, топтались сапогами по нашим головам! Ужас что делалось! Как вспомню…

— И что, никто не вернулся?
— Никто, ни один. В общем, нас осталось восьмеро детей с мачехой.

— Сколько отцу было лет?
— Молодой, крепкий, 40 лет, в расцвете сил… Я потом расспрашивал людей его поколения: действительно ли что-то такое он делал, что его забрали?

Нет, ничего дурного не делал, ни в какой банде не состоял.
Реабилитировали отца в 1959 году как ни в чем неповинного. Тогда мы узнали: в марте 1938-го его расстреляли. Но вначале прислали сообщение, что он умер под Ленинградом от воспаления легких. Будто бы копал окопы и простудился… Потом нам уже последнее письмо пришло, что это с целью нераспространения органами НКВД была сказана неправда, а правда в том, что отца расстреляли в Умани 28 марта 1938 года. В свидетельстве написано: причина смерти — расстрел. Где похоронен, никто не знает. Я ездил в Умань, но никто мне не мог ничего сказать. И в район ездил, и писал, но так и не узнал, где его похоронили, как его, понимаешь, расстреляли…
А мне цыганка, когда я пацаном еще был, по руке наворожила:
— Проживешь в два раза больше, чем отец, но у тебя будет очень трудная жизнь.
Она мне несколько раз это сказала.
— Но все-таки ты, — говорит, — по стопам отца пойдешь.
Отец воевал в гражданскую и попал в плен к немцам. Но убежал и пришел домой, а я же сколько раз бежал, но не смог этого сделать.

— Как сложилось у братьев?
— Старший, Василий, всю жизнь был связан с армией и автомобилями. Жил в Ярославле. Много лет возил генерала, начальника военного училища. Не раз ездили на фронт, под бомбежками. И генерал отплатил Васе добром. Когда на брата написали донос, он его защитил. Позже Василий заведовал гаражом. Трудился до самой смерти, умер 80-летним в 1999 году.
Леонид стал классным кузнецом. Он мог из трех копеек кольцо красивое сделать. Его учил старый-старый мастер. Леня был спокойный, уравновешенный, все на лету схватывал. Он и сельскохозяйственную технику налаживал: сеялки, жнейки, бороны. Его забрали в трудовую армию обслуживать кавалеристов — кормить и холить лошадей. В Новоград-Волынскую область, это Западная Украина. Началась война, и он со своей частью отходил с боями до Сталинграда. Потом наступали. Брат рассказывал, что особо ожесточенные сражения шли за Харьков: несколько раз его отдавали врагу и вновь забирали. Там его контузило, ранило, и он попал в плен. В Германии выжил благодаря тому, что делал кольца для жен охранников. Умер Леня очень рано — едва перевалило за сорок. Это случилось 14 октября 1964 года, в тот день Хрущева сняли.

Наука выживания

— Когда мне было 12 лет, работал в колхозе конюхом, ухаживал за дюжиной волов. Зимой, в декабре, поехал за соломой. А мороз стоял страшный! Набрал, сколько надо, замерз и, чтобы было теплее, забрался в солому и уснул. Волы сами пошли домой. Пришли прямо к коровнику и давай мычать. А рядом дед Мыкита жил, вышел. В общем, стащили меня и очень долго откачивали. До сих пор холода боюсь.
Фактически это была клиническая смерть, уже вторая в моей жизни. А первую пережил в три года. Ходил возле лошадей. И то ли овод кобылу укусил, то ли еще что, только она копытом как дала — прямо в лицо! Почти две недели был без сознания. У меня и сейчас брови разбиты…
Запомнился один случай интересный из моей колхозной практики. Мне тогда лет семь-восемь исполнилось. Взрослые косили траву, а я набирал в емкости четыре-пять литров воды и разносил им. И вот привезли мед. Все выстроились в очередь. Давали по ложке меда, а бригадир Никифор Дубовый следил за тем, чтобы не передали или наоборот, не обманули. Когда моя очередь подошла, он молвил:
— А це ему меду нэ положено. Вин нэ полноцэнны ще колхознык.
Я из-за этого слез пролил. И запомнил на всю жизнь эту жестокость: как это можно ребенку — не просто так, я трудился, старался — ложку меда пожалеть?!
Когда в 1940-м братьев в армию забрали, работал на лошадях. Мачеха отделилась от меня, и я перегородил кирпичом наш большой дом пополам. Она забрала ту половину, где печь и все удобства, а мне достались комната и сени. Так я сам себе печь построил, трубу вывел — все как положено. Заходили соседи смотреть, дивились:
— Як це ты таку гарну пичь зробiў?
А я смотрел, как старики делали, и запоминал: глина, стекло, уголь жженый... Еще раз печь себе склепал в 1994-м, на даче...
Сначала сам кормился, потом дяди Тихона жена, хотя у них своих было пятеро детей, позвала:
— Алеша, что ты будешь мучиться? Иди к нам жить!
Нахлебником не был, привозил корм для коровы. Но знал, что и мачехе тяжело. Помогал ей как мог, несмотря на то, что она раздел дома устроила. И после войны, когда я приехал, она очень каялась, что тогда так поступила. А я ей и крышу покрыл соломой, и отремонтировал все, что надо.

Правда о сорок первом

— Войну встретил 16-летним. Из района запрос пришел, чтобы в распоряжение Лысенского райвоенкомата дали либо старика, либо допризывника с повозкой и лошадьми. Это в районе Корсунь-Шевченко, где позже состоялось такое же масштабное танковое сражение, как в Прохоровке на Курской дуге. Уже с июня я возил мобилизованных и документацию из района за 200 километров по Днепру за Киев. На телеге умещались четыре мешка сахара, несколько человек и документы.
Боевое крещение состоялось в Обухово, недалеко от Киева. Летели фашистские самолеты на бреющем полете... Бомбили колонну мобилизованных, стреляли из пулеметов. Люди бросились врассыпную, кто в кювет, кто куда. А мне с лошадьми, понимаешь, куда деться?! Одной женщине, из тех, что я вез, пуля попала прямо в голову — сразу насмерть. Немец колонну проутюжил и опять залетает. Все в кювете сидят. Вижу такое дело, вскочил на лошадь и в сахарную свеклу галопом. Немец приближается — останавливаю лошадь и гоню в обратном направлении. Он пролетел второй раз. Опять возвращается — повторяю маневр. В третий раз он летел так низко, что сшиб меня воздухом, и я в канаву завалился.
Наши думали, что убегаю, потом решили, что меня убило... Принесли, привели в чувства. Мой директор школы Баралий был политруком этой колонны, спрашивает:
— Ну что, живой?
— Живой, только уши болят — он меня оглушил.
— Молодец, молодец, ты многих спас.
Однако не всем повезло. Двоюродный брат Миша упал, бомба попала прямо ему на спину — разорвало на куски, ничего не осталось. Было ему 19.
Такое у меня получилось знакомство с “мессершмиттами”. Я продолжал возить людей, но больше ночью, днем немец бомбил, уничтожал всех.
Они ж быстро пришли на Украину. Люди бежали от них, десятки тысяч людей: эвакуированные — и молдаване, и украинцы, и белорусы... Кто шел с детьми, кто тащил коляску с младенцем, кто на лошадях, здесь же военные — кош-шмар! На военных глянешь: оборванные, голодные, завшивевшие. Связи практически не было...
До войны вся страна пела:
“Если завтра — война, если завтра — поход мы сегодня к походу готовы!”
На деле мы оказались не способными отразить этот натиск!
“Броня крепка, и танки наши быстры, и наши люди мужества полны!”
Но где эта броня, где эта крепкая броня?! Кошмар, что делалось!
— Солдаты, почему же вы не отстреливаетесь?!
— Какое отстреливаться? Чем отстреливаться?! Когда они на танках, на машинах, на мотоциклах и велосипедах, даже с гармошками! А мы пешие, не знаем друг друга, кто в лес, кто куда...
О том, что происходило в сорок втором, сорок третьем, как победили — много написано. Но о том, что творилось в сорок первом, в начале войны, что-то не вижу, чтобы писали правду. А я видел, как это было.
Фашисты издевались самым настоящим образом: за одним человеком на самолетах гонялись, пикировали, бомбили, жгли, никого не жалели...

Плен

— Поехал я за Днепр к брату Лене и остался там в воинской части как сын полка. В Пиратино немцы окружили 5-ю армию, расчленили и по частям давили ее. Весь командный состав погиб. И я попал в эту катавасию. Контузило. Когда очнулся — вокруг немцы. Отправили в Германию. Это было в августе сорок первого. Пока доехал туда, стал седым. То есть думал, что седой. А это были вши и гниды.
Везли нас недели полторы в вагоне, закрученном проволокой. Голодали, даже кости во рту не было. Где-то в Польше, по-моему, остановились, вагоны открыли, мертвых повыбрасывали. Я выжил благодаря тому, что привык к лишениям с детства — не раз бывал и голодным, и холодным, зимой спал рядышком с коровой, чтобы не замерзнуть. Спасла привычка выживать.
Вначале попал в Эрфурт, в распределительный лагерь, так называемый “биржа-арбайтзам”. Там хозяева и бюргеры набирали людей для работы, других отправляли на предприятия.
Человек десять таких, как я, направили на авиаремонтный завод, внутри которого строили электростанцию и бассейн. В столовую нас водили под конвоем автоматчиков. Сядешь — и нет сил встать, друг друга подымали. На обед в жестяной мисочке жижа такая зеленая, 100-150 граммов хлеба. Но что это за хлеб — свекла сахарная с опилками. Так кормили в Германии.
На заводе разгружали песок для раствора, заливали бетоном конструкции кочегарки. Потом все это американцы разбомбили. Правда, значительно позже...

Побег

Осенью 1942 года бежал, добрался до Польши, думал, что все нормально. Ночами шел, днем прятался.

— Не было погони?
— Ее не могло быть. Сначала недели две жил у хозяина на чердаке. Он, конечно, ничего не знал и меня не видел. Недалеко речка была, я ночью сползал, пил воду. Там у него сахарная свекла была для свиней, ею и питался. Когда суматоха закончилась, ушел на восток. В Польше почувствовал себя спокойнее, уже можно было открыться.
Поляк, к которому я пришел, спросил:
— Кто ты?
Ничего не скрывая, рассказал все как есть.
— Добже, добже.
Накормил, напоил...
— Вот чуланчик, там переспишь.
Я не соглашался, хотел уйти. Однако из-за усталости поддался на его уговоры, вымылся и уснул.
Ночью пришли полицаи с собакой. Сразу избили. Один из них был на велосипеде, другой — на лошади. Меня привязали к хвосту и погнали в Слупск. Там такой был паскудный немец. Я молчал, но ему передали, что я из эрфуртского лагеря. Оттуда за мной приехали, забрали, вернули в лагерь и устроили показательный суд.
Помню, было воскресенье, такой красивый день. Построили остарбайтеров буквой “П”, примерно полторы тысячи человек, в основном русских военнопленных. Зачитали приказ: чтобы впредь не нарушал дисциплину и против Гитлера не шел, присудить 75 ударов палкой. Палка — сверху черная резина, а внутри железный стержень! Для порки их выбирали тщательно.
Поставили скамейку. Перегнули меня через нее, привязали и начали бить. Вначале палкой, потом — ногами. Отбили все — печенку, легкие, поломали ребра, руки, ноги, живого места не осталось. И бросили возле морга умирать. А пленных еще пострашили, что если кто попытается бежать, с ним будет то же самое.
На следующее утро медсестра с носильщиками принесли умершего. Я начал стонать. А у меня кровь из носа, изо рта, из ушей, все синее — на живого не был похож, мертвец форменный... Однако медсестра забрала меня в лазарет. Оказалось, она тоже с Украины. Звали Машенькой. Ей я жизнью обязан.
Если фашисты выявляли подпольщиков, их вешали. Публично. Нас выстраивали и предупреждали, что с каждым может быть то же. Помню, казнили мужчину, его звали Николай Карпенко, он выкрикнул:
— Да здравствует Советская власть! Бейте гадов-фашистов!
И из-под него выбили табуретку. Он был лидером подпольной группы в другом лагере. Но и в нашем имелись подпольщики — Василий Сумской и два преподавателя, оба Ивана, фамилия одного Жовкоштань. Еще один был из Полтавы, такой чернявый. Его застрелили, когда они пошли взрывать хлебопекарню.
Я покуда в лазарете лечился, ходил, смотрел: все окружено колючей проволокой под током, собаки-овчарки. Мы находились в четырехэтажном здании старой мельницы, стоявшей на слиянии рек. В здании была дверь, которую я однажды отворил: захламленная комната, шум воды... Прошел в угол, там — крышка, открыл, залез туда и метра два проплыл — это был ход в реку. Потом еле-еле нашел дорогу обратно. Я это дело засек и веревку привязал. И стал через этот лаз из лагеря выходить — яблок нарвать, картошки нарыть. Больные выходили покурить, немцы особо за этим не смотрели.
Как-то пришел Василий Сумской:
— Леша, сейчас меня заберут.
Я ему показал этот лаз, и он ушел. После войны Сумской приезжал на Украину в мое село, передал через родных благодарность за то, что остался в живых. Мы так и не встретились: я уже жил в Минске.
...После побега Василия я лазом этим не пользовался.

Второй побег. Третий...

В сорок четвертом пришли власовцы агитировать за вступление в РОА — русскую освободительную армию. Четыре офицера, русские, и немец, — молодые симпатичные парни, в красивой форме. Обещали:
— После войны получите землю, будете жить хорошо...
И дальше в таком духе. Несколько человек на это поддались. Но не всех опрашивали. Полицаи указывали на тех, кто мог согласиться, и тех, кто, с их точки зрения, мог бежать. Подошли ко мне. Отказался:
— Да я ростом мал.
— Значит, ты против РОА, против Германии!
Избили меня страшно. И я попал в самый черный список — подлежащих уничтожению.

Пришлось опять бежать. Через канализационный люк. На том же авиаремонтном заводе, где мы работали, в туалете была крышка. Я попробовал — толкается. И пошел. Прошел несколько сот метров, пока нашел выходящий люк. Чуть не задохнулся, из-за того, что никак не мог его открыть — на стыке ржавчиной схватило. Ну, все, думаю, конец, назад уже не доползу — сил мало. Все, помираю... Был тогда словно скелет — кожа да кости. Но повезло: нашел вороток и кое-как им крышку отдолбал. Вылез на воздух! Рядом хозяин жил, бауэр, у него можно было кое-чем поживиться.
Однако через некоторое время меня поймали опять. Допрашивали. Объясняю:

— Меня везли в эшелоне, на какой-то станции пошел набрать горячей воды и отстал от поезда.
Немцы, долго не думая, отправили меня в концлагерь Бухенвальд. Там держали недели две-три. Однажды нас вывезли разгружать вагоны — какие-то ящики, форма. Я возле вагона крутился и упал.
— Krank! Живот болит! Хочу в туалет.
Конвоир меня повел и стоит у двери, ждет, пока сделаю дело. А в туалете система люков. Я поднял крышку и вошел туда. Но далеко не пошел, знал, что задохнусь. Он ждал-ждал, потом смотрит: “Нихт!”, пропал! Они забегали, однако покричали, пошумели и… успокоились.
Ночью я вылез наверх и залез в вагон. Думаю: хрен с ним, куда поедет, лишь бы подальше от этого кошмара!
Был уже под именем Борис Борисенко. Поезд остановился в Голландии, в Амстердаме. Уже после войны узнал, что там был большой лагерь смерти Греневальд, в котором уничтожили очень много русских военнопленных. Попал в коллектив голландцев, они думали, что я из того лагеря. У них была небольшая жестяная фирма— кастрюли ремонтировали, машины побитые. Приютили меня, сделали “аусвайс”, в котором написали, что я Николаус Де Бур, проживающий по адресу: улица Гуфскада, 202, Амстердам, Нидерланды.
Ребята просто класс! Опасался поначалу, что они меня сдадут. Я у них немного откормился, а то был совсем доходяга — кожа да кости. Однако где-то через месяц немцы устроили облаву и нас, человек двенадцать, опять повязали, посадили в вагон и снова отправили в Германию.

— “Аусвайс” не помог?
— Так всю нашу группу забрали, всех, кто работал в фирме.

— Кто-то сдал?
— До сих пор непонятно! Кроме нас, попал еще один такой черненький, небольшого роста, не то преподаватель, не то директор школы. Просил всех, чтобы меня не выдавали, защищал и напевал песенки!

Путь к своим

— Привезли в город Гентин в международный лагерь для интернированных. Там была вся Европа: русские, поляки, французы, бельгийцы, голландцы и человек десять украинцев. Их еще в 1941 году угнали в Германию, а потом перевезли во Францию — работать на угольных шахтах. В 1944-м их доставили в Гентин. С ними я наконец мог нормально поговорить, впервые за несколько лет, а так был практически лишен общения.
В километре от нашего находился женский лагерь, по-моему, концентрационный. А наш, как узнал после войны, назывался “Фабрика Сильва”. Это был военный завод, на котором производили снаряды и другие боеприпасы. Меня вместе с голландцами отрядили на ремонт дорог. Мы грузили щебень, укладывали его на дорогу, ездили на канал за стройматериалами. Там я работал с осени 1944-го по весну 1945-го. А в марте опять бежал. На этот раз меня чуть было не расстреляли.
Дело было так. Я иногда ходил к землякам пообщаться. Среди них был один гад, так пер на Советскую власть, что я не выдержал. Мы сцепились, стали драться. Он надеялся, что его поддержат остальные, но те приняли нейтралитет. К тому времени я окреп, набрал вес, килограммов 70 (а вначале был 40). А он на десяток кило полегче. Я его побил, поцарапал, на том и разошлись. Прихожу к голландцам, а они мне:
— Де Бур, тебя ищут!
Решил: надо бежать! Тем более барак стоял в лесу. Попрощался с голландцами и ушел. Они просили, чтобы остался, вернулся с ними в Голландию, уже и невесту мне подыскали:
— Война закончится, будешь жить в Амстердаме припеваючи, зачем тебе Россия?

— Чего же вы их не послушали, вас-то Советская власть точно обидела?
— Мы были по-другому воспитаны — в духе преданности родине, своему народу, Сталину. У меня и в мыслях не было, чтобы там остаться. Хотя многие наши соотечественники это сделали.
…Ушел на канал, где плавали баржи. На одной из них спрятался в бочку. Баржа направлялась в сторону фронта, на восток. Когда ее стали разгружать, бочку подняли, перевернули, и я оказался перед ними. Меня отвели в полицейский участок. “Аусвайс” голландский забрали, начали допрашивать. Какой-то жандарм пришел, вопросы задает, а я только мычу в ответ. Голландского не знаю, а как по-русски слово скажешь, все, конец! Он, подлец, подошел сзади и выстрелил прямо у меня над головой, рассчитывая на то, что я вскрикну. Но я это почувствовал и на выстрел не среагировал. Понимал, что война идет к концу, и если сам себе не поможешь, то пропадешь.
Как раз налетели наши самолеты, разбомбили этот причал, будку, в которой меня допрашивали, а я где-то спрятался и опять смылся. При переходе линии фронта оглушил немца железным прутом, забрал у него ручной пулемет и давай палить по фашистам из укрытия. Наши разведчики вели бой за какой-то объект и смекнули, что им кто-то помогает. Бой закончился, мы обнялись.
Через некоторое время наши войска пошли, и я своих разведчиков потерял. Вдруг появился какой-то лейтенант и кричит, указывая на меня:
— А это что за предатель? Он в нас стрелял. Уничтожить паскуду!
Я пытался его убедить, на коленях умолял:
— Послушай, я вас так ждал! Перешел линию фронта, несколько раз бежал из плена, вместе с разведчиками выкуривал отсюда фашистов…
А он выставил пистолет и готовится выстрелить. Тут разведчик, мужичок такой крепенький лет сорока, с которым мы вместе выискивали немцев, подскочил к лейтенанту, ногой вышиб у того пистолет и как заорет:
— Ты что?! Без тебя найдется, кому расстреливать! Стреляй в фашистов!
Меня посадили на танк и отправили вперед. Позже подошел отдельный гужевой батальон третьей армии, его командир майор Смирнов взял меня ездовым. Мы обслуживали минометчиков.
Войну закончил на Эльбе 9 мая 1945 года. Американцы подошли туда раньше — 25 апреля. Мы видели их, они стояли на другом берегу. Потом нас перебросили в Бранденбург. Издали приказ — и началась проверка. Там был огромный инкубационный пункт. Смирнов не хотел меня отдавать, но сделать ничего не мог.
После проверки направили в 120-ю дивизию. Первоначально она формировалась в Омске, вступила в бой в 1942 году под Сталинградом. Трижды ее истребляли. Кроме номера, ничего не осталось. И вот по окончании войны в Германии ее формировали в четвертый раз.
Нас собирались отправить в Японию. Подготовка велась в Бранденбурге с мая до августа. Дрессировали по-страшному. Каждую ночь — тревога, 20 километров с полной выкладкой. Обмотки кое-как намотаешь — надо ведь быстро! Намучаешься с ними… Каждую ночь! И когда мы уже должны были вылететь, пришло сообщение о том, что 6 августа американцы сбросили на Хиросиму атомную бомбу, а потом, 9-го, на Нагасаки. Японцы понесли тяжелые потери, а вскоре была окружена миллионная Квантунская армия.
Нашу дивизию перебросили в Польшу, и мы стали ловить бандитов, мародеров, отнимавших у крестьян коров, прочую живность, продукты. У бандитов были 45-миллиметровые пушки, автоматы. Шли настоящие бои, и у нас погибло еще много людей…
В декабре 1946 года 120-ю гвардейскую дивизию перевели в Уручье, так я оказался в Беларуси.

Борис ТАСМАН