Источник материала:

Лодка

Посвящаю Брезовским — Николаю Павловичу, Ивану, Татьяне, Григорию, Раисе, Миколе и Сергею.

В 1937 году во время раскопок замчища в Давид–Городке была найдена детская игрушка — деревянная лодочка, это, в сущности, самая давид–городокская находка, потому что лодка — основной символ Давид–Городка.

Меня могут поправить: солнце — основной символ Городка, не случайно же городчуки любили короновать свои жилища сосновыми «солнечными лучами»!

Это так, в городе часто можно видеть знак солнца, но не только солнца; жилые строения делятся на построенные «домом» и построенные «хатой» (речь не о новомодных коттеджах) — так вот, на фронтоны домов помещали солнце, а на фронтоны хат — крест.

С некоторого времени такая традиция в местном зодчестве вошла в моду, люди с ней свыклись, о ее видимой символике особо не задумываются, поэтому не стоит из этого делать вывод, что в домах живут солнцепоклонники, а в хатах — христиане.

Так, солнце — любимый в Городке знак, но не основной и в сравнении с символом лодки — знак молодой; солнце для городчуков было песней, но не хлебом; лодка же была и песней, и хлебом...

По–местному на лодку говорили «дуб»; отсюда, нужно думать, и пошло название профессии — дубовик.

Когда–то этим полузабытым словом с уважением называли старшего на плоту; в Давид–Городке же дубовиками иногда называли и лодочных мастеров.

Еще на моей памяти чуть ли не для каждого городчука (разве что кроме тех, кто жил на улице Ольшанской в сухом центре) лодка являлась вторым домом, домом на воде.

Это не художественный образ — правда жизни.

Лодку и мыли, как пол в доме, деркачом; оттирали, отчищали от песка и заходили в нее так же, как в дом, — отрясая или смывая с сапог песок...

Лодку любили!

По–другому и быть не могло: Давид–Городок существовал в обширном пространстве медлительных, а весной бурных рек.

На карте польского королевства, напечатанной в Амстердаме в 1680 году, можно увидеть не только саму Горынь, но даже и ее рукава (например, Ветлицу) — рукава были широкими!

Однако пейзаж, к сожалению, изменился.

Многие реки, которые протекали через Городок и близ него, исчезли навсегда или превратились в старицы; остались только чуть заметные их русла и чудесные названия — Бутня, Рубелле, Язда, Касерка, Луки, Чертория.

О Чертории не однажды писали, что она, сжатая запрудой, стала Неволей, а когда пересохла — сделалась Неправдой.

Не гидронимы, а поэзия умирания!

Стоит еще припомнить и безымянный тысячелетней древности водный путь, который, проходя мимо Припяти, напрямую соединял Городок с Туровом.

Академик Радим Горецкий пояснил мне: о существовании такого пути свидетельствуют реликты древней речной сети, найденной при помощи бурения и космических съемок.

Да, много рек исчезло — Горынь, слава Богу, осталась, однако ее вывели за границы города, пустили по экскаваторной канаве, и такая Горынь узнает ли в себе Горынь прежнюю, когда вода была прозрачной и на берега вымывался янтарь, когда множество лодок–«дубов» украшали ее волынское течение...

Прежняя Горынь была строптива, причиняла много вреда — затапливала улицы, дворы, огороды, сараи, а временами и вовсе буянила — сносила мосты и дома.

Ясно, не каждой весной река была такой буйной, но каждую весну она вымывала с огородов всякую нечисть.

Теперь грядки в Городке не затопляются, но снова беда: люди не могут отбиться от кротов и «точек» (медведок)...

Лодка, Горынь и товар для перевозки или на продажу — из такого природно–хозяйственного единства вырастал городок Давидов, и, наверное, таким он был и в свою доисторическую эпоху.

В лодке возили рыбу, сено, дрова, виш и гаваз (вишем подстилали коров, а лопушистым гавазом кормили свиней).

В лодке перевозили скотину и сундуки, дружины и свадьбы...

Словом, образ груженой лодки был самым примечательным в местном пейзаже, потому он и отображен на старинной городской печати, а также и на гербе.

Герб Давид–Городка говорит нам о торгово–ремесленнической деятельности городчуков; его символика связана с рекой, а сюжет — с лодкой, потому он тематически близок гербам Друи, Дисны, Полоцка, Вилейки, в которых и река, и речное судно также играют основную роль.

Вацлав Ластовский в своей «Кароткай энцыклапедыi старасвеччыны» сообщал: «...iмпэратар Канстантын Багранародны называе Дрыгвiчоў здольнымi майстрамi ў будаваннi лодак i наогул водных судзён, якiя вывозiлiся на продаж у Грэцыю па Прыпяцi i Дняпру...»

Потомки мастеровитых дреговичей, городчуки издавна занимались судостроением, умели смастерить и большую барку, и маленький челн, и стремительную барлину, и вместительную комягу.

С 1830 по 1952 год в Давид–Городке существовала верфь, на которой работали настоящие корабельщики; у них и научились своей тонкой работе Гаврила Румен–Ярко, Яков Куст, Алексей Куст, Гаврила Куст, Иван Мисюра, Михаил Петровец, Григорий Калько, а также другие мастера.

Они делали «дубы» от семи до двенадцати аршин, и каждое их изделие имело свою, заметную только зоркому глазу форму.

Быстрота челна зависела от днища; если оно с толком выведено, тогда челн летит; если же напортачено, тогда ползет, как по смоле.

Самыми ходовыми, удобными считались девятиаршинки, и наиболее ценилась работа Якова Куста — это, по слухам, был выдающийся мастер...

Горько о том говорить, однако же лодочное дело в Давид–Городке погибло; старые «дубы» догнивают на берегу, а на воде трафаретно покачиваются конвейерные «казанки»; словом, и тут прогресс оставил свой непоправимый след...

Погибли также и такие собственно городецкие образы, как замкнутое весло и переносная «третья» скамейка — когда лодку ненадолго оставляли, то весло, чтоб кто чужой не прихватил, обматывали цепью и запирали на замок, «третью» скамейку тоже (ее длина, кстати, равнялась ширине лодки в самом широком месте; по краям скамейка имела рейки, которые плотно прилегали к верхним бортовым доскам, и щель, через которую пропускалась цепь)...

Давид–городокская лодка — настоящая модель мира; ее мастерили из семи досок, и это не случайная цифра, словно символ семи дней, за которые Бог создал все живое.

И что интересно: городчуки старались лодку закончить за неделю, все за те же библейские семь дней...

Перед спуском на воду лодку мазали машинным маслом, а после трех–четырех лет плавания переконопачивали: снимали лиштву, на старый мох накладывали новый, а когда уже нужно было борта и днище смолить, то и смолили...

Скажу напоследок о весле и вьялке, потому что лодка без них — как дом без дверей.

Весло выстругивали из ясеня и клена, иногда из дуба, а ручка — мулица — была из вербы или лозовая.

Чтобы весло не скользило по ледяному дну, его оковывали: набивали на лопасть двузубую кованую железную планку.

Вообще же, весла были разной длины: большее — на мужскую стать, меньшее — на женскую, а просто маленькое — на детскую силу.

Интересно и то, что на базаре их продавали вместе с топорищами, граблями, навилочниками, качалками и косильнями...

Иногда веслом пользовались как жезлом — из нагруженной лодки им подавали сигналы буксирному теплоходу, чтобы умерил ход и не потопил, а также сигналили и стремительному пассажирскому катеру на подводных крыльях — это значит припятской «ракете», чтобы также умерила ход и не мчала, как метко сказал В.Короткевич, ведьмой на метле, а то и вообще чтобы остановилась и забрала с лодки пассажира на Пинск или Мозырь.

Ужиная над рекой, иной раз на весло выкладывали сваренную в задымленном казане рыбу; правда, перед этим, чтобы после не страдать животом, весло споласкивали водой и обязательно просушивали на огне...

Согласно мифологическим представлениям, под веслом прятался маленький Лодник — дух лодки; борода у него была черная, как припятская вода, а усы желтые, как вода горынская.

Нет, Лодник — не злой дух, однако же, чтобы лодка не перевернулась, его нужно был задобрить: оставить на кокоре рыбью челюсть...

Так, днем Лодник прятался под веслом, а ночью спал под вьялкой.

О вьялке брестский библиограф Владимир Сухопар написал так: «...файная рэч, якою вылiвалi ваду з лодкi! А дзiцяцi трэ было яшчэ навучыцца, як правiльна сесцi на борт i з якога боку, i як дзеля зручнасцi нахiлiць лодку; нават трэ было вызначыць напрамак ветру, каб не аблiцца... Пасля дажджу ўладальнiкi дубоў выходзiлi з в’ялкамi на бераг, i я таксама браўся за в’ялку. Але ёю не толькi ваду вылiвалi, на Прыпяцi ў яе складвалi начышчаную рыбу i неслi да агню, дзе кiпела вада... Я памятаю, як колiсь на базары майстры прадавалi в’ялкi, а пакупнiкi кожную ўзважвалi ў руцэ — цi не цяжкая, прымервалiся — цi зручная, i аглядвалi з усiх бакоў — цi не трэснутая...»

Действительно, вьялка — необходимая штука, без нее никогда не отчаливали; когда же, отплыв недалеко от дома, вдруг видели, что забыли ее, — тут же возвращались.

Вьялка была такой же необходимой вещью, как, например, жердь и мост; к жерди, вбитой в дно, привязывали лодку, чтобы ее не унесло водой, когда нужно было стать, скажем, на середине озера, а мост (настил, сбитый из реек) клали на днище, чтобы не подмокали дорожные вещи; на нем же и спали, подстелив сено...

Вьялку выстругивали из вербы и липы, чтобы, вычерпывая воду, не стесывать днище и борта; сделанная из мягкой породы вьялка со временем сама стесывалась: ее рукоятку вымеряли с таким расчетом, чтобы ее можно было продевать на весло.

Так, под ней спал ночью Лодник, ею выливали дубы, в ней носили к огню рыбу, а еще — не глуша лодочный мотор — из вьялки пили на ходу и припятскую, и горынскую воду.

Перевод с белорусского.

Автор публикации: Леонид ДРАНЬКО-МАЙСЮК