«Признание проблемы спасло бы не одну жизнь». Врач честно рассказал о двух месяцах в реанимации с COVID-19

Источник материала:

Игорь Таболич работает анестезиологом-реаниматологом в 1-й клинической больнице Минска. Примерно два месяца их клиника целенаправленно принимала пациентов с COVID-19. Он без прикрас рассказал TUT.BY о своей работе.

— Пациенты с COVID-19 целенаправленно стали к нам поступать с начала мая, но и до этого у нас были пациенты с коронавирусом, так как скорая может привезти человека с симптомами инфаркта миокарда или декомпенсацией сахарного диабета, а на самом деле у него COVID-19. Для таких людей мы еще до того, как официально стали работать в том числе и как частично инфекционный стационар, организовали небольшой отдельный бокс.

Уже с мая наша больница была разделена на две зоны — «чистую» и «грязную». И мне кажется, что все было организовано достаточно неплохо, была поставлена работа. Нам не надо было проводить обмен пациентов между больницами: если у нас по ПЦР-мазку определялся пациент с COVID-19, мы его переводили из своей «чистой» зоны в «грязную». Или после того, как пациента вылечили, переводили его в «чистую» зону. Мы научились работать и, как мне кажется, работали хорошо.

У нас и реанимации были и «чистая», и «грязная». В «грязную» реанимацию постарались поставить работать более молодых медиков, кто живет отдельно от родных и чуть что их не заразит, у кого нет хронических заболеваний. Врачей постарше оставили в «чистой» реанимации. Я работал в «грязной». Тем не менее, мне кажется, что у нас было преимущество, потому что мы всегда были под защитой. Мы сами себе сделали шлюз, где могли снять средства защиты. То есть мы могли подойти к пациенту полностью экипированными, потом уйти от него, все обработать, с себя снять и выйти в «чистую» зону через шлюз. У наших коллег в «чистой» зоне шлюза не было. Да, они работали в респираторах или масках с пациентами с невыясненным анамнезом, но этого недостаточно для адекватной защиты. В итоге у нас в «грязной» реанимации коронавирусом заболело сотрудников меньше, чем в «чистой».

У меня был пациент, который попал в реанимацию с момента начала нашей работы с COVID-19. И при закрытии ковидной реанимации в конце июня я его перевел в другую больницу, он не был на ИВЛ. У него был тяжелый сепсис после ковидной пневмонии, сам вирус уже вылечили, но то, как организм из-за него пострадал, не позволяло его выписать.

COVID-19 — это как взрыв. И когда взрывчатки уже вроде нет, последствия-то остались. Сам COVID-19 может уйти, но повреждения остаются, от них никуда не деться. В первую очередь очень сильно страдают легкие. Даже пациенты, которые выживают после тяжелых пневмоний, после ИВЛ, выписываются с серьезным повреждением легких. И до конца непонятно, насколько легкие вообще восстановятся и какое качество жизни будет у этих пациентов. При этом до сих пор неясно, есть ли какие-то последствия для тех, кто переболел легко.

«Я не сторонник строгого карантина. Между строгим карантином и отрицанием болезни — пропасть».

К нам поступали пожилые пациенты, которые, наслушавшись пропаганды, не верили в тяжесть заболевания. И вот когда все это видишь, понимаешь, что можно было предостеречь от заражения большую категорию людей. Я не сторонник строгого карантина. Между строгим карантином и отрицанием болезни — пропасть. На мой взгляд, можно было ввести явные ограничительные меры по мероприятиям с массовым скоплением людей, обязательный масочный режим в общественных местах, транспорте, социальное дистанцирование, перевод учреждений на удаленное обучение, надо было больше поддерживать группы риска и пенсионеров. Банально, бесплатно раздавать маски, нормально проводить информирование населения, чтобы люди знали о серьезности проблемы. Потому что, когда по телевизору говорят, что у нас проблемы нет, болейте чуть ли не на здоровье, то люди начинают в это верить и забывать про масочный режим, что надо мыть руки. Даже сам факт признания проблемы и возможность говорить об этой проблеме открыто, спасли бы не одну жизнь. Это мое личное мнение.

У меня был пациент, последний выживший в Хатыни. Очень адекватный пожилой мужчина и довольно крепкий, лежал у нас, у него был положительный тест на COVID-19. Потом он стабилизировался, и мы его перевели из реанимации, но в течение недели состояние снова ухудшилось, после чего снова доставили к нам, но помочь уже не смогли. У него не было тяжелых заболеваний, от которых он мог умереть в ближайшее время, если бы не коронавирус.

По сути у большинства, кто старше 30−40 лет, я могу найти хроническое заболевание, но с хроническими заболеваниями можно жить и 30, и 40 лет. Понятно, что с ними COVID-19 протекает тяжелее, вирус не позволяет такому пациенту легко выздороветь, у него меньше резервов для восстановления. Но та же избыточная масса тела — тоже отчасти хроническое заболевание и это фактор риска, который есть у четверти белорусов, но люди живут, а не умирают повально от избыточной массы тела.

«Были дни, когда только в одной нашей больнице умирали три-четыре человека, у которых мог быть положительный результат теста на COVID-19».

У нас какое-то время в официальной статистике смертности по COVID-19 было до пяти умерших пациентов в день по стране. Но были дни, когда только в одной нашей больнице умирали три-четыре человека, у которых мог быть положительный результат теста на COVID-19. Порой посмертно в реанимации пациенту могут выноситься два основных диагноза, потому что мы не можем однозначно сказать, какое заболевание стало причиной смерти. Мы пишем два диагноза, и бывают ситуации, когда COVID-19 идет вторым диагнозом или вообще сопутствующим, а в статистику попадает первый. Пациенты с COVID-19 идут на вскрытие, но не все родственники хотят, чтобы родного им человека вскрывали, они говорят, что им все равно, какой диагноз мы напишем.

С начала работы с COVID-19 у нас не было никаких ограничений по ПЦР-диагностике на коронавирусную инфекцию. Мы ее назначали, когда считали нужным, но через некоторое время уже должны были писать очень строгие показания на проведение ПЦР и это согласовывать. Когда в Беларуси фиксировали по 900 с чем-то инфицированных в сутки, мы между собой, неформально, это связывали с мощностями лабораторий по тестированию, результаты тестов нам тогда приходили примерно в течение двух суток, для реанимации это был существенный срок. Но когда тестов стали проводить меньше, результат был уже готов в течение суток.

В реанимацию с COVID-19, по моим наблюдениям, больше попадало мужчин, пациентов с избыточной массой тела, сахарным диабетом. Все факторы риска, описанные в научных источниках, действительно, у пациентов были. Любое хроническое заболевание снижало шансы пациента на выживание. С ИВЛ мы снимали пациентов, но не много. ИВЛ — это не средство лечения, это средство поддержки, но если легкое поражено на 90%, то там помогать дышать уже нечему. Были ситуации, когда уже опускались руки: аппарат работает на 100%, ты больше ничего не можешь, но пациент не реагирует на это. Самым сложным за эти два месяца работы было осознание, что многим пациентам мы не в силах помочь. Что бы ты не делал, ты ничего абсолютно не изменишь.

«Самым сложным за эти два месяца работы было осознание, что многим пациентам мы не в силах помочь».

Я из тех врачей, кто получил доплату за работу с пациентами с COVID-19, и я получил много. Но ситуация с доплатами посеяла негатив в коллективах между врачами и медсестрами. Кто-то получил все, а кто-то — ничего. На мой взгляд, это неправильно: если приняли решение о доплатах, то доплачивайте меньше, но всем, кто работает с пациентами напрямую, а не так, что надо потом доказывать, работал ты с ними или нет.

В конце июня отделения для пациентов с коронавирусом в нашей клинике закрыли, и больница стала возвращаться к режиму работы до пандемии. У нас реанимация на 18 коек. Нам сказали в течение двух дней «очиститься», так как больница возвращалась к привычному режиму работы. Говорили о том, что везде много мест, но в реальности все оказалось не столь радужно. В первый день на свободные койки ковидных реанимаций других больниц мы перевели только четырех пациентов — самых легких, без ИВЛ. С остальными мы не знали, что делать, мест не было. По итогу мы освобождали отделение почти неделю. Некоторые до перевода не дожили, других на свой страх и риск постепенно переводили на освобождающиеся места. Из трех пациентов на ИВЛ, которых мы перевели, двое умерли. Повлиял ли на это перевод, я не знаю, но сама по себе эта ситуация не из тех, которые хорошо сказываются на организме в тяжелом состоянии.

По материальной базе мы были готовы. У меня была только одна ситуация, когда ИВЛ не хватало и мне пришлось перевести пациента на транспортный ИВЛ, потом мы нашли другой аппарат, перекатили его из корпуса и поставили. Тем не менее проблему вируса все равно надо было признать и донести это людям, потому что и молодые люди до 40 лет с коронавирусом тоже умирали, к тому же, можно переболеть в легкой форме, но как это отразится на организме, еще неизвестно.

Как будет развиваться ситуация после того, как некоторые стационары перестали целенаправленно принимать пациентов с COVID-19, мы не представляем. Ясно, что вирус никуда не ушел и в любом случае пациенты с COVID-19 будут, потому что когда они поступают по скорой помощи, не всегда сразу можно выяснить их диагноз, но теперь у нас нет нормальной возможности работать через «грязную» зону и быть защищенными.

Теги: Минск