Художница Антонина Слободчикова о женском и материнском опыте: "Это колоссальное осознание смертности"

Источник материала:

Антонина Слободчикова — одна из тех художниц, которые работают с самым понятным материалом для каждого из нас — с собственным жизненным опытом, со своими мыслями и эмоциями. Мы поговорили о том, каким неоднозначным может быть материнский опыт женщины, о жизни с мужем-художником, о духовной чистоте, об армии «мерилин монро» на домашних фронтах и о селфи как духовной практике.

Справка: Антонина Слободчикова — член Белорусского союза художников, окончила Белорусскую государственную академию искусств, отделение монументально-декоративного искусства. Участница многочисленных выставок в Беларуси и за рубежом. Замужем, есть дочь Маруся.

— Антонина, мне кажется, нужна определенная смелость, чтобы обнажить свой интимный опыт перед публикой…

— Меня интересует переживание реального опыта, это не может не беспокоить и не может не трогать. «Яно тут» — это был один из первых моих больших проектов, закончившийся персональной выставкой в галерее «У». В какой -то степени на его создание повлиял мой опыт беременности и родов.

Смелость? Никогда я не воспринимала творчество смелым или отчаянным шагом. Просто это единственное, что меня волнует, это то, чем я могу поделиться. Я, наверное, слишком серьезно отношусь к искусству. Меня не интересует обычное изобразительное, отражающее искусство.

— А какое слово подходит для твоего искусства?

— Раньше это слово было «настоящее», теперь — «реальное». Ведь сейчас многое переплетается… Для художника становится естественным находиться в виртуальной среде и там создавать произведения, коммуницировать со зрителем. И для кого-то это что-то более настоящее, чем поход в гастроном. Для меня интересно реальное, то, что имеет отношение к телесности.

— Серия «Яно тут», на которую тебя вдохновил материнский опыт, иногда пугает… Чаще ведь материнство показывается как ожидание и проживание счастья.

— Этот женский опыт очень ценный… Я находилась в пограничном состоянии, это колоссальное осознание смертности человека. Для меня это стало экзистенциальным переживанием. Вдруг поняла, что радости ожидания — разрушились! И не потому что я родила «что-то не то». Я поняла, насколько трагична, даже драматична сама суть женщины: ты родила человека, ты его безмерно любишь, но он тебе не принадлежит, он будет жить своей жизнью, более того, он может умереть, пока ты еще будешь жить, а тебе придется это принять… Было острое ощущение смертности, оно вылилось в серию «Яно тут». А вообще, я очень верю в психосоматику, тело — прекрасный фильтр всего, что происходит с тобой. Мое психологическое напряжение выливается через искусство.

Ощущение смертности, одиночество и не-одиночество — все это стороны любви. Но для меня остается загадкой — как женщины решаются родить второго ребенка, третьего? Как они могут выдерживать это психологически? И, самое главное, ведь ты не можешь отделаться от этого ощущения… Оно постоянно с тобой. Конечно, начинаешь подходить к каким-то вещам более цинично. И постепенно просто привыкаешь к такому своему состоянию. К слову, это сближает женщин с животными.

— В каком плане?

— В плане обращения с жизнью. Животные понимают жизнь на уровне инстинктов. Думаю, что женщина инстинктивно поступает схожим образом в каких-то ситуациях: ты смотришь на жизнь «проще». Но это все-таки не легче.

Момент экзистенциального познания и заключен во фразе «Яно тут». Правда, началось все с предложения поучаствовать в выставке проекта «Литера», куратором которого была Ирина Герасимович, для этого художникам надо было поработать с текстами. Я люблю работу с текстом, со словами.

Текст ведь очень интересная штука — ты его и видишь, любуешься, и можешь прочитать. Для меня это разворот в сторону зрителя: не всегда понимая форму, зритель всегда может прочитать слово и понять суть высказывания. Мне близки тексты, похожие на эссе, без непонятных для большинства заумных терминов и бесконечных отсылок к теории и истории искусства. Вот от этого становится скучно.

— Тема серии «Яно тут» продолжилась и дальше в других работах. Не отпускает?

— Испытав страх однажды, уже не можешь его не испытывать дальше…

— Значит, «прогибаться под изменчивый мир»?

— Принимать и прогибаться для меня — разные вещи. Принимать — понимать, что есть нечто не подвластное тебе: вот любишь человека, а у него какая-то особенность есть, и ты это принимаешь. Точно так же принимаешь выбор своего ребенка… Бытовые вроде бы вещи, но они и духовного порядка, ты же, принимая что-то, меняешь себя, а значит, это похоже и на какие-то духовные практики. А прогибание — это другое, это когда используешь других людей ради своих целей. Люди идут на многое ради своей цели, какого-то места. Я в этом смысле совсем не гибкий человек.

— Дочка тоже будет художником?

— Мы с ней не занимаемся рисованием. Хотя она сейчас учится в гимназии-колледже искусств, но это не ради профессии, а ради атмосферы, просто не смогли быть в обычной школе. У дочки был простой садик, с вонючими щами, все как в нашем советском детстве… Но при этом были чудесные воспитатели, к которым до сих пор ходим в гости. Маруся к тому же была в интегрированной группе, там были дети с особенностями. Помню, как на собрании многие родители отказались водить детей в группы, куда брали детей с инвалидностью. А я, наоборот, решила, что это ценный опыт. Вот меня не научили общаться с такими людьми — есть опасение сказать что-то не то… Ведь всегда есть момент жалости, и ты не знаешь как себя вести, чтобы случайно не унизить, не обидеть человека. Мы не видели в детстве таких людей, мы не умеем с ними говорить. В этом садике у моей дочки была просто отличная возможность общения, благодаря которой сейчас у нее нет каких-то предубеждений…

Так вот, после этой душевной жизни в детском саду она попала в обычную школу, мы понадеялись, что там тоже будет все хорошо. Дочь просидела одна полгода на последней парте, из нее непонятно отчего сразу же сделали белую ворону. Мне казалось, она и не отличалась сильно.

Школа — странное место, я бы вообще туда не водила дочь. Хорошо, конечно, посещать закрытую школу, а потом уйти в монастырь и избежать социализации, но это пока не нужно. Надо им позволять узнавать мир. Когда ребенок впервые хочет сам сходить в магазин, он-то готов к этому, уже созрел, а вот ты — еще нет. Проще не пустить, но ты вынужден отпустить, потому что ребенок хочет этого.

— Твои материнские страхи присутствуют и в других работах. Вспоминаю инсталляцию во Дворце искусств: ванна, наполненная водой с искусственными волосами, там еще есть видео с Марусей.

— Снимаю видео, пытаясь сохранить какие-то моменты, но мои впечатления — всегда взгляд художницы. Заходя в ванную комнату к дочери, понимаю: вот он, момент, который для меня что-то проясняет. В дополнение к этой работе я разместила стихотворение Веры Павловой «Священный ужас», где говорится о принятии любви (кричишь «мама дура», понимая, что ее не будет). И просто понимаешь временность происходящего.

Эстетика этой работы такова, что кто-то пугается, но это не только о страхе. Страх — как черный цвет, он вызывает много ассоциаций. Я воздействую на зрителя визуально, передаю свои ощущения.

Раньше я много слышала обвинений в том, что я не думаю о зрителе. Но, напротив, я работаю с предубеждениями зрителя, с эффектом, который произведет искусственный покрашенный цветок, например. Если возникает ассоциация — хорошо. Хотя у каждого своя реакция. В любом случае, необходим выбор, как и в музыке: ну невозможно всегда слушать только Моцарта. Я к нему хорошо отношусь, но были и другие композиторы, а есть и панк-музыка, электронная музыка. А современное искусство до сих пор в нашем контексте занимается своей легализацией, оправдывается. Сколько можно предъявлять претензии Малевичу?

— Расскажи о своем проекте, который был связан с религиозной темой и был показан только в Польше.

— Инсталляция Purity была показана в Польше в Музее современного искусства г. Вроцлава. Польша — страна весьма религиозная, отличное место, где можно было провести исследование и говорить о понятии «духовной чистоты». Что это? Можно ли считать умудренного опытом человека — чистым? Меняет ли ребенка его «взрослость»? Я думала о первом причастии в католицизме: ребенок, который невинен по природе, в какой-то момент вдруг становится способным согрешить. Но что происходит? Почему происходит такое обозначение?

Я изучала всевозможные стереотипы, связанные с темой чистоты. В проекте было два видео: на одном была польская экзорцистка, она говорила о духовной стороне вопроса, а на втором видео польская домохозяйка и блогерша говорила о том, как быстро и ловко можно делать уборку, о том, что порядок в доме — это и чистота, и гармония в душе.

Я стала работать с белым цветом, это тоже такой стереотипный маркер чистоты. На столе, застеленном белой скатертью, разместила продукты белого цвета (молоко, яйца, сыр, белые клецки, спаржа, цветная капуста), которые в процессе выставки, продолжавшейся три недели, должны были портиться. Вся эта инсталляция была накрыта прозрачными коробами, и зрители могли ежедневно наблюдать процесс разложения и увядания. Это было очень красиво.

— Какие открытия появились в процессе этого проекта?

— Доверие природе. Она объясняет все. Когда продукты были свежие, «чистые», они все были разные, но когда они портятся, они становятся одинаково несъедобны. Гомогенизация приводит к исчезновению различий.

Все портится очень быстро. Особенно в замкнутом пространстве.

Началось все с «секретиков»: ты можешь смотреть на что-то, но трогать это не имеешь права. Меня это интригует.

— И это тоже имеет отношение к материнству.

—  Да, действительно. Я могу сказать, что мое искусство и феминистское: я критически говорю о том, что меня волнует, ну, а женский опыт — это мой опыт, и другого у меня нет. Искусство в то же время я совсем не делю по половой принадлежности. Мне кажется, это интересно всем.

— Твой муж (Михаил Гулин) тоже художник, каково работать и жить в одном пространстве двум творческим людям?

— У нас с Мишей есть интрига — и в общих проектах, и дома. Нашу семью я называю «бандой», ведь «семья» — это звучит консервативно, а я институт брака как-то не очень жалую. Но, наверное, чтобы духовно расти, выкидываешь себя из зоны комфорта. А с Мишей у нас был роман, связь, которая не должна была перерасти в семью. Но мы решили все же жить вместе и делать что-то вдвоем, хотя, наверно, художнику проще работать в одиночку.

Мы должны быть в тонусе, чтобы интриговать друг друга, мы равнозначны, хотя нам, конечно, обоим хочется прийти домой, а там чтоб тебе все поднесли и убрали за тобой… В любом случае столкновения с бытом неизбежны, но искусство отлично все цементирует и сохраняет в нас желание удивлять друг друга. Присутствие искусства заполняет каждый наш момент.

— А как твой отец, известный в Беларуси скульптор Владимир Слободчиков, относится к твоему творчеству?

— У меня классическое образование, я окончила Академию искусств, училась на отделении монументальной живописи, умею писать академически, классически и достаточно неплохо, и это приносит мне удовольствие. Я преподавала студентам… Когда оканчивала академию, искала что-то свое, это было чрезвычайно важным. И тогда начала делать свои условно называемые «секретики», используя искусственную траву, цветы, волосы — тот материал, который и сейчас присутствует в моих работах. Мне как художнику с классическим образованием хотелось уйти от изображения, найти нечто пластически другое.

Помимо современного искусства меня очень вдохновляет религиозная эстетика и народное творчество. Есть такое понятие «бразильский религиозный синкретизм» — сочетание всевозможных культов и практик. Каждый создает свой особый «алтарь»: раньше у каждого водителя троллейбуса был в кабинке свой «алтарь» — все эти бархатные шторки, и игрушки, и иконки, и голые женщины на открытках, и блестящие диски… Личные вещи, связанные с воспоминаниями, хаотично собранные, многое говорят о человеке. И мне это всегда страшно нравилось, антиэстетика очень привлекательна, отчасти в своих работах я и использую манеру антиэстетики. Я хотела пойти в искусство через этот материал.

Мы с отцом разные в том смысле, что каждый из нас ищет что-то свое. Когда я окончила академию, мы сделали с Мишей первую выставку, и стало очевидно, что я пойду по другому пути. Думаю, он принял мою позицию. К слову, у нас никогда не было серьезных споров по поводу искусства, и как художник художника он меня понимает, и «болеет» за меня как всякий отец.

— А выбор своей дочери примешь любой?

— Не знаю. Дочь хочет быть зоологом, натуралистом и палеонтологом. Мы как родители должны быть готовы ей помочь, и это одновременно нас и стимулирует, и пугает. Главное, чтобы выбрала то, чем хочет заниматься. Я сама ведь девочка из хорошей семьи, а пошла после 9 класса в художественное училище, потому что не хотела оставаться в школе — не было мне там места, там не было уважения, был страх и ожидание каникул. А в училище я вдруг поняла, что что-то могу, на что-то я способна. Хотелось, конечно, вырваться из-под родительской опеки, поэтому отчасти и искусство мое совсем другое, мне хотелось отличаться. Поэтому не понимаю, когда дети художников рисуют точно так же, как и их родители, как бы продолжают какую-то «семейную традицию». Для чего?

— Один из твоих последних проектов связан с шаблонным мышлением и со стереотипами.

— Этот ироничный проект «Я хочу быть такой же, как она» был показан в НЦСИ. Это такой стеб над самой собой. Там есть пародия на селфи, которые делают в соцсетях женщины. Я сфотографировала себя на фоне бытовой чепухи — кастрюль, холодильников, в ванной комнате — там, где ты непривлекательна по журнальным стандартам. Селфи — это ведь всегда иронично.

— Человек хочет увидеть себя со стороны, это и процесс самопознания отчасти.

— Селфи — интересное социальное явление, примитивная духовная практика. А может, и не примитивная. Мы живем и не видим себя никогда вживую, такая вот божественная ирония: будете смотреть на все и всех, а себя не увидите.

Вторая часть проекта — видео, где мое платье поддувается воздухом из пылесоса, я там «мерилин монро». Это все про размышления о социальном статусе, о сомнениях в выбранной роли, когда ты убираешь дом, а сама мечтаешь быть в белом платье там, на решетке, как Мерилин, и чтобы тебя фотографировали. Ведь часто мы, делая какую-то унылую, но вроде бы необходимую работу, думаем: «Какой кошмар, зачем я вообще этим занимаюсь, я должна быть в другом месте». Этот проект — и об осознании себя. Здесь и сейчас.