Дети Павла Шеремета об отношениях с отцом и не только

В автомобиле, принадлежащем гражданской жене Шеремета, владелице издания «Украинская правда» Алене Притуле, сработало самодельное взрывное устройство. 

Власти Украины называют это убийство политическим и не исключают, что его заказчик был связан с Россией — но никаких очевидных доказательств так и не было представлено. 

В июле 2017-го Комитет по защите журналистов опубликовал специальный доклад, в котором подробно рассказал, как расследуется убийство Павла Шеремета: опрошены 1800 человек, нет ни одного подозреваемого. 

Журналистка «Медузы» Саша Сулим поговорила с детьми Шеремета Елизаветой и Николаем — о расследовании, их отношениях с отцом и о том, как прошел для них год без него.

— Лиза, расскажите, чем вы занимаетесь.

— В этом году я получила степень бакалавра в Высшей школе экономики, закончила факультет социологии. Сейчас поступаю в магистратуру на программу социологического факультета «Комплексный социальный анализ».

— Чтобы быть кем?

— Социологом. Я с первого курса мечтала стать преподавателем, заниматься научной и исследовательской деятельностью. А на четвертом курсе стала работать в коммерции, сначала стажировалась в рекламном агентстве BBDO, потом занялась интернет-маркетингом, но вскоре поняла, что это не мое. Во время подготовки к госэкзаменам я осознала, что хочу быть социологом, что это мое призвание.

Отец учился на экономиста, его однокурсники пошли работать в банки. Но он решил, что это не для него — он хотел заниматься журналистикой. Возможно, со мной происходит что-то подобное. Я очень рада, что сейчас это поняла, потому на социологию поступала не совсем осознанно. Не могу сказать, что это было моим решением, я вообще не знала, куда идти учиться. Это отец мне посоветовал, и только в конце четвертого курса я поняла, что он был прав.

— Как проходил выбор будущей профессии?

— У меня такое ощущение, что мы обсуждали это всю мою жизнь. Мне постоянно говорили, что у меня семь пятниц на неделе — я хотела быть и актрисой, и адвокатом, и юристом. Мне никогда не говорили «нет», всегда поддерживали, просто по каждой из этих профессий папа старался найти мне какого-нибудь консультанта — человека, который работает в этой сфере, чтобы я могла задать какие-нибудь вопросы. В итоге к 11 классу я поняла, что мне не нравится ни одно из направлений, которые я рассматривала самостоятельно.

И вот мне 16 лет, я заканчиваю школу и не знаю, что дальше делать. Когда оставалось уже совсем мало времени, я сказала: «Папа, один раз в жизни я позволю тебе дать какой-то совет, которому я безоговорочно последую». Он ходил, думал-думал, посоветовался с Евгением Григорьевичем Ясиным — это научный руководитель Высшей школы экономики — и сказал: «Социология — это наука будущего». Наука будущего — так наука будущего, так я пошла в социологию.

— Что вас привлекает в этой науке больше всего?

— Социолог изучает общество и самого себя как часть этого общества. Он понимает то, что недоступно обычным людям, и способен смотреть на вещи более отстраненно. Социология сейчас очень активно развивается по всему миру. В России она лишь недавно начала снова набирать обороты, долгое время ее здесь просто не было. Для меня это тоже очень важно, хочется заниматься той сферой науки, которая сейчас в развитии. А еще мне нравится идея преподавания. Я, кстати, уже работала учебным ассистентом по высшей математике: проверяла экзамены, проводила консультации — и мне это безумно понравилось.

— Журналистом вы никогда не хотели стать?

— Отец всегда говорил: журналистике мы тебя научим, нужно получить настоящее образование, связанное с какой-то наукой. Я считаю, что он был прав. Может быть, он это осознавал, а может и нет, но я всегда понимала, что, если начну заниматься журналистикой, мне будет непросто, особенно в первое время. Все-таки мой отец — Павел Шеремет, и это не пустые слова. Я горда быть дочерью Павла Шеремета, но я не хочу быть только этим. Я не хочу ассоциироваться всю жизнь только с ним, поэтому пока заниматься журналистикой я не планирую. Но и не исключаю того, что когда-нибудь начну.

— У вас российский паспорт?

— Нет. Белорусский. Мы переехали в Москву в 2000-м — мне тогда исполнилось четыре года. 17 лет я уже живу в Москве и идентифицирую себя как москвичка — не могу сказать как россиянка, но как москвичка. Здесь я чувствую себя комфортнее, чем где-либо, мне здесь все знакомо и, в принципе, любимо.

— А почему вы до сих пор не поменяли паспорт?

— Гражданином маленькой страны быть выгодно: ты либо жертва, либо часть нейтральной стороны. У маленьких стран нет ресурса, чтобы на кого-то напасть, их нужно защищать и поддерживать.

Кроме того, всем нравится, как выглядит мой паспорт, он похож на американский, там на английском все написано — это тоже забавно. Я никогда не сталкивалась с серьезными проблемами из-за этого.

— Что вас связывает сегодня с Минском, родным городом ваших родителей?

— Большинство моих родственников живут в Минске, там я провела свое детство — каждое лето родители отправляли нас с братом в деревню к бабушке, копать картошку. Кстати, мне нравилось это делать. Видимо, меня так родина тянула. Но в какой-то момент я перестала туда ездить. Да, мой отец там родился, там живут мои родственники, но больше нет ничего, что бы меня связывало с этой страной и с Минском. В Минске такая удручающая атмосфера, на каждой улице ощущается, что жизнь остановилась. Чисто и порядок — к сожалению, это единственный плюс, который способны назвать туристы, которые туда приезжают.

— Что об этой стране рассказывал вам отец?

— А говорить ничего не нужно было, с самого детства мне было понятно, что у отца очень сложные отношения с Беларусью. Кроме тюрьмы (Павел Шеремет в 1996 году отсидел три месяца по обвинению в незаконном пересечении границы, затем был депортирован в Россию — прим. «Медузы»), о которой я знала, в Беларуси с ним случались и другие инциденты. 

Помню, как учительница выводит меня из класса и говорит, что мой папа в больнице — это не очень приятно. Тем более, когда папа попадает в больницу, потому что его избили, предположительно, какие-то представители власти. А потом его лишили паспорта, и когда нам нужно было поехать в Минск, мы никогда не говорили об этом по телефону. Нам приходилось маскироваться. Например, мы звонили бабушке и папа говорил: «Мамуська, а ты дома сегодня вечером?» А она: «Ну, не знаю». «Будь дома, в общем, посиди, не ходи никуда». Но это же безумие, которое не требует никаких слов, все и так было понятно. И это тоже влияет отчасти на мое отношение к Беларуси.

— Сколько вам было лет, когда отец ушел из семьи?

— Мне он сказал об этом, когда я училась на первом курсе, это было в 2013 году. А ушел он в 2011 году, мне тогда было 14-15 лет. Как раз переходный возраст, и вела я себя тогда довольно неадекватно. Когда мы впоследствии все это обсуждали с родителями, то я узнала, что родители решили мне ничего не говорить, потому что боялись, что моя реакция будет острой. Но когда я об этом узнала в итоге, то была рада, и пусть за эти слова меня осудит половина моей семьи.

— Он сам вам обо всем рассказал?

— Да. Все получилось довольно забавно. В тот момент я как раз переехала от родителей и стала жить одна. Он пришел ко мне с подкупом — привез мне айпад. В тот день я его не ждала, даже не знала, что он в Москве. И тут звонок в дверь — «Папа, привет». Он мне: «Вот тебе новогодний подарок». Хотя Новый год только через три месяца. Мы начали болтать, я ему рассказала, как я довольна своим переездом. Мы сложные с ним люди, с нами сложно жить, и нам самим сложно жить с другими людьми. Я рассказывала ему, что почувствовала облегчение, как мне свободно сейчас дышится, что мы начали все даже лучше общаться, перестали ссориться, а только и делаем, что любим друг друга. А он мне такой: «Понимаешь, Лиза, так в жизни бывает…» Я, конечно, не ожидала этого, но довольно быстро включилась, поняла, о чем речь и порадовалась за него. Ему очень хотелось об этом мне рассказать, причем уже очень давно. И он наконец сказал. Я была рада за него.

— Вы почувствовали облегчение?

— Я увидела другого отца, тогда я наконец поняла, почему он так сильно изменился. Но я совершенно нормально к этому отнеслась. Мои друзья спрашивали у меня, как я себя чувствую, а я не понимала, в чем проблема — я действительно в этом проблемы не вижу.

— Он после развода не исчез из вашей жизни?

— Нет, конечно. Он продолжал приезжать к нам раз в месяц. Он не перечеркнул всю свою прошлую жизнь. Он просто уехал в другую страну и начал другую жизнь с другим человеком. Я приезжала в Киев несколько раз в год.

— Какой город у вас больше всего с ним ассоциируется?

— Киев, потому что последние четыре года моего общения с отцом прошли именно там. И это были совершенно потрясающие годы. Я повзрослела, и папа общался со мной не просто как с дочкой, которую он очень любит, но еще и по-дружески. В Киеве он был безумно счастлив. Это проявлялось во всем, что он делал, что он говорил. А еще там у него сформировалась совершенно потрясающая компания друзей. И хоть отца там уже нет, я продолжаю туда ездить и с ними встречаться.

— Вы папина дочка?

— На сто процентов. Мы внешне похожи — и характерами. Как говорил мой дедушка, папин отец, мы одной породы. Поэтому часто я понимала его лучше, чем остальные члены семьи. Я проходила через те же состояния, что и он, и это нас, несомненно, сближало. И я его поддерживала в этой ситуации, с радостью ездила в Киев, с радостью ездила с ним отдыхать.

— Брат с вами не ездил?

— Брат другой. Но отец так же сильно его любил, а брат до безумия любил отца. Папу невозможно было не любить. Любой человек, который был с ним знаком, понимает, о чем я говорю. Он же совершенно исключительный, и родиться в этой семье — это бесконечное везение мое и моего брата. Ведь нам не нужно было ничего делать для того, чтобы рядом с ним находиться, просто родиться и все.

— А с бабушкой, мамой Павла Шеремета, вы часто общаетесь?

— Мы вместе ездим в Киев. С ней у меня с самого детства были доверительные отношения, мы безумно любим друг друга, вообще наша семья характеризуется тем, что она наполнена любовью. Какими безумными мы ни были, как бы громко Лиза Шеремет и Павел Шеремет ни кричали друг на друга или на кого-то еще, мы все равно очень сильно любим. Это такая особенность наша.

— Как бабушка через это все проходит?

— Она молодец. Она одна из немногих, кто всегда переживал за папу, кто боялся, что с ним что-то случится. Думаю, что она держится до сих пор только потому, что ни ей, ни нам не хочется подвести отца. Мы не имеем права вести себя по-другому, мы не имеем права впадать в уныние или депрессию, мы не можем себе этого позволить. Отец просто заслуживает большего. Ей тяжело, ей сложно, но она у меня боевая, ее держит надежда, что она узнает, что произошло и почему это произошло. Она не готова сдаваться и не сдастся. Для нее отец — это ее жизнь, и она готова тратить все свои силы и время на то, чтобы этим заниматься. Она выбрала такой путь.

— Для вас важно узнать, кто убил вашего отца? Вы думаете, что после этого вам станет легче?

— Легче мне не станет. Но если убийство не раскроют, мне станет хуже, потому что это будет автоматически означать, что папа не воспринимается как кто-то достаточно важный, для того чтобы его убийство было расследовано. Это вопрос уважения. Он настолько значимый человек, что непозволительно оставлять дело нераскрытым. А посмотреть в глаза человеку, который это сделал, мне не хочется. От этого ничего не поменяется.

— Вы говорите значимость. А значимость в чьих глазах? Властей?

— Не только. Но власть — тоже часть общества. Отец — настолько масштабная фигура, что это дело должно затрагивать всех, с кем он работал. В июле я снова ездила в Киев, где встречалась с представителями [международного правозащитного] Комитета по защите журналистов. Люди из разных стан, имеющие серьезный статус — среди них есть, например, бывший главный редактор The Guardian — уделяют этому делу очень много внимания и времени, значит, отец того стоил.

— В деле даже подозреваемых нет?

— По крайней мере, нам о них не сообщают, даже на личных встречах. Нам рассказывают, сколько было опрошено людей, называют еще какие-то статистические данные и все. Никаких доказательств причастности кого-либо нет. Нет даже понимания, Украина это, Белоруссия или Россия. Это все удручает и очень расстраивает.

— А с кем именно вы встречаетесь из официальных лиц?

— Была отдельная встреча с заместителем генерального прокурора и с президентом Порошенко. Вместе с комитетом по защите журналистов мы встречались еще с представителями СБУ [Службы безопасности Украины] и национальной полиции. Весной мы с бабушкой тоже встречались с президентом Порошенко.

— Ваше общение с ним ограничивалось только официальными заявлениями с его стороны? Было ли какое-то живое общение?

— При первой встрече наше общение ограничилось его соболезнованиями в разных формах — назовем это так. Хотя мы, естественно, приехали к нему не за этой информацией. Во второй раз мы услышали от него ту самую статистику, связанную с расследованием. Мой отец знал президента Порошенко, поэтому с нами он обычно отключает президента и разговаривает как обычный человек. Если бы это еще на характер информации влияло…

— Ваша мама не ездит на эти встречи?

— Нет.

— И [гражданская жена Шеремета] Алена Притула тоже?

— Алена была на последней встрече.

— Вы с ней общаетесь?

— Да, я всегда хорошо с ней общалась. Сейчас наше общение стало более близким. Каждый раз, когда я приезжаю в Киев, останавливаюсь у нее. Наконец-то я готова говорить об этом открыто. Я понимаю, что кому-то может быть больно об этом говорить, неприятно об этом слышать — моей маме, например — я ее понимаю и очень люблю, всегда ее во всем поддерживаю. Но мне важно говорить об этом открыто, потому что своего отца я тоже люблю — и его жизнь, которая стала счастливой благодаря Алене.

— Ни ваша мама, ни Алена интервью не дают?

— Алена, насколько я знаю, всегда воздерживалась от интервью. А маме, мягко говоря, очень-очень больно.

— А с кем из родных или близких людей вам комфортнее всего говорить об отце, о том, что произошло?

— Это очень актуальный для меня вопрос. Как раз вчера я вернулась из Киева, и мне очень хотелось с кем-то поговорить. Не с членом семьи — с членами семьи мы все время это обсуждаем, не со всеми, конечно, но с мамой, с бабушкой, с Аленой — да. Но мне хочется поговорить о нем с кем-то менее близким. При этом я очень не хочу никого вводить в состояние неловкости, а люди в него входят: они не знают, как себя вести, они расстраиваются, им становится стыдно, а мне от этого становится больно, потому что я доставляю им неудобства и дискомфорт. Это сложно.

— Часто ли вы вспоминаете последнюю встречу с отцом?

— Ни последняя встреча, ни последний разговор не были самыми яркими из всех. У нас было много гораздо более существенных, наполненных событиями встреч, которые и стоит вспоминать. Это был последний раз, когда я слышала его голос, но ведь существует много записей его голоса, и у меня в голове есть его голос, я могу проиграть любую его фразу. Я хорошо его знаю и могу представить, как он что-то говорит или реагирует на что-то.

— Есть ли у вас какой-то страх перед датой 20 июля?

— Ни страха перед разговорами об этом, ни перед самой датой. Самое ужасное уже произошло, все остальное даже рядом не стояло, вообще ничто. Просто уже целый год мой отец отсутствует, его нет.

— А день, когда это все произошло, вы прокручиваете у себя в голове?

— Да. В этот момент одна моя жизнь закончилась — и возникла какая-то другая, совершенно иная. Мне позвонила Алена, буквально за 10-15 минут до того, как начали появляться заголовки. А я уже позвонила всем остальным.

— Именно вы всем звонили?

— Я позвонила бабушке, маме, до брата только не дозвонилась, он спал или в душе был. Он узнал, по-моему, из новостей.

— Вы сказали, что год назад одна ваша жизнь закончилась. А какая эта ваша новая жизнь?

— Этот год был очень неоднородный. Сейчас мне стыдно за то, как я себя вела первые несколько месяцев. Я не слишком держала себя в руках, в какой-то момент я решила, что могу все отпустить, что никому ничего не должна. Я не видела никаких ограничений, не соблюдала границ в общении с людьми — в частности, с коллегами моего отца. Я не имела права с ними так общаться — он имел, он был их коллегой, а я лишь его дочь. Но потом я взяла себя в руки и поняла, что нужно перестать себя жалеть и начала жить, определилась с тем, чем я хочу заниматься, просто стала адекватнее.

— Кто вам помог прийти в себя?

— Никто. Я просто взяла себя в руки. Отец мне помог — я просто вспомнила. Или же мне помогли те, кому нужно было помогать. Когда тебе плохо, но ты понимаешь, что ты не единственный человек, которому плохо, забота о других очень помогает.

— О ком вы заботились?

— О бабушке, маме. Мы друг другу помогали и продолжаем это делать. Бывает, нужно просто с кем-то побыть вместе, встретиться, поговорить, выслушать, пошутить — это тоже помогает. Надеюсь, что я смогла помочь ей таким образом. Мне бы этого очень хотелось. И отцу тоже, он тот еще помощник был.

— Николай, кем вы работаете?

— Я уже почти год работаю в компании Ernst & Young, в отделе по оценке бизнеса. Прошлым летом я окончил магистратуру Высшей школы экономики по специализации «Финансовые рынки и финансовые институты».

— А когда вы поняли, что вам будет интересна именно эта сфера?

— В школе я понял, что мне интересна экономика, в университете меня заинтересовали финансы, так я оказался в Ernst & Young.

— А вы вообще когда стали задумываться о выборе профессии?

— Думаю, уже в классе пятом или шестом. Мне всегда нравилась экономика, я просто старался найти конкретную специализацию, и в итоге выбрал финансы.

— С отцом вы советовались?

— Он на меня никак не давил. Я с ним советовался по поводу университета, но в целом я принимал решение сам.

— Стать журналистом никогда не хотели?

— Нет, никогда не тянуло.

— Какие ваши детские воспоминания о работе отца?

— В основном они связаны с тем, что он постоянно, семь дней в неделю, работал. Тогда я не то чтобы сильно интересовался его работой. Помню, что она часто была связана с интересными поездками, но я его об этом не расспрашивал. Не могу сказать, что у меня есть какое-то целостное впечатление о тех годах его работы, да и о самой профессии. Меня в принципе эта сфера не привлекает. Каждому свое.

— Ваш отец работал в том числе и в кадре. Было у вас ощущение, что вы сын известного человека?

— В целом да. Мои одноклассники его знали. При этом не то чтобы я был в их глазах сыном звезды, но гордость за фамилию, безусловно, была. Его все уважали. Когда он в школу приходил, с ним всегда учителя хотели поговорить на какие-то интересные темы, может, даже о политике. Это мне нравилось.

При этом я видел определенные сложности в его работе, как он пытался идти против системы, как ему сложно. Я понимал, что вряд ли смогу так работать и отстаивать свое мнение, постоянно сталкиваясь с набором противоположных суждений.

— А он как на свою работу реагировал?

— Я никогда не слышал, чтобы он говорил, что ему все надоело, что он хочет все бросить. У любого человека, конечно, бывают сложные моменты, но из профессии он никогда не хотел уйти. А вот работы менял: ушел с Первого канала, потом из «Огонька» — это были моменты, когда он уже не мог сопротивляться, либо ему не давали делать то, что он хочет.

— Уходя с очередного места работы, он переживал или делал это легко?

— Мне кажется, что переживал, просто умел это не показывать. Он мог на что-то эмоционально отреагировать, но старался не показывать, что ему тяжело. В семье он старался быть сильным, никто из нас не видел, что он переживает.

— Вы часто с ним обсуждали политику?

— Постоянно. Белорусскую реже, потому что меня это не особо интересовало, чаще российскую. Если у нас было свободное время, мы периодически возвращались к каким-то темам, что-то обсуждали. Что-то меня интересовало, чем-то он хотел поделиться. Мне вот некоторые учителя говорили, что у меня есть определенная политическая наклонность, потому что у меня такой отец, что это он мне эти идеи навязывают. Но на самом деле, такого никогда не было. Папа делился своим мнением, пытался доказать свою точку зрения. У меня была своя позиция, я пытался свои аргументы привести, иногда был спор, иногда мы с ним соглашались.

— А в связи с чем учителя говорили, что отец навязывает вам свою точку зрения?

— Например, во время войны в Грузии. Ее тогда комментировали очень многие, в том числе, и учителя на уроках, и когда мне что-то не нравилось, я им это высказывал, так с учителями завязывались споры. Сейчас ведь в школах все чаще поднимаются политические темы, и именно там пытаются навязывать какое-то мнение.

— А бывало так, что вы с отцом в каких-то вопросах не соглашались?

— Его видение некоторых вещей часто было черно-белым — серое он не всегда мог понять. А вот я считал, что иногда что-то может быть серым, то есть не все до конца очевидно.

— Почему вы до сих пор не поменяли белорусский паспорт на российский?

— Может, скоро и поменяю. Раньше мама говорила мне, что мы белорусы, и сохранение паспорта было, скорее, идеологическим моментом. Хотя я всегда считал себя русским. А еще, если Беларусь когда-нибудь войдет в Евросоюз, то можно будет ездить без визы. Отец к этому вопросу всегда подходил прагматично, говорил, что белорусский паспорт никаких преград не ставит, спокойно можно работать и учиться.

— Вы часто ездите в Минск?

— До прошлого лета я там не был лет шесть. Бабушки сами к нам приезжают. В Минске какая-то очень медленная атмосфера, а я, наоборот, люблю, когда шум, толпа народа. В этом смысле Москва — как раз мой город.

— Как изменились ваши отношения с отцом, когда он уехал в Киев?

— Мы так же общались с ним. В среднем он проводил одну неделю в месяц в Москве. Когда он приезжал, мы почти каждый день куда-то вместе ходили, поэтому связь никогда не терялась. Возможно, мы даже больше стали с ним общаться.

— А куда вы обычно вместе ходили?

— Как минимум раз мы обязательно ходили вместе в кино — причем на совершенно разные фильмы. Иногда на футбол ходили, иногда просто в ресторан. Он особо футболом не увлекался, это я еще в детстве просил его водить меня на футбол — я за ЦСКА болею. Так потихоньку он тоже стал вливаться, и мы начали вместе ходить. Даже на пару выездов ездили.

— А в Киев вы к отцу ездили?

— В Киеве я был один раз, в прошлом году. До этого он звал, но я не хотел.

— Это было связано с его разводом?

— Когда он мне все рассказал, я сказал ему, что наши отношения никак не поменяются, но ездить я к нему не буду.

— Вы следите за тем, как расследуется дело?

— Такие сложные политические убийства раскрываются только при сильной политической воле. В нашем случае было сказано очень много слов о том, что это очень важное дело, что это дело чести, но по факту получается, что пока сильной политической воли нет. Я слежу и, конечно, хочу, чтобы нашли заказчиков, но пока особых надежд не питаю.

Папа был главным человеком в моей жизни. Если бы мне нужно было назвать человека, рядом с которым я лучше всего себя чувствую, я бы выбрал его. Он очень сильно на меня повлиял — своими убеждениями, своей позицией, тем, как он себя вел в повседневной жизни и в рабочих моментах. Конечно, мне важно, чтобы преступников нашли.

— Какие моменты, связанные с отцом, вы сейчас чаще всего вспоминаете?

— Ничего конкретного, наверное, я не вспоминаю. Я в целом часто думаю о папе и вспоминаю его. Еду в машине — или просто что-то напомнит мне о нем. Были у нас, конечно, какие-то знаковые поездки — тот же футбол, или поездки к друзьям. Все это вспоминать довольно тяжело.

— Как вы узнали, что отца убили?

— Я сразу даже не поверил. Я странно об этом узнал. В тот день я поздно проснулся — от звонка друга, он спросил: «Слышал про такую новость?» Я сказал, что, наверное, это бред какой-то, что, скорее всего, что-то перепутали. Я зашел в интернет, посмотрел, но опять не поверил. Потом спустился, там уже спросил маму, и мама сказала, что — да. 

Вообще об этом дне я редко вспоминаю. Пережить все это помогло то, что в последнее время он стал реже приезжать — у него была утренняя передача — и я все время жил в ожидании, что он вот-вот приедет, не сейчас, через месяц, через два, через три. С прошлого года это ощущение у меня и осталось — его сейчас нет, но он через какое-то время приедет.

— Вы говорите об отце с вашими родными?

— Не скажу, что мы часто об этом говорим. Маме, конечно, тяжелее всего, мне, наверное, чуть полегче, Лизе тоже, наверное.

— А с кем проще всего о нем говорить?

— С его друзьями. Мы часто проводили время вместе: папа с друзьями, и я с ним — в довесок. Кого-то папа еще из Минска знал, с кем-то познакомился уже после переезда в Россию. Мы с ними и сейчас встречаемся. Папа всегда старался нас с собой куда-то брать.

— А были темы, которые вам неловко было с ним обсуждать?

— Мы с ним довольно близко общались, спокойно говорили на любые темы.

— Вы сейчас с мамой живете?

— Я не мог ее оставить, когда он только уехал, потом случилось это событие — она его очень тяжело переживала, особенно первые полгода. Ей было очень тяжело об этом всем говорить, сейчас уже немного полегче.

— А на встречу с Порошенко в июле вы не ездили вместе с сестрой?

— Нет. Я с ним перекинулся парой слов во время панихиды. Он мне тогда пообещал определенные вещи, и больше я у него ничего спрашивать не буду.

— А что значит перекинуться двумя словами с президентом страны?

— Ну, он подошел ко мне лично, выразил свои соболезнования, и сказал, что преступники и главные заказчики будут найдены. Смысла в том, чтобы на него давить и спрашивать у него какие-то формальные вещи, я не вижу. Либо они этот вопрос решат, либо нет. А постоянно ездить туда, дергать, получать какие-то формальные ответы — в этом нет никакого смысла, только тратить свои силы. Лиза хочет — пусть ездит.

— Возможно, ей просто так легче?

— Она таким образом поддерживает бабушку. Бабушка всем этим интересуется, считает, что какую-то информацию у них все-таки можно получить и поэтому ездит туда.

— Как она со всем этим справляется?

— Мне кажется, что она гораздо лучше все перенесла, чем предполагалось. Либо же она все очень тщательно скрывает. Она, конечно, всегда была сильной, но то, что она так с этим справится, я не ожидал.

— Как вы сами изменились за этот год?

— Я более четко сформулировал свои цели — жизненные и карьерные, и пути их достижения. Меня это собрало. Понял, что сейчас могу рассчитывать только на себя.