Каково это - снять кино в женской колонии. Большое интервью с режиссером фильма «Дебют»

Источник материала:

«Я видела, как одной из девочек вручили красное письмо — конверт с пометкой, что у осужденной умер кто-то из близких. Она вылетела в коридор с такой истерикой — это сложно передать», — рассказывает режиссер Анастасия Мирошниченко. Сложно, но у Насти получилось. Фильм «Дебют» — белорусское кино, которое попало в «документальные Канны» — на фестиваль IDFA в Амстердаме. Это история про театр в женской колонии в Гомеле, после просмотра которой мы хотели задать Насте всего один вопрос: «Как вы это сняли?». Но задали и много других — в большом интервью TUT.BY.

Где и когда посмотреть фильм в Минске:

1 декабря в «Авроре» (10.00), «Москве» (10.00), «Октябре» (10.00).

15 декабря в «Мире» (14.00) в рамках фестиваля WatchDocs

Во второй половине января — в ограниченном прокате (кинотеатры уточняются)

«Ноги как лица»

— «Дебют» начинается и заканчивается с кадров с надписью о том, что «Фото- и видеосъемка запрещена». Я не могу не спросить: как вам разрешили?

— Мы знали, что для съемок в женской колонии мы должны получить разрешение, и стали собирать документы. У нас была целая папка: мы рассказывали о фильме, о самом театре и почему его важно показать, о проекте театра в тюрьме, который возник еще в Швеции и превратился в международную инициативу, частью которой мы стали, прикрепляли информацию о компании, продюсере, себе — я только характеристик своих собрала пачку: с разных мест работы, даже от программного директора «Лiстапада». Мы старались, чтобы, прочитав это, лицо, принимающее решение, само захотело посмотреть наше кино. Мы были готовы к тому, что нам откажут, но нам сказали «да».

— С первого раза?

— Именно. Мы отправили заявку в МВД, и ровно через месяц нам пришел положительный ответ: разрешение снимать в колонии, условия съемки и контакт должностного лица в самой колонии, с которым мы должны были общаться.

— Какие были условия — ограничительные?

— Самое главное — мы должны были получить разрешение каждой из 11 участниц труппы. Потому что по закону нашей страны мы не имеем права снимать лица осужденных без их согласия (а значит, лица других осужденных в массовых сценах я тоже не имею права снимать). Я сперва подумала: как же я сниму сцены построения, уличные эпизоды, если нельзя снимать других женщин без их согласия, но тут же поняла, что это вызов режиссеру — так пришла в голову идея с ногами.

Мне потом уже, на просмотре в самой колонии, руководство сказало, что у нас «ноги как лица» — все считывается: теплые ли носки, казенные ли ботиночки… Все понятно.

Когда мы просили снять кухню, чистку картошки, мы говорили: «Понимаем, это выглядит непрезентабельно, но нам это нужно», на что начальник колонии ответил: «У меня в армии так было, что тут такого».

Не буду говорить, что у нас был стопроцентный доступ ко всему. Да, я хотела снять процесс этапирования, когда девушек везут из колонии в театр, но нам не разрешили. А больше никаких запретов не было. Мы все вопросы, которые возникали, старались объяснить: почему нужно снять звонок, почему — свидание, для чего снимать их работу на фабрике, зачем съемки в комнатах, гримерках и на самом спектакле. Бывали случаи, когда я словами стояла на коленях — в такие моменты кажется, что это даже не я говорю. И я видела, как человек в погонах слушает, слышит и соглашается — фантастика.

«В тебе борется режиссер и человек»

— Как режиссер — чужой человек — может уговорить женщин за решеткой на то, что снимет о них кино? Как уговорились на показ лиц, фамилий, на то, чтобы в кадре появились близкие?

— Первые несколько раз мы приезжали в колонию без камеры и рассказывали о себе: кто мы такие, что и зачем мы хотим снять. Мы даже составили карточки и попросили каждую из героинь отметить, что она готова сделать: готова ли, что мы снимем ее телефонный звонок домой или свидание с родными. Самое интересное, что те, кто ставил минусы, спустя время сами подходили и говорили мне: «А давай попробуем». Была одна девушка, которая до самого конца съемок не соглашалась идти на контакт — мы снимали ее в групповых сценах, но никакого личного взаимодействия и разговоров на камеру она не хотела. И вот в конце съемок она подошла и тихонько вложила мне в руку конфету — это был ее личный знак благодарности и отношения к происходящему.

— Как вы себе объясняли, почему вы должны снимать такие вещи, как свидания людей с близкими? Это ведь реальные люди и слишком интимный момент.

— В такие минуты Настя Мирошниченко-человек уступает место Насте-режиссеру. Как человек я понимаю, что мне на их свидании не место: когда раз в несколько месяцев женщина может увидеть мать и своих детей — я при этом присутствовать не должна. Но как режиссер я понимала, что не могу это не снять, что никакие пересказы этих встреч не передадут момент, как мать гладит по волосам свою маленькую дочь, которую не видела к тому времени год. После одной из сцен мой монтажер, уже когда отсматривал материал, сказал: я не понимаю, как ты это сняла.

— После какой?

— Это была самая сложная в эмоциональном плане сцена — звонок Саши домой. Им же дается всего несколько минут в месяц. И вот она говорит: «Мамочка, мамуля, не плачь», — а потом у них закончилось время, а они все не могли наговориться.

— В такие моменты в тебе борется режиссер и человек. Один хочет подойти и обнять, а второй продолжает снимать, потому что это нужно для фильма. Знаете, после этого я перестала звать маму мамой — только мамочка, мамуля. Нам же как — всегда некогда: «Ай, мам, я перезвоню. Давай быстрее, я занята». А там на время смотришь по-другому. Эти девушки меня многому научили, поверьте.

— Как вы это снимали буквально — вы были рядом с камерой?

— В документальном кино помогает хорошая оптика: зритель видит крупный план, при этом мы сами стоим так далеко, что даже не слышим, что девушки говорят: я могу только заметить какой-то момент и кивнуть оператору «Снимай». Как в той сцене, где одна из героинь берет бутафорский микрофон и начинает брать у второй интервью. Я не слышала, о чем они говорили, я просто схватила оператора за плечо и глазами показала — снимай. В тот вечер я бежала домой отслушать этот фрагмент.

«Шуневич попросил прощения у уважаемых женщин»

В фильме героинь после долгих репетиций ждет премьера в Гомельском драматическом театре. Женщины до последнего не знали, будут ли на премьере близкие, и увидели их уже только со сцены.

— Я на этом эпизоде, признаюсь, почти не дышала. Что в этот момент чувствует режиссер?

— Когда мы снимали премьеру в театре, я впервые ощутила такую энергетику, буквально наэлектризованный воздух — кино этого не передает. Представьте: женщин из колонии привозят на премьеру в Гомельский драматический театр, они на сцене. А перед ними в зале, вот прямо в двух шагах — первый-второй ряд — самые близкие люди, которых они не могут ни обнять, ни увидеть долгие месяцы. Кто-то из девочек не видел своих детей три года, кто-то пять. Вы представляете, что творится в душе у человека в этот момент? (Пауза.)

Мы очень боялись истерик, когда в финале дети поднимутся подарить мамам цветы. Боялись, что те не отпустят их, что будут слезы. Да, слезы были — и не только у осужденных: в этот момент плакал, кажется, весь зал. Но девочки стойко все выдержали, обняли детей, взяли цветы и отпустили их.

Знаете, когда на сцену вышел глава МВД Игорь Шуневич, он попросил прощения у уважаемых (подчеркивает интонационно. — Прим. авт.) женщин за то, что в интервью перед спектаклем назвал их «спецконтингентом».

— А как МВД, Генпрокуратура и руководство колонии отреагировали, когда посмотрели само кино?

— Скажу так: если они и начинали смотреть фильм про «осужденных», то закончили смотреть кино, стоя и аплодируя этим женщинам на экране. Их пробивало и прошибало, у половины были мокрые глаза.

— А вы плачете, когда смотрите кино?

— Я ухожу, я не могу смотреть. Каждый раз, когда на показе выхожу к зрителям после фильма, чувствую, что стою перед ними совсем голая, кусок живого мяса. Мы в Гродно показывали кино с фестивалем WatchDocs, я выхожу к залу — а люди плачут. Я начинаю говорить — и сама плачу. А вот в Европе на кино реагируют по-другому: они сопереживают, говорят, что сердце разболелось, но не плачут. Зато на веселых моментах, где девочки шутят, — с чистой совестью смеются. А вот наша публика — нет: улыбаются с грустными глазами.

— Вы показали фильм в Амстердаме. Как город, где легализованы запрещенные у нас вещи, отреагировал на ваше кино, а особенно на сроки за наркотики, которые получили некоторые героини?

— Там в зале стоял такой гул — удивление, шок на каждой табличке со сроком: «Да как же так!». Меня после показа только и спрашивали: а что, а почему такие сроки, а если у женщины ребенок. В Нидерландах же тюрьмы пустуют, закрываются из-за того, что крайне мало осужденных.

Я ведь сама не знала, за что каждая из девушек сидит. Мы узнали это практически вместе со зрителем — в самом конце. И сделали это осознанно: посмотрите на этих девушек непредвзято, послушайте их, увидьте в них людей, а потом уже статью, по которой они сидят.

«Мой сын говорит, что кино забирает у него маму»

— Вы снимали по выходным?

— Да, у меня же есть основная работа (Анастасия — режиссер на телеканале «Мир». — Прим. авт.), поэтому я могла заниматься фильмом вечерами и по выходным, крадя это время у своей семьи. А монтаж затянулся на 9 месяцев — я просто не могла собрать кино. Я несколько раз звала команду и говорила им: «Ничего не получается, мы обманываем продюсера, фильма нет».

— Откуда этот пессимизм? Если уже в процессе съемок вы видели все те ключевые моменты, которые должны войти.

— Потому что таких моментов было три с половиной часа. И в финальное кино они не клеились — в те месяцы я похудела, кажется, до 50 килограммов, так переживала. Понимаете, я же вообще жутко неуверенный в себе человек, мне всегда кажется, что у меня ничего не получится. Я же даже на IDFA подала заявку за полчаса до дедлайна, и когда мне ответили «да», еще две недели не верила и ждала, что придет письмо: «Извините, мы перепутали, мы не берем ваше кино».

Возможно, это из детства: у меня был очень строгий папа, который до 25 лет меня никогда не хвалил, но всегда сам был для меня авторитетом. И в канун моего дня рождения мы поругались, я тогда сказала ему, что пусть и не оправдала надежд, но вроде выросла нормальным человеком. И впервые папа тогда мне сказал: «Я просто не хотел, чтобы ты загордилась, чтобы остановилась в своих достижениях. Ты даже не представляешь, как я хвалю тебя своим друзьям за твоей спиной». Для меня было важно это услышать: папа через два месяца после этого умер.

— Чья похвала сейчас для вас самая главная?

— Семьи, мамы. Расскажу такую историю: я люблю чистоту, но ненавижу мыть посуду. И вот она у меня с вечера может до утра лежать в раковине, мама приезжает внука проведать, смотрит на все это, ругает. И вот после показа «Дебюта» в Минске она мне сказала: «Я больше никогда не буду тебя ругать за немытую посуду — должен же у человека быть хоть один недостаток». А еще добавила, что рада, что услышала, как меня хвалят другие.

— А сыну ваше кино как?

— Ему 14, он сейчас любит «Звездные войны», фантастику, боевики. Знает, что я что-то снимаю, но я ж не в Голливуде, не режиссер «Черепашек ниндзя» — не авторитетно. Для него пока кино — это то, что забирает у него маму. Я когда это услышала, меня как парализовало — это больно.

— «Дебют» он видел?

— Нет еще, надеюсь, посмотрит на фестивале WatchDocs 15 декабря. Но вот недавно я, рассказывая по телефону, на какие каналы продано наше кино, перечисляю: французский Arte, американский Current time, шведский SVT. Он выглядывает: «Мама! Как круто!». Я почувствовала, что поднялась в его глазах.

Вместо эпилога

Два года назад права на фильм «Дебют» приобрел один из самых крупных дистрибьюторов документального кино в мире Taskovski Films. Спрашиваю, как так получилось и что изменилось (в том числе и финансово).

— Мы отправили заявку одиннадцати дистрибьюторам и получили семь отказов. Так что да, это выглядит, как будто нам все свалилось с неба, но это не так. Когда Taskovski Films прислал нам список материалов, которые должны быть готовы для подписания контракта на пять лет, в нем было 6 страниц А4 просто перечисления пунктов. Мы готовили его полтора месяца. Зато теперь просто получаем от них письма примерно такого содержания: «Вас купил такой-то канал. Согласны?» — «Согласны». «Вас хочет взять такой-то фестиваль. Согласны?» — «Согласны».

Что касается денег. Я продавала «Перекресток» на российский телеканал «Культура» — за показ мне предложили 100 долларов. А за 10 показов «Дебюта» на шведском SVT нам заплатили 6 тысяч евро. Конечно, в таком случае фильм быстро окупается.

— Напоследок: Настя, что должно произойти в Беларуси, чтобы человек с профессией режиссер-документалист мог зарабатывать деньги именно этим, а не параллельно работать где-то еще?

— Сейчас режиссер документального кино не может позволить себе такой гонорар, чтобы год снимать один фильм и платить себе зарплату — у нас нет кино с такими бюджетами. Пока наши режиссеры могут рассчитывать только на европейскую поддержку — их фонды, гранты. Посмотрите, как работает Андрей Кутило, Александр Михалкович, Любовь Земцова. Они снимают кино, ездят на питчинги, ищут финансирование и дистрибьюцию сами. В нашем кино ничего не изменится, если белорусские режиссеры будут рассматривать «Беларусьфильм» и конкурсы Министерства культуры как единственную возможность что-то снять.

Теги: Гомель, Гродно