Людмила Бржозовская: «В балете сейчас мода на высоких и стройных»

 А как обожали пару Троян–Бржозовская! Конечно, Людмила Генриховна не просто звезда – легенда белорусского танца. И роман с ним, кстати, длится до сих пор. Последние двадцать лет народная артистка работает педагогом-репетитором Большого театра Беларуси.

В день нашей встречи у Бржозовской в расписании стояла «Баядерка». Нужно было пройти классику с молодыми солистами. У Людмилы Уланцевой и Егора Азаркевича до выхода на сцену оставалась ровно неделя.

Под фортепианный аккомпанемент детали оттачивают в просторном репетиционном зале.

– Тяжело, да? – успокаивая дыхание после очередной вариации, обращается к партнеру молодая балерина. – Ты все время торопишься. А мне хочется другого состояния, понимаешь?

– Тогда давай еще раз самое начало. Немузыкально делаем.

В следующий раз их останавливает уже Бржозовская:

– Егор, если силы покидают – доверься ногам, они тебя «вынесут». Люся, а ты в конце не торопись. Встала – и дослушай нотку. Во-о-от… Запомнила?

Сдержанный кивок, пара минут на отдых, и снова нечеловеческая балетная пахота, после которой сил остается разве что на лаконичное «Спасибо!» и «До завтра!».

– Они первый раз в паре. Егор танцевал этот спектакль с Яной Штангей, – объясняет Бржозовская. – Яночка меньше, у нее суше ноги, вращение быстрее. А Люся подлиннее, подходы шире.

– А вы всегда на репетиции само спокойствие?

– Потому что сама танцевала и знаю, как это – когда болит, не получается, а ты хочешь. Минуточку… Люся, ты будешь в театре?

Грациозная брюнетка уже спрятала пуанты в сумку, а воздушную пачку сменила на теплые брюки и жилетку.

– Иди покушай и к нам потом приходи. Тут и подушечки есть, и пледики. И никого не будет. Дверь открыта. Приходи, поняла?

В кабинете репетиторов и правда стоит мягкий удобный диван.

– Они же все хотят поспать, – жалеет ученицу Людмила Генриховна. – Люди от усталости просто падают. Людочка сегодня с утра репетировала «Бахчисарайский фонтан», потом «Кармен-сюиту», «Баядерку» вы видели, а через три часа еще «Анна Каренина». Домой за это время не дотащиться, а отдохнуть перед вечерним прогоном надо.

– Конечно, девочки делятся личным, что-то рассказывают.

– О романах нам болтать некогда. Справиться бы с репертуаром. Но, конечно, кто-то остается в паре не только на сцене. Мой брак тоже был балетным. С Трояном я прожила 19 лет. Это немалый срок, почти вся моя творческая жизнь. Все началось на репетициях «Ромео и Джульетты».

– Да, вместе были не только на работе, но и дома. Мы, кстати, всегда очень много спорили, но добивались интересных творческих результатов. Нам было нескучно.

– У нас хорошие отношения. Все заменила работа.

Наша следующая встреча – поздним вечером после длинного рабочего дня: «Чтобы никуда не торопиться». Людмила Генриховна поправляет платочек на голове. Последние годы народная артистка – только так, лаконично и без излишеств.

– Все из-за этой ужасной балетной привычки зализывать волосы. На репетиции мне нужна собранность, подчеркнутость. Поэтому стала ходить в платочке. Вы же сами видели: ничего не должно отвлекать, когда показываешь позы.

– Такими они стали после Нины Федоровны Млодзинской. Она даже учила меня наблюдать за рыбками. Я смотрела, как у них двигаются плавнички, и пыталась повторить. Мне повезло с педагогами. Ирина Николаевна Савельева, Владимир Иванович Бурцев, Нина Михайловна Стуколкина, Наталия Михайловна Дудинская – они очень легко и свободно отдавали мне всё, что умеют. И я стараюсь работать так же.

Всех своих учениц Бржозовская ласково называет «девочками», хотя многие из них уже давно народные артистки. Ольга Гайко, Марина Вежновец, Ирина Еромкина – целый список балетных звезд. И все они для нее как родная кровь.

– Помню, как Мариночка Вежновец танцевала в Париже после травмы. Привезла мне потом огромный букет, который ей подарили французские зрители. Это были самые дорогие цветы в моей жизни. Розы и гиацинты… Я их даже нарисовала.

– Себя в своих девочках узнаете?

– Мне кажется, сейчас люди меньше пробуют. Я никогда этого не стеснялась. Если мне хотелось что-то танцевать – я не ждала, пока дадут роль, а крутилась перед зеркалом, делала движения, что-то вспоминала, фантазировала. Из зала не вылезала.

– Мне кажется, в балете сейчас мода на высоких и очень стройных.

– Нет, по-прежнему максимум 54 килограмма. Но и это многовато. Думаю, что потолок – пятьдесят. Тогда легко и прыгать, и поддержки делать. Хотя бывают довольно плотные танцовщицы – с сильными ногами, большим шагом. Порой это так красиво, так неожиданно… Мне нравится, когда рождается что-то индивидуальное.

– Для меня не было мелочей, я даже волосы перекрашивала. Ну разве может быть Мария в «Бахчисарайском фонтане» черненькой? А как помогали впечатления! У меня долго не получалась «Кармина Бурана». Елизарьев там напридумывал всяких фокусов, мне было очень сложно раскрепоститься. И вдруг в Ленинграде я попадаю на «Укрощение строптивой» с Алисой Фрейндлих. Она играла блистательно, неподражаемо! После спектакля я сразу же поняла, как нужно танцевать.

– Вам, кстати, как работалось с Валентином Николаевичем?

– Всегда было очень сложно за ним повторять. Но я видела, что он хотел сказать, и запоминала то, что чувствовал при этом. Довольно долгий и сложный процесс, но это, наверное, и есть самое интересное.

– «Сотворение мира», «Кармина Бурана»… Но сначала была «Кармен». Боже мой, какие он там придумал образы! Это и злость, и любовь, и прощение. Кармен умирает, но прощает, понимаете? Кстати, во всех спектаклях ее убивают кинжалом, но только у Елизарьева она погибает от «объятий» любимого.

В белорусском Большом Бржозовская танцевала больше двадцати лет. В 39 родила сына, спустя полгода опять блистала на сцене. Правда, довольно быстро поняла: это все.

– В театре тогда как раз была смена поколений, – вспоминает Людмила Генриховна. – Пришли высокие балерины – Душкевич, Шеметовец, Дадишкилиани. Мы вместе закончили тогда – Саркисьян, Троян, Павлова и я. Финального спектакля не было. Я просто знала: ну вот, танцую последнее «Лебединое», последнюю «Жизель».

– Но я ведь осталась в профессии, устроилась в хореографический колледж. Поработала, правда, всего несколько лет. Поняла, что скучаю, и пошла к Елизарьеву проситься обратно.

– Потому что самое главное в нашей работе – увидеть образ. Как бы слепить через тело, которое мне дано, свои воспоминания, чувства, найти для каждого что-то свое, уникальное. Еще великий Роден сказал: «Смотрят все, но не каждому дано видеть». Но это очень большой труд – лепить из человеческого тела красоту.

– И даже научил меня рисовать. А это очень помогает видеть.

– Конечно, но главным критиком была мама. После спектакля могла часами распекать меня по телефону. А я ведь поначалу даже не мечтала быть звездой.

– И все же она о другом. Мне всегда казалось, что зрители после спектакля не должны уйти прежними.

– Да бросьте! Есть, конечно, какие-то фотографии, книги. Старые пуанты где-то лежат. Сейчас у девочек уже совсем другая обувь. Устойчивая, все рассчитано буквально по миллиметру. А мы свои терочкой шаровали, заливали носочки мебельным лаком.

– Самое страшное, когда случаются травмы. У меня нога подвернулась на ровном месте! И слышала ведь – треснуло, но убедила себя, что просто растяжение. И это перед дебютом, представляете? Так что моя первая Сольвейг была на анальгине.

– Ой, а я же вам еще не рассказала, как мы на гастроли ездили! – оживляется Людмила Генриховна и просит задержаться еще на пару минут. – Весь мир! Два месяца колесили по Индии, месяц были в Сингапуре, Шри-Ланке, Малайзии. Забрались даже в Гималаи. Никогда не забуду ту канатную дорогу над пропастью. Ужас!

– На кинофестивале в Риме Франко Дзеффирелли подарил нам с Трояном два флакончика французских духов. Сказал: «Это вам и вашему Адаму». Мы танцевали тогда адажио из «Сотворения мира». А я только потом узнала, что это был Дзеффирелли, представляете?

– Прежде чем встретиться, я должна как-то настроиться. Так сразу мне сложно решиться.

Да что там интервью: Бржозовская отказалась даже от роли в кино! Недавно артистке звонили из Москвы, предлагали сыграть Лилю Брик в фильме о Маяковском – но нет.

– Да и вообще, – улыбается балерина, – если я когда-нибудь уйду на пенсию, буду только рисовать. Я и теперь могу до трех ночи возиться с красками. Мне это очень нравится.

– Что вы, мне бы побольше такого одиночества!

– Наверное, он просто забирает всю тебя. По-другому трудно чего-то добиться.