Цезий стучит в моем сердце

Полковник внутренней службы Геннадий УЛЬЯНОВ без бабочки и фрака служит искусству в Белорусском государственном музыкальном театре. Должность у него специфическая — инженер по противопожарной автоматике и защите. А работа ответственная — обеспечить безопасность многочисленного творческого коллектива и зрителей. В далеком 1986 году, буквально по следам взрыва на ЧАЭС, заместитель начальника отдела по подготовке пожаротушения УПО МВД БССР уехал в самое пекло — тушить лесоторфяники на юге Гомельщины. Каково им приходилось в те жаркие тревожные дни?

— Тогда формировались первые группы, которые дезактивировали территории, подвергшиеся радиационному загрязнению. Мы люди военные: руководство поручило, жена не сопротивлялась — и я уехал на Гомельщину,— рассказывает Геннадий Серафимович. — Задачу нам поставили сразу: локализовать и потушить пожары, прежде всего на торфяниках в Хойникском, Брагинском и Наровлянском районах. Штаб размещался в Доме пионеров в Хойниках, а жили в общежитии профтехучилища. Мне выделили кабинет в пожарной части, руководители других служб разместились в гостинице. В райцентре — ни намека на панику, рабочая, деловая атмосфера.

Конечно, мы знали, что торфяников здесь не менее 100 гектаров, но что обстановка настолько серьезная, предположить не могли. Жара под 30 градусов, очаги возгораний по 3—4 гектара. Ветер разбрасывал огонь по всей территории: с торфяниками горели и леса, причем очень коварными были верховые пожары. Тушить их крайне сложно, а уровень радиации в местах горения наиболее высокий. К примеру, в районе деревни Выгребная Слобода он достигал 700 микрорентген. Аналогичная ситуация была и на других торфяниках. Уровень излучения измеряли из машины радиационной разведки через люк. Порой подобраться к очагам мешали мелиоративные каналы, мы объезжали их за десятки километров с территории другого района. Еще одна напасть — на торфяниках росла густая трава, чуть ли не в рост человека. Были случаи, когда пожарные проваливались по колено в прогоревшую болотистую почву. Сухая трава полыхала как порох, радиоактивную золу и дым уносило ветром в сторону населенных пунктов.

Пожарным приходилось идти в самое пекло. Иногда, чтобы дотянуться до места горения торфяника, мы соединяли рукава общей длиной не менее 200 метров.

Не могу забыть один из примеров безразличия к судьбе пожарных со стороны местных чиновников. Отряд из Витебской области, размещавшийся в одной из школ Брагина, хотели поначалу переселить в деревню Соболи, в зону отчужденную. Она недалеко от райцентра, но радиация там была убийственная. Местную школу закрыли, детей распределили в другие учебные заведения, а пожарных не жалко, они же на службе. Представляете, приехали люди с горящего, фонящего цезием и стронцием болота — и опять в радиацию. Правда, потом местным начальникам все-таки хватило ума этого не делать.

Даже природа ощущала: произошло что-то непоправимое. Трава на загрязненных участках была в полтора раза выше обычного. Хвоя моментально стала рыжей. Но стоило только отъехать пару километров от радиационного очага, как картина менялась.

Самая большая проблема на торфяных пожарищах — нехватка воды в почве и каналах для заправки цистерн пожарных машин. Ознакомившись с документацией местной мелиосистемы, я предложил перекрыть шлюзы со стороны Украины. Технически это было возможно — вода скопилась бы в дренажных трубах, в том числе и возле окутанной ядовитым дымом деревни Чемков. От нее до АЭС — рукой подать.

Болотистую почву мы все время рыхлили лопатами или дисковали, а потом проливали водой. Я сам неоднократно садился в кабину, чтобы указывать трактористу места обваловки болота. Шлюзы в итоге никто перекрывать не стал — на радиоактивные торфяники по-прежнему бросали пожарных.

Чины со звездами из Штаба ГО так меня и не послушали. Я им даже предлагал поехать со мной в зону, чтобы увидеть обстановку на месте. Тем более в нашем распоряжении была машина радиационной разведки. Однако все они отказались от такого предложения. Дежурить на телефонах, как показала практика, было не так опасно. 30-градусная жара, дышащие огнем и радиацией торфяники — разве не в этом суть отваги пожарных-«чернобыльцев»?

Судьба спецтранспорта, который использовали при тушении горящих торфяных болот, незавидная. Несколько привлеченных из Гродненской области пожарных автомобилей ЗИЛ-130 списали в утиль. Порой они проваливались в торфяники настолько, что не видно было колес. Дозиметр зашкаливал даже после двух моек теплой водой со специальным порошком. Если не изменяет память: фон от автомобиля не должен превышать 0,23 микрорентгена, а он был в разы выше.

Даже на небольшом расстоянии напрочь отказывались работать портативные радиостанции «Моторола». Выходишь на связь с Хойникской пожарной частью, а в ответ гробовое молчание — нет сигнала. И только в пожарной части, к большому удивлению, чья-то радиостанция передавала нам координаты увязшей в торфяниках техники. Диспетчерская терялась в догадках, кто работал на таких частотах. Теперь мы понимаем: на связи были сотрудники госбезопасности, контролировавшие правила ведения радиообмена. Спасибо им, выручили.

Сколько микрорентген я накопил в себе, сказать сложно. В журнале медосмотров, который велся на месте, дежурный врач и финансист из соображений экономии напротив моей фамилии поставили 15 микрорентген. Конечно, карандаши-накопители радиации были не совершенны, но, по моим подсчетам, я увез домой, как минимум, 30 микрорентген. Маленькую бомбу замедленного действия.

Помимо командировочных, мне выплатили на службе три должностных оклада за работу в 30-километровой зоне, но довелось ведь бывать и в десятке километров от дымящей станции. Как это ни парадоксально, но после командировки у меня зарубцевалась хроническая язва желудка. Это подтвердили и врачи. А вот зубы и два глазных хрусталика пришлось заменить. Чернобыль взял свое.