Дулаг-131: преддверие ада

В истории моего отряда имени Суворова 2-й Минской бригады, написанной его командиром лейтенантом А. Пивоваровым, говорится, что попал я 23 декабря 1943 года в разведке под пули. Нарвался на засаду особого ягд-отряда, полицейского спецназа. Полиция отборная, отлично вооруженная и экипированная, человек 35—40, и пяток немцев. Охотились каратели на партизан — партизанскими методами. Я получил две пули и попал в бобруйский дулаг-131.

После допросов в гестапо меня привезли в военный лазарет дулага-131. Правая рука почти оторвана, тяжелая рана в ногу, фактически я был не жилец, и гестаповцы на меня махнули рукой. А привезли меня из Осиповичей, где шел допрос, полицаи. Они спешили в Бобруйск на барахолку — после уничтожения гетто оставалось много чего.

— Если не сдохнешь, повезут в Дойчланд первым классом, — пнул меня, лежащего, сапогом на прощание осиповичский полицай.

Я вел дневничок в партизанах, а здесь не мог — перебита рука. Позже, в шталаге в Восточной Пруссии, когда окреп, стал вести опять, восстановил по дням дулаг-131 и вел записи на протяжении всех моих мытарств в Германии. Кое-что из них сохранилось.

4 января. Открыл глаза и содрогнулся. На груди сидела огромная крыса и глядела на меня. Вскрикнул, прогнал. Поднял голову — крысы бегали по полу, по людям, по стенам. Крыса сидела и на тяжелораненом рядом. Прогнал криком.

6 января. В операционной. Два русских хирурга-пленных меня обработали. Сложили мою неживую руку. Хотели ее убрать. Ампутацию делали многим. Моряку одному (он попал сюда из речной Днепровской флотилии, что ли?) обе ноги отрезали. Ругался матом, кричал:

— За Родину, за Сталина!

Пожилой военфельдшер шепнул:

— Сынок, не давай, чтоб тебе отрезали руку. Хоть кривая, хоть короткая, а рука.

И врачи руку пилить не стали, сделали стоячий гипс с дыркой для перевязки и стока гноя, ногу промыли и перевязали туго марлей — и в палату. Авось заживет на мне как на собаке.

7 января. Моряка после ампутации принесли в нашу палату. Бредил, кричал. Спать нельзя ни днем, ни ночью. О том, что сегодня Коляды, я не вспомнил. Но вышло так, что я на Рождество как будто заново родился — после мастерской работы врачей. Спаси Бог их святые души!

11 января. Мои раны стали промывать риванолом. До войны он применялся ветеринарами для лечения лошадей, но в ревирах концлагерей наши пленные врачи лечили им раненых с успехом. Этот антисептик меня спас. А пенициллин тогда знала только немецкая армия. 

13 января. Помер ночью неслышно сосед справа, москвич Крюков. И за ночь крысы над ним поработали! Погрызли нос и уши — я содрогнулся. Крысы прыгали, что матерые коты, по стенам бегали. Когда увидел, что стало с Крюковым, ночью больше не спал. Не хотел быть съеденным заживо.

Крысы не очень боялись доходяг — прыгали на меня даже днем. Шлепнется, как лапоть, и норовит залезть под одеяло. А я под одеялом лежал голый и страшно этого боялся. Закричу и стараюсь кулаком стукнуть гадину, а крыса лениво бежит к другой кровати. Знает: тяжелораненый — почти готовая еда.

Пытались их выкуривать — поймали как-то живую крысу, оглушили и обожгли, чтобы запах был паленой шерсти. Сунули обгорелую в нору, думая, что она крыс напугает. Черта они не боялись, а не то, что ту паленую крысу. Бегали, как парсюки. Громыхали, страх. Начали смолить новых крыс.

— Вы что делаете, фашисты? Это вам не Америка — негров жарить. Ревир подпалите! — заорал староста лазарета.

— Хай горит, — отозвался украинец Павло.

— Не каркай! — оборвал его староста. — Тут уже палили. И не крыс, а наших. Не знаешь — пусть расскажут. А будете дурить — вылетите в барак тут же.

О том, как палили советских бойцов, рассказ ниже. А крысы в нашей палате, действительно, исчезли.

17 января. Лагерный полицай принес пачку оккупационных газет:

— Читайте, что честные люди пишут, а не ваши комиссары. И глядите — пропаганду не рвать и не курить. Соберу по счету.

Он демонстративно сосчитал газеты и смылся. Народ ожил:

— Кому подтереться?

— Оставь на самокрутки!

— А почитать можно? — это уже мой голос. Я окреп и осмеливаюсь проявить несогласие с общим мнением.

— А морда не треснет? — реагирует на меня резко танкист. — Читай! Да не себе под нос, а громко и с чувством.

Я читаю, и каждый абзац палата сопровождает издевательскими комментариями, пока все не выдохнутся.

23 января. Под гипсом на руке завелись клопы, страшно кусают и мучают — невыносимо ночью. …Проснулся от радостного крика:

— Ленинград свободен!

Не удалось немцам задушить великий город на Неве, город Петра и Пушкина. Но впереди еще так много наших городов, которые придется вырывать из рук немцев.

2 февраля. Врач хватает, режет, с хрустом сдирает с руки грязный гипс с горстью гнусных насекомых. Смерть клопам! Ну и подарок: 27 дней — и срослась моя рука. Гляжу и не верю. Но истекала она кровью и сукровицей очень долго. Даже в Дортмунде постоянно вскрывалась гниющей раной — выходили кости. Из-за руки я там не попал в шахты. И еще лет двадцать после войны выходили из нее мертвые осколки костей.

Красная армия для меня, лесного бойца, была чем-то далеким, недосягаемым. А тут — множество красноармейцев! Из действующей и победной армии! Я чуть живой, а сильно взбодрился. Русским геройским духом запахло! Закончилась моя обреченность, одиночество. Со своими не пропаду.

С такой оптимистичной ноты началась моя жизнь в бараках дулага-131 в Бобруйской крепости. В старинном русском бастионе, которому пришлось стать местом жуткой трагедии.

Мне об этом староста лазарета рассказал:

— Повезло тебе, паренек. Подбили крепко, но, может, и выкарабкаешься. Время другое. А в 41-м тут был ад, не таких орлов немцы покрошили в капусту. Видел, обгорелый корпус стоит? Несколько полков наших пленных убили и сожгли живьем. Много тысяч. По костям ходим. А сейчас кой-кого и лечить разрешают. Понадобились мы и живые.

До середины марта пробыл я в дулаге и слышал разные цифры погибших тут. Называли тысячи человек! Откуда могли знать узники правду, ведь они менялись — кто умирал, кого распределяли, увозили?

Данные нашлись в сборнике послевоенных документов. Поздней осенью 1941 года охранники устроили тут ночью «маленький рейхстаг». То есть провокацию, чтобы иметь основания для карательной операции. Они сами подожгли казематы с заключенными, после чего, якобы с целью не допустить побега, стали методично расстреливать. Началась пьяная от крови пальба и охота на узников. Пленные были не нужны: отпускать не было приказа, кормить не хотели. Сначала добивали раненых, а потом стали жечь здания вместе с красноармейцами, убивали на аппеле (построении), куда согнали огромную толпу, солдат косили из пулеметов. Только за два дня, 6-е и 7 ноября 1941 г., в бобруйском лагере смерти гитлеровцы расстреляли и сожгли от 18 до 22 тысяч советских военнопленных. Так пишется об этом в «Истории Белорусской ССР», изданной в 1977 году. Нынешние историки говорят — 7 тысяч. А завтра скажут, что вообще ничего не было?

С этого начался концлагерь в Бобруйской крепости. А теперь гробили голодом — еды практически не было. И меня бы отволокли в братскую могилу, как и других, но выжил.

В середине марта, через два с половиной месяца, меня ждала дорога в Восточную Пруссию, в новый шталаг. Фронт все ближе. И я на дворе уже слышал гром советской артиллерии! И сильно переживал, как и все, — а вдруг дождемся освобождения. Не вышло…

Впереди была целая вереница концлагерей. После последнего удачного побега из Дортмунда пешком прошел пол-Германии, форсировал Одер на восток и влился в Красную армию сержантом, чтобы штурмовать Берлин в составе 5-й ударной армии генерал-полковника Н.Э. Берзарина, первого коменданта Берлина, и закончить войну в 19 с половиной лет.

На снимках: Михаил ШЕЛЕХОВ сегодня и в военные годы: дулаг-131.