Октябрь. Осенний поцелуй

Источник материала:

Лето промелькнуло стремительным солнечным шаром. Минул сентябрь, полный августовских отголосков. Октябрь пришел, и пугливо отступили поздние цветы: окончательно пожухли солнечные дуги золотарника и цветки декоративного подсолнечника, устали бороться за жизнь крепкие и сильные на вид георгины, лишь кое-где убереглись от холодов бархатцы и ноготки. И только астры и хризантемы еще не сдали позиций. Красивые цветы и такие мужественные!

Пусть нет у них такого одуряющего аромата, как у летних растений, пусть их соцветия отличаются сдержанными оттенками, пусть они уже не ждут пчел! Они прекрасны, как может быть прекрасна пожилая, но настоящая женщина…

Распахну в октябре окно кабинета. Вместе с колокольным звоном ворвется холодный, но такой бодрящий воздух. На подоконник шагнет солнце — ​тепло прощается с нами надолго. И неожиданно это все и еще, как по волшебству, синее-синее небо напомнят мне такой же октябрьский день, когда я спешила домой и вдруг увидела женщину, торгующую со скамеечки всякими мелочами. По какому-то наитию я купила у нее красный шелковый шарф, а приехав домой, подарила его маме. Та посветлела лицом, поцеловала меня. Оказалось, что в тот день, 14 октября, православные отмечают Покров Святой Богородицы, который в Беларуси не так давно приобрел статус государственного праздника — ​Дня матери. Сердце подсказало.

У каждого, наверное, со временем вырисовывается свой портрет настоящей женщины. И у меня он есть. Настоящая женщина — ​это сильный человек, у которого хватит доброты, теплоты и жалости не только на своих детей и внуков, на родню и подруг, на знакомых и их близких, но и на валяющегося на улице алкаша, недавнего заключенного, бездомную собаку, на всё живое. На настоящую женщину можно всегда положиться: не бросит, не предаст, не будет созерцать чужие страдания в сторонке или охать — ​начнет действовать: помогать, спасать, заботиться.

Это портрет моей матери Фаины Владимировны Бритько.

Кстати, об алкаше на улице — ​не пустые слова. Помню, мы шли с мамой из детского сада, в котором она работала старшей медсестрой, а я была воспитанницей. Была осень, стояла промозглая погода. А возле дороги лежал пьяный человек с посиневшими то ли от холода, то ли от сердечной недостаточности губами. Мать взбаламутила людей в соседних домах, нашла таким образом телефон и вызвала скорую помощь. Потом вынесла человеку воды — ​в какой ей дали — ​черепушке. Не бросила. И никогда не бросит.

И этому учила меня. Помню, я говорила ей: «Мама, ну что ж я сделаю, если здоровые мужики будут кого-то избивать? Я — ​девчонка».  — «Всегда можно что-то сделать, — ​отвечала мне та даже с некоторой суровостью. — ​Стучи в соседние дома, пусть вызывают милицию, отойди на безопасное расстояние, чтобы могла убежать, если что, и кричи, зови на помощь. Может, ты жизнь человеку спасешь…»

Мою мать побаивались, уважали, любили. Насчет работы (в детском саду, по хозяйству) она была к себе безжалостна. Такого же отношения требовала к делу и от других. Жизнь приучила ее, дочь репрессированного в 1937 году, к тому, что без труда никак не достать рыбки из пруда. Мать не понимала и не любила лодырей, нытиков, эгоистов. Ее можно было обмануть, давя на жалость, чем пользовались нередко ее подопечные, но, как говорится, поколебать ее веру в человечество не был способен никто. Доброты, терпения, энергии матери по-прежнему хватало на всех.

С мамой мне было легко и тяжело одновременно. Она помогала мне, как и моей сестре, растить детей и налаживать быт. Возможно, при этом чрезмерно вникая в мою жизнь, пытаясь в ней что-то регулировать. Но иначе МОЯ мать не могла, иначе это была бы не она. И связь с ней, я бы не сказала — ​духовная, а из крови, почти на уровне инстинктов, была очень мощной.

Помню, я сдавала экзамены в вуз, морально подавленная, физически только начавшая оправляться (меня избили на улице, отнимая сумку). После каждого из них мать ждала меня у калитки, сердцем чувствуя, что я вот-вот появлюсь. Боялась за меня, жалела. Знала, что я на грани.

А однажды, когда мы с мужем были в заграничной командировке, мать спасла мою старшую дочь. Когда с четырехлетней Машей случилась беда, мама не стала ждать скорой помощи (дело решали минуты), а бросилась, как была — ​в галошах, в которых кормила свиней, с ребенком на руках к дороге, остановила машину и привезла его в приемный покой больницы…

И как же было непривычно, когда мать слегла, стала слабеть на глазах, сама от этого испытывая ужас. Будто кто-то безответственный и жестокий дернул, как стоп-кран в разогнавшейся электричке, какой-то рычаг в ее таком большом и открытом, таком мужественном сердце…

Когда не стало матери, мир не перевернулся. Но нишу, которую она занимала в моей жизни, никто не заполнил. И я тоскую без нее, порой сильно — ​до воя, когда никто не слышит.

Люди должны уходить — ​это понятно. Но я иногда по-детски думаю: ну почему нельзя, чтобы они хоть иногда ненадолго могли вернуться к нам такими, какими мы их помним? Я бы усадила своих родителей (они вместе прожили всю жизнь) за стол, покормила бы их вкусненьким, рассказала бы, как мы любим их. Пожалела бы и приголубила. Нельзя…

Но это для меня. Для вас, возможно, еще ничего не потеряно. Так воспользуйтесь этими Богом дарованными шансами. Пожилым женщинам, даже если они настоящие женщины, нужна наша забота. И разные проявления любви! Как тот красный шарфик, подаренный мною самому дорогому человеку на свете на Покрова. Как нежный поцелуй, которых (сколько бы их ни было от меня!) так и недополучила моя мама.

Елена Романова, «Ваяр», romanova@mod.mil.by, фото Андрея Артюховского