«Я уже не представляю, как это - жить с мамой». Как в сталинские лагеря увозили детей

Источник материала:

ГУЛАГ состоял из более, чем 400 лагерей, но лагерь в Акмолинске (АЛЖИР) выделялся — здесь содержались матери, жены и сестры «врагов народа», некоторые попали в заключение с грудничками. Сразу по прибытию их разделяли: матерей — в бараки, малышей — в детский комбинат, куда можно было попасть только на кормление и под конвоем. Другие осужденные им завидовали, ведь они хотя бы знали, что с их детьми, обычно при аресте детей увозили в детдом. И это было самым тяжелым испытанием. Между собой женщины договаривались: главное — не разреветься, потому что если начинала плакать одна — вслед завывали 300 узниц, весь барак. Второй материал цикла «Жены «врагов народа» — о детях узниц АЛЖИРа.

• 
  Адар’я ГуштынЖурналист TUT.BY

В 30-е годы в советской прессе тиражировалось высказывание Сталина: «Сын за отца не отвечает». Он произнес эту фразу на встрече с передовиками, когда один из комбайнеров заявил, что хоть отец его и кулак, он сам будет честно бороться за дело рабочих и крестьян. Но, как станет вскоре понятно, в Советском союзе за отца отвечал не только сын, но еще и дочь, и жена, и мать, и сестра — вся семья.

Женщины сходили с ума из-за разлуки с детьми

В 1937 году вышел оперативный приказ НКВД № 00486 «Об операции по репрессированию жен и детей изменников родины» — требовалось немедленно арестовать жен осужденных за шпионаж, «изменников родины» и членов правотроцкистских организаций. На каждую семью «изменника» составляли карточку со списком родственников-иждивенцев — жен, детей, престарелых родителей, дети старше 15 лет признавались «социально опасными и способными к антисоветским действиям». Жен предписывалось арестовать всех, за исключением беременных, преклонного возраста и тяжело и заразно больных — им давали подписку о невыезде. Но от наказания не освобождали даже их, просто обвинительный приговор им зачитывали уже в товарном вагоне, по пути в лагерь, куда прибывали и больные, и пожилые, и беременные, и женщины с грудными детьми — система ни для кого не делала исключений.

— Когда в 5 утра раздался звонок, я поняла, что это за мной, — вспоминала Галина Колдомасова, узница Акмолинского лагеря для жен изменников Родины (АЛЖИРа). Ее мужа, который работал в Народном комиссариате зерновых и животноводческих совхозов, забрали в 1937-м. И она уже знала, что забирают не только взрослых, но и детей. — Двое военных, предъявив ордер на мой арест, сообщили, что детей забирают в детдом, затем один из них подошел к кроваткам, где спали дети, и стал срывать со стены коврики. Я поспешила вынуть из шкатулки документ, по которому брат моего мужа брал в случае чего опекунство над детьми. Заготовить такой документ мне посоветовала женщина, стоявшая со мной однажды в тюремной очереди на передачу.

Детей, которые были старше трех лет, забирали сразу при аресте. Некоторым удавалось их спрятать. Грузинская актриса Кира Андроникашвили, которая была замужем за известным писателем Борисом Пильняком, успела отправить годовалого сына к дальним родственникам — она знала, что идут аресты, и ждала, что придут за ней. Ашхен Налбандян, мать Булата Окуджавы, бежала с детьми в Москву — ее вскоре задержали, а сыновей поднимали родственники. Но далеко не в каждой семье находились родные, готовые взять на воспитание сына или дочь «врага народа». Да и власти не всегда давали добро. В таком случае детей отправляли в интернаты, причем часто братьев и сестер специально разделяли.

Мамы с маленькими детьми ехали вместе с другими осужденными в тесных неотапливаемых товарняках. Несмотря на скотские условия, считалось, что этим женщинам повезло — ведь у них не отобрали детей при аресте.

— Нет ничего страшнее горя матери, которую лишают ребенка, — вспоминала узница АЛЖИРа Галина Степанова-Ключникова, она была замужем за репрессированным доцентом кафедры математики. —  За одной из женщин пришли вечером. Она решила не бросать сына. Собрав чемоданы для себя и ребенка, она надеялась, что они будут вместе. Но когда в тюрьме у нее отобрали сына, мать в шоке перепутала чемоданы и отдала ему свои вещи. Потом, в камере, громко разговаривая сама с собой, она перебирала детские вещи и плакала. В горе эта женщина сошла с ума, а мальчик умер в детском доме.

Из-за разлуки с детьми женщины еще по пути в лагерь буквально сходили с ума, некоторые не выдерживали и кончали жизнь самоубийством, а те, кто находил в себе силы держаться, на клочках бумаги кровью писали точку назначения и адрес родных, через дырку в полу бросали записки на рельсы в надежде, что случайные прохожие сжалятся и отправят весточки семье.

— В соседнем вагоне были матери с 24 грудными детьми — жены партийных и советских работников Донбасса, — вспоминала Мариам Анцис, жена секретаря Краснолуганского горкома. —  24 малютки приковывают к себе все наше внимание и заботу. Сами голодные, раздетые, мы собираем кусочки сахара, которые выдают нам на день, чтоб устроить для детей сладенький кипяток. Но проблема, как передать эту посылку в соседний вагон? Кругом решетки. Двери тяжело открываются два раза в день для передачи дорожного пайка. Решаем поговорить с молодым конвоиром — комсомольцем по имени Ваня. Радости нашей не было границ, когда он согласился.

6 января 1938 года в АЛЖИР прибыла первая партия женщин с детьми в возрасте до трех лет.

«Малыши даже плакать не смели. Они только кряхтели по-стариковски»

Перед лагерной администрацией сразу встал вопрос: что делать с детьми? Нигде не указывалось, что наличие грудного ребенка освобождает осужденную от обязательной работы. Но и отправить женщину на 12 часов работы с грудничком не могли. Из Москвы пришел ответ: «Детей заключенными не считать». Для них построили отдельный, детский барак, который был тоже за колючей проволокой. Матери не могли зайти туда просто так. Время на посещение детей отводилось строго администрацией — два-три раза в день, только на кормление — 15−30 минут. Женщин приводили и уводили под конвоем. А пока они были на работе, за детьми смотрели няньки или так называемые «бытовички» — женщины, осужденные за бытовые преступления.

— В «мамочном лагере» няням было все равно на детей, — писала в своих мемуарах Хава Волович, в 1942 году она родила дочь, которая через два года умерла в лагере. —  Видела, как в семь часов утра няньки делали побудку малышам. Тычками, пинками поднимали их из ненагретых постелей. Толкая детей в спинки кулаками и осыпая грубой бранью, меняли распашонки, подмывали ледяной водой. А малыши даже плакать не смели. Они только кряхтели по-стариковски и — гукали. Это страшное гуканье целыми днями неслось из детских кроваток. Дети, которым полагалось уже сидеть или ползать, лежали на спинках, поджав ножки к животу, и издавали эти странные звуки, похожие на приглушенный голубиный стон. На 17 детей приходилась одна няня, которая должна была кормить, мыть, одевать детей и содержать палату в чистоте. Она старалась облегчить себе задачу: из кухни няня принесла пылающую жаром кашу. Разложив ее по мискам, она выхватила из кроватки первого попавшегося ребенка, загнула ему руки назад, привязала их полотенцем к туловищу и стала, как индюка, напихивать горячей кашей, ложку за ложкой, не оставляя ему времени глотать.

— Судьбе таких детей не позавидуешь, — вспоминала инженер-химик Галина Семенова, шесть лет она провела в АЛЖИРе. — Ни ласки, ни тепла, ни тем более любви они не видали. Большинство из них болели, не вылечивались и погибали. Бытовички обслуживали их кое-как, например, кормили малышей так: запихнут рот до отказа кашей, так что ребенок чуть не задохнется и не может ее проглотить, и остается, таким образом, голодным.

Грудного молока у матерей часто не было — сказывалась и каторжная работа, и скверное питание, — дети болели, голодали и умирали. Это признавали даже в НКВД.

— В питании детей не хватает витаминов, помещения не отапливаются, — секретно докладывал руководству заместитель наркома Василий Чернышев в мае 1939 года. —  Заключенные матери и беременные содержатся скученно в сырых не благоустроенных бараках и недостаточно обеспечены бельем и постельными принадлежностями.

Никакого декретного отпуска у осужденных, разумеется, не было. Беременных освобождали от работы всего на две недели — перед родами. Вопреки строжайшим запретам на связи между мужчинами и женщинами в лагере, у «жен врагов народа» все же рождались дети — узниц насиловали конвоиры и вольнонаемные работники, некоторые сами соглашались на близость.

— Вечно голодные женщины в лагере все время мерзли, — рассказывала Сауле Ходжикова, ее бабушка 11 лет пробыла в заключении в Акмоле. — Спали вповалку одетыми, тесно прижавшись друг к другу. В центр укладывали спать молодых женщин, спасая их, таким образом, от домогательств охранников.

«Мамочки», «мамки» — так называли женщин, родивших детей в заключении. За 16 лет существования лагеря здесь родилось около 1,5 тысяч детей. После рождения ребенка заключенной полагалось несколько метров портяночной ткани, на период кормления — 400 граммов хлеба и суп из черной капусты или отрубей три раза в день. По достижении 2−3 лет (в редких случаях — до 5 лет) детей переводили в детдома.

— Тяготы лагерной жизни немного скрашивало присутствие наших детей, — вспоминала Калерия Мальцева, муж которой работал преподавателем политэкономии. — Но матери с ужасом ожидали, что придет время разлуки с ребятишками. Настал и для меня такой страшный день. Женю забрали в Осакаровский детский дом. Через неделю узнала, что он сильно заболел. Оказывается, сын пытался бежать ко мне из детдома, но его поймали и посадили в карцер — в холодный подвал. Там Женя обморозил ноги.

«Мамочка, я за тобой очень скучаю. Больше писать нечего»

Жена расстрелянного белорусского поэта Тодара Кляшторного прибыла в АЛЖИР с четырехмесячной дочкой Майей. Когда девочку увозили в детдом, мама успела сказать ей: «Помни, у тебя есть две сестры». В интернате Майя Кляшторная спала по соседству с Ридой Рыскуловой, отец которой был видным политическим деятелем — его расстреляли в 1938-м, после чего взялись за всю семью. Майя вспоминала, что они с Ридой трогали друг друга, чтобы проверить, живы ли еще. Старшую сестру Риды, 4-летнюю Сауле, отправили в детдом.

— Я отчетливо помню многое, но более всего — свой безумный страх, истошный, непрекращающийся плач, переходящий в истерику, — вспоминала Сауле Рыскулова. — Маленькую Риду оторвали от матери в трехлетнем возрасте, как и других детей, и отправили в Осакаровский детдом. После окончания восьмилетнего срока маме позволено было забрать Риду. Она мало говорила, сторонилась окружающих людей. В ее лексиконе отсутствовали элементарные бытовые слова.

Детей натравливали против родителей. Меняли имена и фамилии, заставляли отказаться, осудить родных, внушая, что они были врагами. Не лучшим было отношение и других сирот. Детей «врагов народа» избивали, забирали у них еду. По воспоминаниям одной из дочерей узниц лагеря, на Новый год дети подожгли на ней платье, девочку чудом удалось спасти.

— Кормили нас плохо, приходилось лазить по помойкам, подкармливаться ягодами в лесу. Очень многие дети болели, умирали. Нас били, заставляли долго простаивать в углу на коленях за малейшую шалость, — вспоминала Неля Симонова, ее отца забрали в 1937-м, маму — через несколько месяцев, а детей увезли в детдом. — Однажды во время тихого часа я никак не могла заснуть. Тетя Дина, воспитательница, села мне на голову, и если бы я не повернулась, возможно, меня бы не было в живых.

— Нелегкое детство было у моих детей, — рассказывала узница Галина Колдомасова. — Если малышами они росли просто сиротами без отца и матери, то школьниками стали понимать, что должны стыдиться своих родителей и даже их ненавидеть — ведь «дедушка Сталин никогда не ошибается». С малолетства в садах детей приучали любить вождя — заучивать стихи и петь песни о нем, «за него» их заставляли есть кашу, его портреты были на каждом шагу.

Именно поэтому и сами заключенные, и их родные, в том числе и дети часто писали письма Сталину в надежде, что в деле мамы или папы разберутся, что родные вернутся домой.

— Дорогой Иосиф Виссарионович! Помогите мне найти правду, — читаем одно из писем, которое сейчас хранится в музее, возникшем на месте лагеря АЛЖИР. — Моего отца посадили в 1937 году. Он не виноват, его пытали и заставили подписать. Сейчас он освободился и находится в (неразборчиво). Разрешите ему въехать в Москву. Потому что моя мама нервнобольная (зачеркнуто — инвалид).

В 1940 году лагерь перевели на общий режим и наконец-то разрешили переписку. Матери могли писать детям не чаще, чем раз в месяц. В музейном мемориале, который возник на месте бывшего лагеря, хранятся письма детей (приводим письма дословно. — Прим. TUT.BY).

---

— Дорогая мамочка! — пишет Генриетта Чупрун, отец которой работал в НИИ холодильной промышленности и был арестован в 1937 году, вскоре на 8 лет осудили и ее мать. —  Получила твое письмо. Заболела тетя Шарлотта. Учусь я не очень хорошо, хотя и стараюсь. Я смотрела в кино «Богатая невеста». Я редактор классной газеты «Затейник». У меня маленькие крысиные хвостики (косы?!) по бокам головы. У меня есть альбом для стихов. Уже почти все мои подружки написали в него на память. Но как ни странно моя закадычная подруга Лера С. не написала! Тут рисую тебе картинку. Крепко целую 10 раз в 10 степени. Герта. P. S. Как ты думаешь папа умер или нет?

---

— Здравствуй, дорогая мама! Привет тебе из Москвы! — пишет Виола Голлендер маме, которая восьмой год находится в АЛЖИРе. — Мамочка всего 7 дней назад исполнилось мне 15 лет. Уже 15! Даже и не верится. Как много! Конечно этот день ни чем не отличался от других и был похож на все остальные. Вечером когда легла спать, то плакала, я незнаю — отчего… Мама, какая ты теперь стала, старенькая наверное. Я не представляю себе тебя. Уже забыла. Я ведь тогда была маленькая — всего 7 лет было, а теперь 15 лет. Я уже не представляю, как это жить с мамой.

---

А вот письмо маме от брата Виолы — Виктора, ему повезло оказаться в одном детдоме со старшей сестрой, многих детей специально разлучали:

— Здравствуй дорогая мамочка почему ты мнье пишиш писма. мамочка ты не знаеш где папа. Мамочка я учусь во 2 м класи. мамочка я очень долго болел стригучем лишаем. мамочка я жив и здоровый. мамочка ты писала что у тебя нет бумаги. мамочка я тебе пришлю. Мамочка я за тобой очень скучаю. Болше писать нечево.

---

Условия в детдомах были ужасными: дети умирали от голода и холода.

— В детдоме все делалось по команде, — вспоминала Искра Шубрикова, отец которой был партийным деятелем в Новосибирске. — Ставили на стол раскаленный борщ, к которому дети не могли притронуться, через несколько минут убирали и ставили такую же раскаленную кашу, к которой дети тоже не успевали притронуться, как звучала команда, и ее убирали. Оставалась только пайка хлеба, ее нужно было успеть съесть, потому что при выходе проверяли и отбирали все, что оставалось у детей.

«Мама говорила шепотом, что незримо ощущает дуло винтовки»

Детская смертность была очень высокой: по данным санитарного отдела ГУЛАГ, только за 1939 год из 350 детей Карлага, которому подчинялся АЛЖИР, умерли 114, с 1941 по 1944 умерло 924 ребенка, с 1950 по 1952 — 1130 детей. Хоронили детей недалеко от села Долинка, на поле, которое прозвали «Мамочкино кладбище». Хоронили, как правило, в общих могилах, без гробов. Зимой тела складывали в большую бочку, трупы закапывали в землю только весной, на 40-градусном морозе землю не брал ни лом, ни лопата. Иногда место захоронения вообще не отмечалось.

Уже после освобождения матери не всегда находили своих детей и не всегда дети легко шли на контакт с женщинами, которые за столько лет стали для них уже чужими.

—  Со своей мамой и сестрой я встретилась в 1948 году, — рассказывала Сауле Рыскулова. — Долгое время мы с сестрой не могли произнести слово «мама», обращались просто на «Вы». Мне тяжело было наблюдать за мамой. Так, поначалу в трамваях она ездила только стоя, как бы я ни пыталась посадить ее на свободное место. Она мне говорила шепотом, что незримо ощущает дуло винтовки, приставленной к спине.

Многие узницы АЛЖИРа до конца своих дней боялись говорить про лагерь — даже после разоблачения культа личности Сталина, даже во время Перестройки, даже когда встречались с подругами по несчастью. И все-таки часть воспоминаний они смогли передать — через своих детей и внуков, которые время от времени приезжают в музейно-мемориальный комплекс, возникший на месте лагеря, здесь на черных мраморных плитах нанесено имя каждой невинно осужденной женщины.

— Я хочу сказать о тех людях, с которыми познакомилась, когда уже стала взрослой, когда уже потеряла маму, — сказала на одной из встреч Людмила Богданова, дочь репрессированной. — Я была поражена, что дети, которые потеряли отца и мать, прошли детский дом, были так несчастны, стали крупными учеными, писателями, актерами — это образованные и интеллигентные люди, занимающие высокие посты. Так сильна генетика (родителей), их потому и уничтожили, что это были мощные люди, которые мешали таким, как Сталин и его окружение, — ничтожествам.