В своей хате и солнце в каждый угол светит

Источник материала:

Так  утверждают  люди,  которые  вернулись  в  выселенную  деревню

— Взяла я лопатку, пошла садить гарбузики. А на поле – груша-дичка, а на ней – кукушка. «Ку-ку, ку-ку», — тихонько так голосит. И так мне стало плохо, что кинула я лопатку, легла на земельку эту и плачу горючими слезами. Сама ж как кукушка – дома нет, детей порастеряла, — бабуля достает из рукава скомканный платочек и вытирает слезы, что обильно смачивают многочисленные морщинки на лице. 

Разговор наш имеет место быть в деревне Гридни Наровлянского района в обычной деревенской хате. Чисто выбеленная русская печь с лежанкой, ведро с водой, широкая деревянная лавка — все обычно. Кроме того, что самого разговора не должно быть. Не должно быть здесь хозяев дома Ильи Александровича и Надежды Филипповны Ковальчук. Не должно быть теплой этой хаты – в лучшем случае скелет ее с провалившейся крышей и слепыми окнами  мог сохраниться. Не должно быть и самой деревни – осенью 1986 года все ее жители были выселены отсюда в обязательном порядке, потому как ее саму и окрестности очень густо припорошило цезием и стронцием. Но люди, как те птицы, вернулись к своим гнездам, и о том, как это происходило, старики нам и рассказывают. 

— Это был гвалт и слезы, детки. Везли тогда, в 1986-м, нас кого куда. Человек мой, я и младший сын Коля попали в Ельский район. В деревне Дуброво дали нам дом кирпичный, недостроенный, недоштукатуренный. Мерзли в нем всю зиму, а весной Илья мой сбежал в Вербовичи – центр нашего бывшего колхоза. Дали ему там домик щитовой, мы в нем перезимовали, а по весне собрались в свою хату. Она целая была – милицейский пост тут стоял. 

Филипповна, поначалу настороженная и немногословная даже как-то распрямилась, помолодела и с большим жаром и экспрессией стала рассказывать, как их и их односельчан, которые к тому времени тоже пробрались в несуществующую деревню, пытались не мытьем так катаньем убрать отсюда, как она в обмороки падала, когда какой-то полковник (важный такой, в папахе) на нее ногами топал. 

— И так нас все гоняли, пока я с Президентом не поговорила. 

Филипповна так неожиданно заканчивает свой монолог, что дед Илья аж крякает и только руками разводит – совсем, мол, старая ополоумела. 

А она между тем говорит правду и, может, только самую малость роль свою преувеличивает. Но Президент Беларуси и в самом деле не единожды приезжал в Гридни, а поскольку хата Ковальчуков стоит как раз на въезде в деревню, то баба Надя к приезду высокого гостя умудрялась прямо на улице накрыть стол с деревенскими угощениями. Правда и то, что именно с того времени самоселы обрели статус полноправных, с пропиской по месту нахождения,  жильцов, к Гридням подвели неплохую гравейку, сюда заходит рейсовый автобус и два раза в неделю бывает автолавка. 

Пока я расспрашиваю стариков о житье-бытье, коллега ходит по хате с бытовым дозиметром. Фон чуть выше, чем в Минске, лишь на припечке, где зола и угольки, 35 микрорентген.  

— Хлопец, не бойся, все нормально, – говорит дед Илья. – Немец у нас был, так он тоже все ходил, прибор свой везде совал, а потом говорит: «Матка, млеко и яйко зер гут, можно и киндерам давать». 

Баба Надя слова деда подтверждает и показывает оставленные «немцем» (после аварии исследования в здешних краях проводили специалисты из многих стран. – Авт.) результаты радиологических исследований. В молоке, помидорах, картошке, яйцах содержание радионуклидов — 34—48 беккерелей на литр (килограмм), что на порядок ниже установленных сегодня предельных уровней. 

Старикам нашим уже по семьдесят четыре года, но хозяйство, корову, свиней, кур и гусей сбыли только недавно. Лишь коника, как дед говорит, оставили. Зачем? Себе сотки, а их тридцать, вспахать, соседям помочь. В деревне сейчас примерно пятнадцать жилых хат, и люди обращаются за помощью к Ковальчуку. Бабка, правда, ворчит, потому как дедку после «халтуры» магарыч перепадает, но тот глядит на супружницу грозно – не трожь, мол. 

— Старики одни вернулись. И хорошо, что вернулись – живы хоть. Из тех, кто остался, многих сюда хоронить уже привезли, — качает головой баба Надя. – А до «войны», дед, помнишь, какая была деревня? Сто пятьдесят дворов, людей сколько. По восемь-девять детей в хате, по три коровы в хлевах, кур и гусей вообще не считали. Работящая деревня была, за это нас не любило начальство. Ага, не любило. Земли тогда по тридцать соток давали, а мы все норовили тишком прирезать, присеять. Как агроном это увидит – шум, гвалт. А теперь земли этой вон сколько, да вся чернобылом поросла. 

Мы прощаемся со стариками, желаем здоровья и всего остального, что в таких случаях желают. Филипповна машет рукой: 

— Будем живы, не помрем, сынок. Мы в своей хате сидим, а в ней и солнце в каждом углу светит.