«Как же упорно сражается русский…» Восточный фронт глазами генерала вермахта

Источник материала:

Генерал-полковник Готхард Хейнрици оставил потомству хронику похода на Восток. Он вел дневник, почти ежедневно писал жене, а еще посылал в Германию «отчеты семье». Чтобы обойти военную цензуру и ускорить доставку, он, как правило, отправлял свои послания с оказией. Эти тексты не отредактированы задним числом, и в этом их ценность. Издания на языке оригинала записки Хейнрици дождались лишь в 2001 году. Их опубликовал историк Йоханнес Хюртер. В прошлом году они вышли по-русски в переводе и с комментариями Олега Бэйды и Игоря Петрова. Как говорит последний, материал книги «слишком антисоветский для читателя просоветского и слишком просоветский для читателя антисоветского».

Игорь Петров рассказывает о генерале Хейнрици и поясняет странную формулу из предисловия Йоханнеса Хюртера: «Был нацистом ровно настолько, насколько им не был».

— Готхард Хейнрици родился в 1886 году в Восточной Пруссии в семье пастора. Уже с юности он избрал для себя военную стезю. К началу Первой мировой войны был старшим лейтенантом. Войну прошел как на штабных, так и на командных должностях, в частности, командовал батальоном. При Веймарской республике остался в армии и в итоге к началу Второй мировой он был уже генерал-лейтенантом и командиром дивизии.

Однако он не принимал участия ни в польской кампании, ни во французской — во французской в самом конце. Зато вот в операции «Барбаросса» — к тому времени он уже командовал корпусом — он играл довольно важную роль. Полгода он командовал корпусом, в январе 1942 года был назначен командующим 4-й армией и в самом конце войны около месяца успел покомандовать группой армий «Висла», которая защищала Берлин. Был талантливым военачальником, все это отмечают. Считался специалистом по оборонительным действиям, особенно после того, как в конце 1943-го — начале 1944 года сдерживал превосходящие советские силы достаточно долго и, собственно, прорыв фронта произошел уже после того, как Хейнрици сдал командование 4-й армией. Он, с одной стороны, не был фанатичным нацистом, полным поклонником Гитлера, но совершенно однозначно — противником Веймарской республики. Он считал, что ее отцы — это враги национальных интересов Германии.

Лишь сейчас нам стало ясно, что за несколько дней, во время которых мы вели бои, ничего не слыша и не видя, наше доброе старое Отечество рухнуло. Что это должно принести? Нами правит сейчас клика евреев и социалистов, люди, для которых интернационал превыше всего.

(Запись в дневнике, 17 октября 1918 года)

То есть он был за диктатуру, может быть, более мягкую, чем нацистская. Но и нацистской он служил вполне преданно, несмотря на какие-то частные ламентации, которые мы видим в письмах и дневнике по тому или иному поводу. И так как в иерархии он занимал довольно высокий пост, просто попутчиком, естественно, он не был, хотя после войны старательно дистанцировался. Он вполне сознательно следовал нацистским приказам, собственно говоря, делал возможным их исполнение и, естественно, несет за это ответственность. Есть такое популярное оправдание среди воевавших на немецкой стороне — мол, мы не знали о планах Гитлера на Востоке, так как прочли «Майн кампф» лишь позднее. Хейнрици прочел «Майн кампф» до того, совершенно точно.

Ну и о его антисемитизме следует, наверно, сказать, и о его антиславянских настроениях. Они были у него с самого начала уже вследствие места рождения и воспитания, и большевизм на Востоке уже начиная с 1918—1919 годов для него изначально был еврейским. Недаром в книге есть такой эпизод: когда он оказался на советской территории, он рассказывает, что увидел звезды Давида в оформлении каких-то советских зданий. Конечно, это были пятиконечные советские звезды, просто у него была такая аберрация восприятия.

Теперь мы в настоящей России… Всё в состоянии чудовищного упадка. Знакомимся с плодами большевистской культуры. Мебель очень примитивная. Мы обычно живем в пустых помещениях. Повсюду на стенах и потолках нарисованы звезды Давида. Церкви используются в качестве залов для политических собраний.

(Письмо жене. 11 июля 1941 года, Копыль, 90 километров к юго-западу от Минска)

Но тут тоже интересный нюанс. Родной отец жены Хейнрици был евреем. Но он рано умер, ее мать повторно вышла замуж, она воспитывалась протестанткой, и, судя по всему, ее происхождение вообще не было предметом рефлексии. Например, когда весной 1941 года перед нападением на Советский Союз Хейнрици прибыл с корпусом в Польшу, он писал жене так: «Клопы и вши снуют повсюду, равно как и отвратительные жиды со звездой Давида на рукавах». Писал без всякого опасения, что это хоть как-то ее заденет. То есть это обстоятельство просто игнорировалось и вытеснялось внутри семьи.

— В юности я прочел довольно много изданных Воениздатом мемуаров немецких военачальников в стиле «роковые решения» и «утерянные победы». Они издавались огромными тиражами и имелись в наличии в библиотеке войсковой части, в которой я служил. Это было увлекательное чтение в жанре альтернативной истории. И только теперь из вашего предисловия я узнал, что это плод американского проекта. Расскажите о нем и о том, чем записки Хейнрици отличаются от этой литературы.

— Все началось после войны с того, что историческое отделение Армии США привлекло достаточно большое число немецких военачальников к написанию истории войны с вполне утилитарной целью: Советский Союз из союзника стремительно превращался в противника, и опыт немецких генералов, казалось, может быть востребован. Сама идея была не нова, кстати. Немцы сами заставляли в лагере Хаммельбург, например, пленных советских командиров писать истории разгрома их частей. Даже в документах тех лет фигурирует понятие «историк» — это те советские офицеры, которые сотрудничали в этом так называемом военно-историческом кабинете. Ну, а если говорить об американском проекте, то они поставили во главе бывшего начальника немецкого Генштаба Франца Гальдера, который в 1944 году в ходе расследования покушения на Гитлера был арестован, посажен в концлагерь, но тем не менее остался жив и после войны в глазах американцев стал противником режима и с режимом не ассоциировался. Он был фигурой крайне удобной и, безусловно, очень много знавшей.

Хейнрици тоже сотрудничал в этом проекте. Всего около 700 немецких офицеров в нем работали за более чем 10 лет, и они написали более 2500 работ. Интересно, что Гальдер для своей команды добился доступа к захваченным американцами немецким оперативным документам. Этого доступа на тот момент простые немецкие историки не имели, они получили его существенно позже. Таким образом, у него и его единомышленников была полная возможность дать такую картину войны, которую они считали в этой ситуации верной. И, подводя итог этой своей деятельности, в 1959 году Гальдер написал министру обороны ФРГ Францу Йозефу Штраусу: «Нашей работой мы уже сейчас закрепили в веках сверхчеловеческие достижения немецких солдат, служивших своему народу».

Понятно, что в такой парадигме и в таком подходе не было совершенно никакого места рассказам о преступлениях вермахта. И это, собственно, стало причиной возникновения мифа о «чистом вермахте»: все преступления совершали эсэсовцы, а вермахт чист, он честно воевал. До немецкого общества информация о преступлениях вермахта начала доходить только в последние десятилетия прошлого века. А до части постсоветского общества, кстати, до сих пор не дошла. Многие в России как набросились на мемуары немецких генералов и маршалов, исходя из наивной предпосылки, что раз советская власть врала, то ее противники говорили правду, так до сих пор этому и верят.

Отличие заметок Хейнрици от Гудериана или Манштейна в том, что в них нет никакого послезнания, они не подвергались обработке, и поэтому в них сочетается откровенность, причем откровенность человека, который видит все это с верхов военной иерархии, и эмоциональность, в том числе набожность и постоянная апелляция к высшей силе. Аналога этого источника просто нет. Тем удивительнее, что после смерти Хейнрици (он умер в 1971 году) эти материалы почти 30 лет пролежали в архиве без всякого движения. И только в конце 1990-х историк Йоханнес Хюртер их нашел и подготовил к печати.

— Интересно следить за сменой настроений Хейнрици. Бодрая уверенность очень быстро сменяется тревогой, тревога — досадой от бессилия, когда началась осенняя распутица и немецкая техника утопала в грязи, и наконец, отчаянием, когда ударил сорокаградусный мороз, который немецкие солдаты встретили в легких шинельках. Уже в июне начинаются жалобы на стойкость и коварство «русского». Через месяц после начала войны (22 июля, Бобруйск) — уныние и ожидание затяжной войны. Хейнрици постоянно задает себе вопрос, почему русские так упорно сопротивляются вопреки своему безнадежному положению, и не находит ответа. Меняется настрой и высшего командования. Начальник генерального штаба сухопутных войск Гальдер пишет в дневнике 11 августа: «Русский колосс… нами недооценивался». Гитлер действительно рассчитывал на деморализацию и крах режима? Почему все-таки режим выстоял?

— Да, всё время он это противоречие видит и никак не может понять. С одной стороны, русские сопротивляются крайне упорно, и он уже в начале июля отмечает, что русский солдат куда сильнее, чем французский, а с другой стороны, когда этот солдат попадает в плен, он говорит немедленно, что воевать не хочет, что его гонят в бой комиссары. Так они и не смогли понять эту психологию советского человека, который, на мой взгляд, просто привык к амбивалентности повседневной жизни.

В целом русский сражается с фанатичным упорством. Но каждый в отдельности подчеркивает свою усталость от войны, свое желание перебежать, свою ненависть к комиссарам, которые заставляют идти в бой под дулом пистолета.

(Из дневника. 30 июля 1941 года, Бобруйск)

То есть, например, маршал Тухачевский сегодня герой, а завтра — враг народа. На эти ежедневные перемены надо реагировать, чтобы за маршалом не последовать. Хейнрици не понимал, что люди подстраиваются под внешние обстоятельства и часто говорят то, что, как они предполагают, от них хотят услышать. Поэтому теория, которая, кстати, еще во власовской печати возникла, что советский народ так ненавидел сталинский режим, что сдавался в плен целыми дивизиями и армиями, она, конечно, до сегодняшнего дня дожила, но, я думаю, ясно, что это просто такая попытка дать на весьма сложный вопрос простой ответ. Записки Хейнрици как раз показывают, как и многие другие первоисточники, что реальная ситуация была куда сложнее.

Ну, а почему не получилось, не удался блицкриг — я не думаю, что я тут что-то новое скажу. Естественно, начинать нужно с того, что немцы вели эту войну как колонизаторскую. То есть они с самого начала каких-то пусть фиктивных политических поблажек даже своим эвентуальным союзникам, например, западноукраинским националистам, не давали. Что уж говорить про остальную оккупированную территорию. Далее. Они, конечно, недооценили упорство советского сопротивления, вытекающие из этого собственные потери, количество советских резервов, возможность эвакуации.

Жесткость и безжалостность советского руководства, конечно, тоже сыграли свою роль, хотя тут известны и обратные примеры. Я недавно занимался сюжетом, где такие драконовские мероприятия, как расстрелы перед строем, скорее деморализовывали солдат и увеличивали количество пленных. Но в целом я думаю, что просто мораль советского человека, она вот этими стрелочками «за Сталина» — «против Сталина» не ограничивалась, ситуация была куда сложнее, и даже люди, пережившие репрессии, Сталина к родине не обязательно приравнивали.

Могу привести пример из моих исследований коллаборационизма. Николай Троицкий, который впоследствии стал основателем и директором известного мюнхенского института изучения СССР, он жил в Советском Союзе под чужим именем, скрывал свое происхождение. Тем не менее по оговору был в начале 1938 года арестован, полтора года провел в тюрьме, его там били — в общем, советский режим ему было совершенно не за что любить. И все-таки, когда он оказался в 1941 году в ополчении и принял присягу, он пишет, что почувствовал, что это его долг и что дача присяги совершенно естественна, это присяга на защиту отечества. Притом что в понятие отечества входит фигура Сталина, которого он числит политическим уголовником.

Поразительно, как же упорно сражается русский… Кажется маловероятным, что большевики пойдут на мировую или вовсе прогонят Сталина. Так что мы встретим зиму в позиционных боях по всей огромной линии фронта. Хорошенькая перспектива. Письмо жене. 3 августа, Бобруйск

— В дневнике Хейнрици есть запись, сделанная 25 октября в Козельске:

Я сказал начальнику штаба полковнику Блюментритту: нам не хватает четырех недель сербской кампании. Да, ответил он, а к ним еще три недели, две июльские и одна августовская, которые мы потеряли, пока наши начальники выясняли, должна ли нашей следующей целью стать Москва или промышленный район Донецка. Мы тогда упустили недели наилучшей погоды. Тогда было приказано взять оперативную паузу.

— Дело было не совсем так. Но я думаю, в любом случае это не самая судьбоносная развилка. Реальная развилка возможностей имела место до июня 1941 года, потому что тот же Гальдер после войны писал, что он был против войны с СССР, считал, что надо выжидать. Если посмотреть предвоенные записи Хейнрици, то он тоже не был сторонником войны, а был сторонником продолжения пакта. Что касается ситуации начала августа, то да, там были разногласия, снят тогда никто не был, и Гитлер настоял на своем — часть войск была отправлена на юг, они потом участвовали в том, что стало киевским котлом. То есть силы были несколько распылены, но само по себе противоречие представляется мне несколько искусственным, потому что и Гитлеру, и генералам нужен был весь банк, то есть территория, ресурсы, унтерменши, которые должны были их добывать. Просто тактика была немного разная. Речь не столько о том, что направление на Москву символическое, сколько о том, что, как писал Гальдер, на московском направлении сосредоточены наибольшие и самые сильные резервы, и если их разбить, это приблизит конец войны и тем самым появится возможность овладеть теми же самыми ресурсами.

А уже после войны как раз Гальдером и другими военачальниками эти разногласия были стилизованы как «мудрые генералы, которые знали, как нужно действовать, и путающийся у них под ногами ефрейтор, который вот ставил им палки в колеса».

Если взять, например, книгу современного историка Дэвида Стейхела, то он считает, что уже после лета 1941 года немецкое наступление было обречено. И он обосновывает это как с экономически-логистических позиций, так и с учетом немецких потерь в живой силе и технике и упорного сопротивления советских войск. С его точки зрения, дальнейшие немецкие успехи осенью 41-го года случились в том числе из-за грубых ошибок советского командования, которое теми огромными силами, которые в его распоряжении находились, распорядилось плохо, и, собственно, это привело к массовому пленению огромного количества войск и к потерям убитыми в киевском и вяземском котлах.

— Хейнрици умен, саркастичен, не лишен литературного дара, пишет свой дневник и свои отчеты для потомков, но война настолько невыносима, что в какой-то момент он теряет перспективу, перестает размышлять о долгосрочных целях войны, фиксирует только действия своего корпуса или своей армии и описывает тяготы своего положения. В его лексиконе появляется слово «катастрофа», и это уже в 1941 году. Можно ли сказать, что это настроение преобладало среди полевых командиров?

— Не очень просто на этот вопрос ответить уже потому, что таких же сравнительно подробных и прямых источников не осталось. О чем точно можно сказать — да, меняется оптика восприятия у Хейнрици со временем. В книге это совершенно четко видно. Осенью 1941 года он как бы чувствует себя здесь проездом: война сейчас кончится, он вернется домой, и вот он такой колонизатор в пробковом шлеме, хотя там вокруг вши и клопы, лорнирует жителей деревни Грязново, которые тоже очень грязные, как он считает, свысока и в известном отдалении. Потом ближе к зиме настроение начинает немного меняться, он листает Лескова и Толстого, пытается понять, кто же такие эти русские…

Потом уже, в 1942 году, ситуация иная. Ему ясно, что он застрял тут надолго, пробковый шлем, видимо, уже съеден мышами, Хейнрици на местных все еще свысока смотрит, но уже заинтересован в их добровольном сотрудничестве. А потом, еще чуть позже, в октябре, он устраивает так называемый праздник урожая и искренне радуется, это видно совершенно четко по записи, что склонил настроение населения в свою пользу.

Вот это превращение местного населения из объекта в субъект за год-полтора — это действительно для психологии оккупантов характерно. Я это видел в самых разных источниках, вплоть до, допустим, документов оперативного штаба Розенберга. Но понятно, что в случае Хейнрици это все не сентиментальностью диктовалось, а прагматизмом, и все это были эффекты местного значения. В Берлине никаких политических решений никто принимать не хотел.

— Что мы реально знаем о военных преступлениях Хейнрици? Что мы узнаём о них из его записок? Создается впечатление, что он избегает этого вопроса, перекладывает ответственность на своего шустрого переводчика, превратившегося в палача.

— Да, это довольно точно совпадает с моим ощущением. В начале войны вообще создается впечатление, что он как бы сам впитывает и ретранслирует нацистскую пропаганду. Мы уже говорили о том, что ему мерещатся звезды Давида вместо пятиконечных почему-то, вы упоминали о его попытках оправдать неконвенциональность войны — он пишет, что русские коварны, хитры, стреляют в спину, ведут себя не как европейцы, а как какие-то азиаты и, кстати, многие, как он пишет, выглядят как китайцы.

После войны он утверждал, что был противником, например, «Указа о комиссарах», заботился, чтобы в его корпусе указ не выполнялся, но в дневнике никаких упоминаний об этом нет. Наоборот, там все время говорится о том, что комиссар — это главный опасный враг, который, собственно, и гонит солдат советских в бой, и если судить по документам, как пишут немецкие историки, то около 30 комиссаров в итоге в его корпусе было казнено. Но в целом, да, он отстраняется от событий. Вокруг жуткие нравы, как в Тридцатилетнюю войну, — это его излюбленный образ максимальной жестокости, какую он может себе представить, — а он, значит, стоит в стороне и просто наблюдает, как перед его окнами появляются виселицы с повешенными местными жителями. И жалуется, что это портит вид из окна.

Я сказал Бейтельшпахеру, чтобы он не вешал партизан ближе, чем в ста метрах от моего окна. Не самый приятный вид с утра.

(7 ноября, Грязново)

Естественно, он несет полную ответственность за эти преступления.

- В тексте Хейнрици довольно много критических высказываний о Гитлере. Среди друзей Хейнрици был Штюльпнагель, кто-то еще из участников заговора 20 июля 1944 года, когда Гитлера пытались взорвать. Скептический образ мыслей Хейнрици не был для них секретом. Тем не менее его не втянули в заговор или он не втянулся. У него был момент выбора? Он что-нибудь знал или догадывался о заговоре?

— Мне кажется, как у многих генералов, у него критика вполне сочеталась с лояльностью. Я для примера могу того же Гальдера привести. Он еще в 1938 году участвовал в заговоре. Собственно, из-за участия в том, старом заговоре — это участие вышло на поверхность уже после покушения Штауффенберга и соответствующих допросов — его арестовали и отправили в концлагерь. Но сам он пишет, что с началом войны для него на первый план выходит солдатский долг, и любой мятеж, самый малейший, во время войны он считает ослаблением государства, ударом в спину государства. И поэтому к заговору Штауффенберга он и весь этот исторический департамент относился отрицательно.

Что касается самого Хейнрици, то в книге есть письмо, которое написано через неделю после покушения на Гитлера. Он пишет: «Из-за печальных событий последних дней у всех нас перехватило дыхание. Действительно чудо, что при такой силе взрыва фюрер остался невредим». Это письмо написано не на публику, а для семьи, и по мнению Йоханнеса Хюртера, который тоже об этом немножко пишет в своих статьях, Хейнрици во второй половине войны уже рассматривал общую ситуацию как «быть или не быть?», и вот в эту дилемму слова «оппозиция», «сопротивление», тем более «мятеж» совершенно не вписывались. Знал ли он, сказать трудно, но известно, что в частном порядке он вступился за своего бывшего сослуживца Шульце-Бюттгера, который был арестован в числе заговорщиков, но ничем его просьбы не закончились, и Шульце-Бюттгер был в октябре вместе с другими заговорщиками казнен.

Текст опубликован в сокращении. Полная версия доступна тут.

Теги: Минск