"Гродно моего детства": послевоенные руины, "пьяный угол" и масло на блюдечке

Источник материала:

TUT.BY публикует очередную историю в рамках конкурса «Город моего детства»: из присланных читателями рассказов о Гродно, который они помнят с юных лет, вы выберете лучшую, мы — вручим автору 100 рублей. Сегодня свое детство, которое пришлось на послевоенное время, вспоминает гродненец Александр Петров.

— Мое детство прошло в послевоенном Гродно. Раньше о настоящей жизни не писали по простой причине — очень уж суровой была статья УК за очернение социалистического образа жизни. Никто не хотел рисковать, поэтому пресса отделывалась общими хвалебными фразами — город возрождается, строится, жить становится все лучше. Мне сложно было видеть этапы возрождения, масштабы строительства — запомнились только отдельные фрагменты. А вот как улучшалась моя жизнь, помню хорошо. Знаю, что в то время в городе из транспорта был только гужевой, да и того в обрез. Скидельский сахзавод строили принудительно собранные крестьяне, со своими лошадями и повозками, работали почти без зарплаты.

Когда началась война, мать была 24-летней учительницей, а мне было два года. Отец, преподаватель истории, 21 июня встретил на военных сборах, поэтому воевать начал с первого дня. Больше ни она, ни я никогда его не увидели. Мать была в 1945 г направлена для трудоустройства в ГорОНО Гродно. В школе № 6 она и работала до самой пенсии.

Город в руинах и мост вместо спортивных площадок

В 1945 году центр города был в руинах. Больше всего их было на Советской площади. Здесь возвышались горы обломков, в которых трудно было узнать фрагменты зданий.

Продовольственные магазинчики ютились в небольших помещениях с керосиновыми лампами и привозной водой, а вот промтоварных я не припомню. Возможно, их в 1945-м и не было или было очень мало, а все вещи покупали на базаре.

У подножья «гор» из развалин взорванных домов на Советской площади, на месте Дворца текстильщиков, прямо под открытым небом в грубо сколоченных дощатых ящиках хранилось привезенное оборудование для тонкосуконного комбината. Это был рай для нас, любознательных. Оторвав доску и забравшись в ящик, пацаны любовались новыми станками, заодно откручивая все, что поддавалось. Особенно ценились медные трубки, которые шли на самопалы. Сам тонкосуконный комбинат размещался рядом, в здании нынешней перчаточной фабрики, но для него уже начали перестраивать польские «желтые казармы». По сравнению с современным город был крохотным. Жил я в занеманской его части.

Моста через Неман вначале не было. Летом желающих перевозили за 3 рубля на лодках, зимой переходили по льду. Для нас, мелких, попасть на другой берег летом было проблемой, и наш мир ограничивался левобережьем. Вскоре в районе нынешнего городского пляжа построили понтонный мост. Чуть ниже реку перегораживали фермы взорванного немцами в 1944 году автодорожного моста. Это была одна из наших «спортивных площадок». Сердце замирало от страха и восторга, когда лазили по ржавым скользким металлоконструкциям над водой, с риском для жизни играли в потапки, ловили рыбу. Мост этот не восстановили, а практически построили заново, изменили конструкцию.

Весной 1950 года состоялось его торжественное открытие. Церемония проходила на нашем, левом берегу. День был теплый, прилегающие склоны украшала яркая зелень травы и золото цветущих одуванчиков. По нынешним масштабам процедура была скромной, не было даже оркестра. Около сотни зрителей, десяток открывающих, короткие речи, и вот главный дядька перерезает ножницами ленточку. Если бы народ знал, пришла бы тысяча. Я, десятилетний, волновался, понимал важность события.

До сих пор не знаю, что за храм там был, на его месте сейчас находится наш красавец-театр. Немного дальше — взорванный в 1961 году костел польского военного гарнизона, построенный в 20-х — 30-х годах на месте Софийского собора.

Наш главный, ныне просто Старый мост, первый раз был сдан в эксплуатацию в 1909 г. Таким он был до подрыва. Знакомый рассказывал, что до войны с этого моста сам видел двухметровых осетров, поднимающихся в верховья Немана на нерест.

Вместо гаражей — конюшни, лед из Немана и редкие автомобили

До начала 60-х годов в Гродно было много воробьев. А потом почти все пропали. Одна из причин — с городских улиц исчезли кони, а вместе с ними и навоз, непереваренные зёрна из которого служили воробьям важным источником питания, особенно зимой. Гужевому транспорту принадлежала полная монополия на обеспечение жизнедеятельности города. В торговых организациях были не гаражи, а конюшни, товар по магазинам развозили на подводах, зимой на санях. На санях же развозили лед для ледников, заменявших в то время холодильники. Когда он становился достаточно толстым, чуть ниже моста начинались работы по его добыче.

Пилили обычными ручными пилами. Сани, груженые голубыми глыбами, напоминали плывущие айсберги. У городских жителей лошадей с телегами было мало, они выполняли роль нынешних грузотакси. Надо что-то перевезти — иди к хозяину. Понятия «позвонить» долго не существовало, телефонов не было даже в большинстве организаций. У частных лиц они начали появляться в конце 50-х. Фраза «У них есть телефон» сперва соответствовала нынешней «У него шестисотый мерседес» и говорила о важном чине главы семьи.

Самым известным перевозчиком был мой сосед по Лососянскому переулку пан Костэк, его платформа была высшего класса — на рессорах, с мягким резиновым ходом. Сдача металлолома была важным подспорьем, главным образом среди молодежи. Принимали и тряпье, кости, бумагу. Железа кругом было много, хотя дорогую медь найти было трудно. Пан Костэк занимался этим по-крупному, привозил даже с разрушенных фортов стальные колпаки по полтонны весом. Как-то по секрету сказал мне, что знает, где в Немане утоплен танк и хочет его поднять. Но не успел либо не сумел. В базарные дни город заполняли телеги, а зимой — сани крестьян, приехавших из близких и не очень деревень.

Автомобиль можно было увидеть не каждый день. Один из видов тогдашних наших развлечений сейчас покажется бредом. Выходили на «оживленную» дорогу и часами ждали — проедет машина или нет. Если увидел — настроение поднимается.

Почти все эти машины были «полуторками», в большинстве из них на соломе лежали, сидели бойцы НКВД с длинными винтовками и собаками. Каждый горожанин знал, что вокруг процветает бандитизм. То учителя убили, то возле Фолюша пионера за галстук повесили. Бандитами числились и все, кто был хоть чем-либо недоволен. Были страшные рассказы о подлых делах бандитов, об удачных или неудачных операциях НКВД, о спрятанных от государства богатствах, вершиной которых считались золотые часы. Легковых автомобилей практически не было, раз в месяц видели какой-то немецкий Опель-капитан.

В каком году в городе появился общественный транспорт, точно не помню. Видимо, в 1950 — 1951, после открытия нового моста. «Автобусный парк» состоял из двух единиц, база их была на месте нынешнего института усовершенствования учителей. Небольшие, с носом, дверь открывал водитель с помощью длинного рычага. Открылись 2 маршрута, по одному автобусу на каждый: станция Лососно — ж/д вокзал и обратно. Оба шли по Советской и Ожешко. Вошел и вышел на одной стороне Немана — с тебя 50 коп, переехал мост — рубль. Многие возмущались такой несправедливостью, ведь на каждой стороне было до пяти остановок, а переехать мост — всего две (остановка была на мосту). Не помню, чтобы этот общественный транспорт был перегружен, неизбалованный народ привык ходить пешком.

А через несколько лет мы с другом по имени Гиляры увидели чудо. Было уже темно, когда нашу улицу вдали пересекло большое ярко-желтое сияние. Назавтра в школе узнали, что в городе появились огромные автобусы, и ночью они все в огнях.

Лесопилка, пляж «Гавань» и евреское кладбище

Мои «угодья» — Занеманье, особенно на запад от улицы Горновых, где я жил и знал каждую улицу, почти каждый дом. Хочу рассказать, как выглядела эта часть Гродно в те трудные годы.

Начнем от моста и пойдем по берегу Немана, вниз по его течению. Там и сейчас мало что изменилось. Дома тянулись неширокой полосой вдоль ул. Краснопартизанской. На месте скверика находилась большая лесопилка. Территория ее была царством гор из бревен и сосновой коры. Сырье приплывало по Неману в виде плотов. Несколько из них всегда ожидали очереди на разборку в ловушке, образованной такими же плотами, но стоящими на якорях. Пригоняли плоты издалека, по несколько штук в караване. В центре всегда стоял шалаш, рядом оборудовано место для костра. Плотогонов обычно было двое. Попасть в ловушку — самая сложная и ответственная их задача, а тут еще надо прогонять непрошенных экскурсантов, залезавших, как тараканы, на плот со всех сторон. Для нас проплыть на плоту было шиком, а для них наш шик был нарушением инструкции.
Чуть ниже — гавань. Там, где вход в нее соединяется с Неманом, был небольшой, но очень популярный у нас пляж тоже с названием Гавань. Мелочь барахталась в лягушатнике залива, «опытные» выплывали на просторы Немана. Забавой № 1 было катание на волнах от проходящего парохода. Главным был «Александр Пушкин» с большими колесами по бокам. Считанные асы ухитрялись схватиться за вращающиеся лопасти и не отпускать, пока они не вытянут героя из воды. Это считалось почти подвигом.

Чуть ниже была еще одна ловушка для плотов. Здесь бревна цепями и лебедками вытаскивали на высокий берег по крутому деревянному настилу, но это уже было хозяйство существующей и поныне мебельной фабрики. Еще пара домов, и город заканчивался. Последней точкой был родник на берегу с очень вкусной водой, вытекавшей из трубы. Дальше — лысые песчаные горки, ручей и очень популярное у нас еврейское кладбище. Не сами могилки, конечно, а все, что было вокруг них, включая старую широкую ограду-стену, по которой интересно было бегать. В одиноком домике жил кладбищенский сторож с фамилией Дзюрдь. А рядом — горки, с которых прыгали в песок на дальность, лес для различных забав, а главное — прекрасный песчаный пляж между кладбищем и Неманом, ныне густо заросший ивой.

Над застроенной принеманской полосой возвышалось «плато» без единого домика, будущие улицы Гагарина и Мира. Имело это овощное поле и свое название — Слижовка. С трех сторон Слижовка была окружена глубокими крутыми склонами, словно была создана для строительства на ней оборонительных сооружений. Но служила только мирному огородному делу. Начиналось поле сразу от костела, на юге границей служил глубокий овраг с маленьким ручейком. Снежной зимой, а снежными были все зимы, овраг служил спортивным полигоном, был радостью детям. Санки, лыжи, беготня, крики до темноты. Там же бегали и зайцы.

Дома американцев, земляной форт и старый аэродром

По улице Советских Пограничников (Лососянской) город заканчивался улицей Монюшко и домами двух «американцев» — слева и справа. В 1961 году за ними построили обувную фабрику. Почему их звали американцами?

В 30-х годах два гродненских поляка поехали в Америку на заработки. Там себя не жалели, и когда через несколько лет вернулись, на заработанные деньги каждый купил большой кусок пахотной земли вдоль дороги Гродно — деревня Лососно, от самого города почти до речки Лососянки. Построили друг против друга добротные дома. Но тут — бац! — 39-й год. Было ваше, стало наше. Дома, правда, не отняли, как у многих других, оставили и огород. Были они нелюдимыми, их почти не видели на улице. Никто не знал ни их имени, ни фамилии. Называли просто — Американец левый и Американец правый.

Уже за городом, на месте нынешнего стадиона обувной фабрики, находился земляной форт. Можно сказать, что он был постоянно действующим клубом занеманских пацанов. Пропадали здесь целыми днями, носились ватагами, играли в десятки игр, затем тренировались, назначали свидания. Имени он не имел — форт, да и все. Со всех сторон, кроме въезда, был глубокий кольцевой ров, а землю, вынутую из него, использовали для защитного вала. Никаких ячеек для стрельбы, блиндажей, или чего-то подобного, не было. Или их стерло время? Внутри — ровная площадка, на ней два длинных «пирожка» — защитные насыпи. На территории и вокруг нее не было ни одного дерева или куста, и с вала хорошо просматривалось большое, почти до самой Лососянки, поле, аэродром на нем.

Отсюда граница города шла почти прямо на юг до улицы Суворова (тогда — Белостоцкой). Здесь было царство небольших одноэтажных домиков сельского типа. На каждой улице строили по несколько новых. Возле стройки всегда стояли козлы для распиловки бревен на доски — ручная пилорама. Один мужик стоял на козлах, другой — на земле. «Жик-жик, жик-жик» — и так целый днями.

От форта до аэродрома было метров 700. Он был микроскопическим и примитивным. На аэродроме стояла будочка и два двухместных бипланчика. Летали они редко, пассажиров, естественно, не возили, мы даже не знали, чем они занимаются. Правда, однажды мой одноклассник Андрей Бинерт слетал в Минск, просто попросив летчика подвезти. Но возможен вариант, что Андрюха просто пошутил. Около 1955 года аэродром перенесли в район нынешнего «Азота». Он уже был пассажирским, взлетал с него и я — в Ан-2.

Дальше — Фолюш. Лет 15 назад я заинтересовался значением этого слова. Расспрашивал, искал в белорусских словарях, звонил даже на кафедру белорусского языка ГГУ. Никто ничего не знает. Лет через 5 шел по левому берегу Лососянки, и дедуля, случайный попутчик, вдруг показал рукой на другой берег и сказал: «А вунь там і стаяў Фолюш, ручай тады быў большым і круціў нейкую машыну». Так я узнал, что фолюшем называлась мастерская по сбиванию войлока. Специально сходил посмотреть, хотя был там десятки раз. У самой Лососянки еще заметны следы фундамента. Этот небольшой домик когда-то дал своезвучное имя большому и известному ныне району города.

Узкоколейка, рыбный ручей и гродненские сигареты

С юга на северо-запад Занеманье пересекали ныне исчезнувшие ручей и узкоколейка. Ручей вытекал из болота возле пересечения улиц Горновых и Суворова. Почти никто не знал, что в болоте водились караси, но в паводки с большой водой некоторые доплывали до самого Немана. Иногда застревали, несколько раз находил их перед самым Неманом. Ручей был маленьким, в сухую погоду и вовсе пересыхал. Почти сразу у болота он нырял в бетонную трубу, из которой выходил за кожзаводом. В ту же трубу иногда ныряли и мы, протискиваясь по грязи в полной тьме метров, наверно 100. Было страшно, но каждый старался проползти подальше. А вдруг что-либо интересное? Когда болото засыпали, от ручья не осталось и воспоминаний. А о болоте память осталась, до сих пор в разговорах можно услышать «дома на болоте» и «магазин на болоте».

Узкоколейка была построена «за польскім часам» и соединяла фанерную фабрику с Неманом. Фабрика находилась на южной окраине города, где недавно располагался завод Техоснастки — место набора мной 14-летнего трудового стажа. Лесопилка находилась возле еврейского кладбища, чуть ниже. И сейчас еще в заросшей кустами яме сохранилось мощное бетонное основание механизма. После войны ни фабрики, ни лесопилки уже не было. Похоже, что все было аккуратно демонтировано и вывезено. Не было и большой части рельс, но в 1945-м они еще кое-где сохранились, и по ним гуляла одинокая вагонетка. «Краснопартизанские» даже ездили на ней в школу. Цеплялись гроздьями и с гиканьем неслись.

Самым крупным предприятием Занеманья, да и всего Гродно, была табачная фабрика. Не сильно разрушенная войной Табачка довольно быстро очухалась и начала давать продукцию. Первым директором стал бывший партизан Виктор Катков — отец моего лучшего друга и соседа Толика. Руководить без практики и без образования ему было очень тяжело. Дома почти не бывал, улыбки на лице не было никогда. Чего скрывать — рабочие воровали папиросы и продавали их рядом, на Пьяном углу дешевле, чем в магазине. Популярной была такая частушка:

Хороша московская «Катюша».
Еще лучше гродненский «Прибой»
Если денег нету, закури «Ракету»
Сразу жизнь становится иной.

И действительно, эти сигареты продавались почти даром. Многие начинали курить с юных лет. В 7 начал и я, но в 8 бросил после крепкой трепки за ухо.

Смерть Сталина, шелковица и тренировки

Школа № 6 была единственной в Занеманьи, и размещалась в самом большом и красивом здании. Война его не тронула, не было даже «ранений».

Первые год или два в этом же здании, в цокольном и частично на первом этажах, размещалась и белорусская школа № 9. Потом для нее восстановили корпус на ул. Горновых поближе к мосту, и она туда перебралась. В шестой школе я учился с 1 по 10 класс. Она была не только «училкой», но и культурным, спортивным центром. Кинофильмы в спортзале, позже — там же тренировки, в клубе на втором этаже концерты, различные вечера. Все это привлекало, прививало интерес не только к наукам. Здесь я увлекся легкой атлетикой, был чемпионом и рекордсменом школы, потом и области.

Конечно же, чуть ли не основной функцией любой школы было идеологическое воспитание. Отработанная система действовала эффективно, и подавляющее большинство школьников любили свою власть и своего вождя. Я и мои ровесники вступили в комсомол досрочно, не имея еще уставных 14 лет, на всесоюзной волне «политически сознательной молодежи», прокатившейся по стране в связи со смертью вождя.

Помню тот день. Большинство искренне переживало: как же теперь жить? Назавтра все учителя входили в класс заплаканными. Даже математик Абрам Меерович Финкель, крепкий мужик, наш любимец, и тот натер глаза до красноты.

Перед входом в школу росло несколько высоких, уникальных для Гродно деревьев — шелковиц, и все обильно плодоносили. В конце августа на ветках висели гроздья пацанов, а земля под деревьями была черной от раздавленных ягод. Лакомство было великолепным. Но деревья отжили свой век, и больше шелковиц в Гродно я не видел.

Карточки, очереди и дефицит

Первые годы жить было очень тяжело. По нынешним понятиям — на грани выживания. А тогда все казалось нормальным. Вначале некоторые продукты продавали … на «гранду». Сейчас, видимо, никто не знает, что это такое. В стене магазина прорубалось на улицу окно полметра на полметра, и к нему ломилась толпа, образуя полукруг. Сотня-другая людей изо всех сил рвалась к амбразуре чтобы ухватить свою порцию муки, хлеба, мыла… Давали что-либо одно. К счастью, гранда прожила недолго. Ее сменил более цивилизованный способ покупок — очередь и карточки. Нормы были мизерные. Карточки выдавались на месяц, после чего у нас с матерью был пир. Наливали в тарелочку ароматного подсолнечного масла, и ели хлеб, макая в него. Это была самая вкусная наша еда, но позволяли такое только раз в месяц. Масла на двоих давали грамм 300, и что оставалось от пира, шло по столовой ложке в картошку.

Однажды, когда мне было 8 лет, вернулся из магазина в горьких слезах — потерял хлебные карточки на весь месяц. Горе было не детским. Боялся не наказания, боялся, что нечего будет есть. Но свершилось чудо: назавтра Левитан объявил об отмене карточной системы, а заодно и о денежной реформе. Произошло это в середине декабря 1947 года. Я был, наверно, самым счастливым человечком.

Маслянка, базары и керосин

Керосин нужен был каждой семье. Для готовки — керогазы, керосинки. В ходу были и керосиновые лампы — 8, 10-линейные и самые яркие 12-линейные. Продавали керосин сначала в двух точках. На правом берегу — на развалинах возле Советской площади, возле улицы ныне Батория, на левом — на месте нынешнего бассейна «Лазурный», возле завода Карданных валов, которого тогда не было и в планах. И там, и там в небольшой будке на земляном полу стояло несколько открытых бочек с керосином, бензином, на них висели жестяные мерные черпаки. Бал правил продавец, мокрый от пота и керосино-бензинового конденсата. Источник света — только открытая дверь, лампочки были слишком опасны — в будках висел едкий туман, щипал глаза. Бензин не брал почти никто, и я удивлялся — зачем его вообще продают, кому он нужен.

Молокозавод умещался в нынешнем цехе мороженого на улице Горновых. При получении масла как отход получалась маслянка — полувода, полумолоко с характерным приятным вкусом. Похоже, сейчас она сменила имя и называется сыворотка. Продавали почти даром, прямо из ворот завода. За дешевизну её очень любили, меньше ведра не брали. С картошкой шла за милую душу.

В 1946-м и позже уже не все было дефицитом. Например, в каждом магазине стояла деревянная бочка с селедкой — бери, сколько хочешь. Продавец туда нырял, мочил руки в рассоле, выбирая вот эту да вон ту. Ценилась селедка с молокой — она жирнее! — и почему-то слегка протухшая. Называлась кокетливо: «с душком». На прилавках тосковали горки консервов, в том числе из крабов. Дешевую печень трески покупали в основном алкаши на закуску. Появилась колбаса двух видов — копченая краковская и ветчинно-рубленая. Теперь острым дефицитом стали деньги.

Базары, говорят, работали и в войну. Не знаю, выжил бы город без них и после войны. Базаров в Гродно было два, потом добавился и небольшой Грандический. Главный, Скидельский, находился на территории нынешнего автовокзала, занеманский — перед стеклозаводом.

По периметру базарных площадей вплотную стояли госмагазинчики с промтоварами, внутри. С тыла визжали поросята, мычали коровы, гоготали гуси. Здесь можно было купить коня, козу, свинью. И продавцами, и покупателями их были крестьяне из близких, а то и не очень, деревень. Много было молока в бидонах, самодельного клинкового творога и масла в мокрых тряпочках, летом — местных овощей, фруктов, грибов. Птица первое время продавалась только живьем. Никаких тебе окорочков, грудок, даже голые тушки появились чуть позже, и из сумок идущих с базара женщин часто торчали гусиные и куриные головы. Уже в 10 лет отрубать их стало моей обязанностью. Самой популярной птицей был редкий ныне гусь.

На Скидельском базаре был стол-столовая. На нем шустрые городские тетки без всякой санитарии продавали прямо в тарелках борщ, котлеты с картофельным пюре. Проходить возле этого стола было для меня мучением. Котлету мать купила всего один раз, и ее волшебный вкус долго мне снился. А вот кусочки копченой колбасы (вареной тогда не было) доставались за детство несколько раз. Я их никогда не чистил, ел со шкуркой, чтобы больше было. На мамино «Давай почищу» отвечал: «И так вкусно».

«Пьяный угол» и водка без ограничений

Центром жизни занеманской части города был знаменитый «Пьяный угол» — пересечение улиц Горновых и ныне Советских пограничников, а тогда Лососянской. Все четыре угла «Пьяного угла» были облеплены облезлыми домиками, и на их фоне казался почти дворцом двухэтажный угловой дом с парадным входом, украшенный вверху шестиконечной звездой Давида.

Свое название «Пьяный угол» получил заслуженно: если хочешь выпить, идти надо именно сюда. Здесь собрались все занеманские ларьки под названием «Пиво-воды». Были они убогими — однокомнатная халупка, перегороженная доской прилавка, первые годы с керосиновым освещением. Пиво было в большинстве из них, вод не было, а вот водка на разлив — в каждом. Очередей, давки не было, не то что за хлебом. Пили из знаменитых граненых «мухинских» стаканов — даже война, к счастью, не сумела их истребить. Открывались некоторые пивнушки вопреки режиму работы в 6 утра, а закрывались около полуночи. Запомнился такой эпизод. Зима, на улице темно, я зашел в «Пиво-воды» что-то купить. Керосиновая лампа освещает стол и контур продавщицы. В полутьме молча входит фигура в шинели с погонами. Продавщица встречает улыбкой, как старого знакомого:

— Привет, Зина. Тебе как обычно?

Фигура молча кивает головой. Женщина? Продавщица наливает полный граненый. Я смотрю, открыв рот. Военная нагибается, протягивает руку за кусочком хлеба, залпом выпивает, нюхает хлеб, кладет его на место и собирается без слов уходить. И тут замечает меня:

— Что так смотришь? Господи, хоть бы у тебя такого никогда не было!

Польские школы и военные игры

В первый год моего приезда из 10 разговоров, услышанных на улице, 8 были на польском языке. Но уже через год цифры поменялись местами, а через пару лет польский язык и вовсе ушел с улиц. Мои ровесники-поляки изо всех сил старались осваивать русский, и у всех это получалось хорошо. Году к 50-му в школе не слышны были даже польские акценты, хотя дома, особенно если у кого были бабушки и дедушки, общались на родном. Польский стал языком людей пенсионного возраста, кому переучиваться было поздно. С их уходом польский услышать уже было негде. Пару лет в городе работала польская школа, но примерно в 1947-м ее закрыли, а детей перевели в другие, поближе к месту жительства. Несколько человек пришли и в наш класс, им сначала было очень трудно.
Взрослые поляки к новой власти относились, мягко говоря, без симпатий.

Но у детей все было по-другому. Мы вместе лазили по садам, изнывали на школьных линейках, взрывали гранаты, играли в маялку. Национальность можно было определить только по имени и фамилии. Поляками были большинство моих друзей, поэтому и я выучил польский.

Польские слова, пословицы, ругательства еще долго ходили по Гродно, ими пользовались все, кто здесь жил в 1945 — 1955 годах. Распевали и веселые песенки — «Мяла баба Миколая», «Тиха вода»… По-польски назывались породы голубей (сталюх, люля, крэнцоны и т.д.), некоторых рыб — клень (голавль), келб (пескарь), келб морски (усач).

Игры заменяли нам почти недоступный тогда спорт, кружки по интересам, телевизор и все остальное, что есть сейчас в изобилии у детей и юношей. Военный дух угасал медленно, эхо войны все еще звенело. Поэтому и забавы были в основном воинственными. Лидерами наших развлечений были игры в войну, рогатки, самопалы, самые настоящие боеприпасы. Правда, интерес к ним все время уменьшался и году к 52-му сошел на нет.

Было, конечно, и много детского, безобидного. Бегали по улицам, катая со звоном железные обручи с помощью проволочной «кульбаки», лупили палками мирного «чижика» в центре улицы, благо машин и асфальта не было, брукаванымі были только несколько главных улиц. Долго продержалась «спортивная» игра в маялку. Снарядом служил кусочек лохматой шкурки с привязанным кусочком свинца. Её подбивали ногой разными способами — кто больше. Асам удавалось больше ста раз. Особенно маялка процветала в школе на перемене.

Теги: Гродно, Минск