Источник материала:

Исцелися сам?

Почему врач часто себе не помощник

От представителей двух профессий особенно требуют чуда — от учителей и от врачей. Чудо свершается — никто не удивляется. Нет —  ищут виновного, отматывая время назад: а если бы да кабы?

Занятие совершенно бесперспективное! — уверен заведующий кафедрой фтизиопульмонологии БелМАПО профессор Валентин Коровкин, который работает уже над вторым бестселлером из серии «Великих скорбные листы» о судьбах и последних днях знаменитостей: «На мой взгляд, медицина делает лишь первые шаги. Нет неизлечимых больных — есть больные, которых мы не в состоянии вылечить! Что, к примеру, известно о микробах, составляющих треть всего биологического материала Земли? Они существовали за миллионы лет до возникновения человека как вида. До сих пор мы, пульмонологи, умеем лечить только те заболевания, которые вызываются известными возбудителями, стоит показаться какой–то новой инфекции — расписываемся в собственном бессилии». Врач, увы, далеко еще не Бог, а, как сказал Гален, всего лишь помощник природы. Более того, по мнению Валентина Сергеевича, точно так же, как никто не может быть судьей в своем собственном деле, ни один медик, серьезно заболев, не в состоянии себя лечить. «Врач, исцелися сам!» — этот завет, свидетельствует история, нарушался, увы, сплошь и рядом.

Две ошибки доктора Боткина

Первая оплошность Сергея Петровича получила название «чумной курьез». Основатель научной школы российской клинической медицины обнаружил у дворника Наума Прокофьева все симптомы, так часто встречавшиеся во время эпидемии, что обрушилась тогда на приволжский край. Чума в Петербурге! В городе срочно проводятся карантинные мероприятия. Но дворник поправляется. Особая комиссия выносит заключение: это не чума, а... сифилис! Профессор Боткин ошибся! Но это еще полбеды: именно «чумной курьез» положил начало его роковому недугу, в оценке которого Сергей Петрович также глубоко заблуждался. Дело в том, что с 26 лет он лечился от желчнокаменной болезни, ездил на модные курорты и даже изобрел специальный шипучий лечебный напиток. Почувствовав боль в области сердца, Боткин посчитал ее «отраженной» со стороны печени или почек и до последнего цеплялся за свой вердикт, полагаясь исключительно на водные процедуры. Почему? «Это моя единственная зацепка, ведь если у меня самостоятельная болезнь сердца, я же пропал...» Современный кардиолог нашел бы в «скорбном листе» Боткина признаки и ишемической болезни сердца, и стенокардии, и нескольких инфарктов, и нарушения ритма, и тромбоэмболии, и атеросклероза коронарных артерий. Жизнь гения медицины можно было бы спасти при двух условиях: если бы он сразу не открестился от верного диагноза и соблюдал режим. Но это предполагало такое коренное изменение образа жизни, что Боткин не был бы Боткиным, если бы согласился.

Пирогов не поверил ученикам

Диагноз — злокачественная опухоль челюсти — великому русскому доктору поставил консилиум из четырех профессоров, его учеников. Хотя слово «рак» вслух не произносилось, они настаивали на срочной операции. Однако момент был упущен: жена Пирогова уговорила его поехать на консультацию к знаменитому венскому профессору Бильроту, который в табели о рангах стоял на одной ступени с Николаем Ивановичем. Бильрот первое заключение категорично отмел и рекомендовал просто полоскания квасцами. Пирогов предпочел поверить и воспрянул духом. Потом стал все больше и больше сомневаться, пока сам себе не поставил правильный диагноз, за месяц до смерти. В его кончине больше всего винили Бильрота, «просмотревшего» опухоль. Тот оправдывался: мол, больной все равно не перенес бы операции, приободрить и склонить к терпению — это все, что можно сделать в подобном случае.

Чехов гнал от себя дурные мысли

Доктор Чехов, считает профессор Коровкин, — яркий пример долгого и упорного игнорирования своего недуга. Осторожные намеки врачей он 15 лет (!) пропускал мимо ушей, заявляя: «Если бы мое кровохарканье было симптомом чахотки, то я давно был бы на том свете, вот моя логика... Лечиться не буду... Выслушивать себя какому–нибудь врачу не позволю». Его вдова Ольга Книппер–Чехова замечала впоследствии: «Санаторий казался ему могилой». Кстати, брак с ней многие считали фатальным. Она играла в Москве, он без риска не мог покидать свою «теплую Сибирь», Ялту. Но покидал — и за каждый переезд расплачивался либо плевритом, либо длительной лихорадкой. И даже умирая, думал не о себе, а о родных, которых не хотел волновать. В случае с Чеховым, судя по всему, медицинские светила тоже допустили ошибку: больной туберкулезом должен жить в привычных условиях, а Чехов привык к подмосковной зиме и подмосковному лесу, а не к слякотным месяцам в Крыму, считающимся там самыми неблагоприятными в климатическом отношении.

* * *

Вот вам парадокс: даже самый великий доктор не в силах взглянуть в лицо правде, когда дело касается его самого. С одной стороны, во многих знаниях — многие печали: врач, как правило, храбро переносит на ногах ангину и грипп, выходит на работу недолеченным и вообще склонен все симптомы толковать в свою пользу (вот почему, по данным американских исследователей, первое обследование медики, заболевшие раком, делают намного позже, чем остальные больные!). С другой — его также снедает страх, сбивает с толку вечное «а вдруг?» — все то, за что он обычно корил своих подопечных. Такова уж человеческая натура, считает профессор Коровкин. Исключения можно пересчитать по пальцам одной руки. Михаил Булгаков, по первой профессии земский врач, заранее знал, от чего умрет — от наследственного нефросклероза, — и предупредил домашних о своей близящейся кончине. Уникальный диагност Григорий Захарьин, когда с ним случился апоплексический удар, публично дал соответствующее заключение «поражение продолговатого мозга», сделал распоряжения и в полном сознании умер. А знаменитый хирург Николай Амосов всю жизнь боролся с недугом — тяжелым нарушением сердечного ритма. Он резко ограничил себя в питании, поддерживал вес в 54 кг (и ни килограммом больше!), выдвинул формулу «3 тысячи движений в день». Перенося одну за другой операции на сердце, в ответ лишь увеличивал нагрузки. И дожил до 89 лет...

Что же тогда доказывают «великих скорбные листы»? Наверное, лишь одно: медицина не была и в обозримом будущем вряд ли будет всесильной. В том числе по весьма субъективным причинам. Если мы и имеем право требовать от кого–то чуда, то разве что от фокусника.

Время, назад!

За чью жизнь, по мнению Валентина Коровкина, сегодня могли бы побороться?

Александра Пушкина? Вместо назначенных клизм, опия и пиявок ему бы восполнили кровопотерю, провели операцию, ввели антибиотики широкого спектра действия. Через две недели он был бы уже на ногах!

Ивана Гончарова? Он не перенес острой пневмонии, с которой сегодня хорошо справляются антибиотики. С другой стороны, писатель был уже в возрасте, страдал ожирением, атеросклерозом, гипертонией, перенес несколько инсультов — на таком фоне прогноз присоединившегося воспаления легких и сегодня неблагоприятный.

Николая Гоголя? У его смертного одра доктора терялись в догадках: воспаление кишечника? Тиф? Невротическая горячка? С современной точки зрения, Гоголь умер в кататоническом ступоре с отказом от еды. И психиатры могли бы повлиять на его недуг, но не в заключительной фазе, а в молодости, когда у него налицо были легкие колебания настроения и шизофрения еще только развивалась.

Автор публикации: Людмила ГАБАСОВА

Фото: Александр КУЛЕВСКИЙ