Юрий СОЛОМИН: «Хочу сыграть отставного разведчика"

Источник материала:

(Продолжение.Начало в номере за 30 июля.)

— В 1990–1992 годах вы были министром культуры России. Кто вас «сосватал» на эту должность? Что она вам дала и что отняла?

— Переговоры со мной вел тогдашний премьер-министр российского правительства Иван Степанович Силаев. Удивительный человек! Когда он меня пригласил, я сказал: Иван Степанович, я же театр-то не брошу. А он: а кто тебе говорит, что надо бросать? Наоборот! Я: дело в том, что мне же надо будет играть, но я буду это делать не в ущерб работе министра. Он: а сможешь? Я: смогу! (Смеется.) Поэтому кто-то из журналистов в шутку тогда написал, что министром я работаю до 18.00, а после 18.00 я уже артист. В тогдашнем правительстве работало много интересных, хороших людей, со многими из них я дружу по сегодняшний день, хотя все они уже давно не в правительстве, видных политических деятелей из них не получилось…

Сам Иван Степанович был одним из немногих встретившихся на моем жизненном и творческом пути высоких руководителей, кто чувствовал необходимость культуры для развития общества. Иногда он мог позвонить мне после 12 ночи и посоветоваться, что-то спросить… Я ушел со своего министерского поста через три месяца после того, как правительство покинул Силаев, потому что понял, что номенклатурой я никогда не хотел быть. Я оставался артистом…
— На август 1991-го пришелся ГКЧП…
— Это были непростые дни… Помню, Силаев стал вызывать в «белый дом» всех министров, но при этом говорил: я не настаиваю, у вас семья, дети… Пришли все. И я, естественно, тоже. Телефоны в «белом доме» были все отключены. Смешно, но работала междугородная и международная связь только в двух министерствах — лесного хозяйства и культуры. И Иван Степанович, когда узнал это, сказал мне: поезжай в министерство, будешь держать связь. А уже появились баррикады. И для меня их разобрали. Сказали: пропустите, пропустите его! (Смеется.) Где бы вот это сыграть? Я снимался в детективных, приключенческих фильмах, а тут оказался в реальной роли. Мы дежурили ночью в министерстве, не зажигали свет, чтобы не привлечь внимания…

«Актерство – это неизлечимая болезнь»

— Судя по вашей театральной биографии, актер — это диагноз. Вы заболели театром еще в юном возрасте и вот до сих пор…

— Верно. Профессия наша — как неизлечимая болезнь, она не проходит. Театр для актера — второй дом, в котором случаются радости и горести. И даже если что-то не так складывается, редко кто уходит…

— Наверное, все же не театром единым живы российские актеры. Вот, скажем, на Западе нет института присвоения почетных званий артистам, а в России есть. И порой за то, чтобы получить «заслуженного» или «народного», деятели Мельпомены ведут подковерные битвы. Да и другой есть аспект. Высоцкий вот не был «народным» в официальном понимании, он был таковым по сути. А сколько мало кому известных «народных»… Так ли уж важны актерам эти звания?

— Вообще-то, звания есть не только в России. Например, в Японии присваивают звание «Национальное достояние». Что касается нас, то это, наверное, пошло еще с царских времен. Уже тогда примечали выдающихся актеров, всячески обласкивали их, «создавали условия». В советское время была создана система присвоения таких званий, сохраняется и поныне. Нужна ли она? Думаю, в сегодняшних условиях — да. Заметный актер должен быть как-то выделен и посредством этого в какой-то степени оторван от профессионала сцены среднего уровня.
Давайте говорить честно. Бывают средние учителя, средние водители, средний командный состав (офицеров я тут имею в виду по способностям, а не по расположению в табели о рангах), средние врачи… Тут как-то в одном заведении слышу повышенный голос моей знакомой, врача-окулиста (она и пациентов принимает, и преподает). Интересуюсь, чего она кричит, — а она так на студентов. Отвечает: «Юрий Мефодьевич, да через пять лет вам лечиться не у кого будет». — «Что вы имеете в виду?» — «Да они же не учатся, они же сдают за деньги!..» Факт известный: уровень врачебный у нас падает.
И педагогический падает… Все эти ЕГЭ, шмэгэ — что, благо? Я одно время обрадовался, думаю, умно ЕГЭ придумали… Все обвиняли педагогов, профессоров институтов, что они берут на лапу, а теперь эту лазейку им прикрыли… Кстати, у нас в театральном институте — я знаю точно — не берут! Почему? Потому что нам бездарности не нужны! Скажут, кого они навыпускали?! (Смеется.) А потом посмотрел на этот ЕГЭ, я же тоже преподаю… Теперь, наверное, и учителя будут брать в школах. (Смеется.) И будут, а что ж! Потому что те деньги, которые им платят, — это государственная несправедливость. Они должны получать… я не знаю сколько, но прожиточный минимум у них должен быть обязательно. И то, что многие из них работают на полторы-две ставки, — безобразие. Ведь они воспитывают новое поколение. Что, дети не будут видеть, какие лазейки учителям дает ЕГЭ? Ну, не видят, так кое о чем догадываются… И какие будут складываться нравы?!

Прежде не так было. Вот я своих учителей многих помню. И первую учительницу — Наталью Павловну Большакову, и классного руководителя — Елизавету Ивановну Гулакову… Да всех их помню! Я учился во время войны, и помнится другое отношение. Мы тогда все мечтали о скорой Победе, все хотели доказать, какой мы крепкий, сплоченный, свободолюбивый народ… В первый класс я пошел в Чите в 1943 году. Чита — вроде глубокий тыл, а на самом деле это было недалеко от границы, и сразу после завершения войны в Европе началась война против японской Квантунской армии. Поэтому здесь сохраняли специалистов, которые работали на фронт, и войска стояли…

Помню, были сильные морозы. Нас закутают, и до школы шли мы втроем, держась за руки. Темно еще было, свет не горел, потому что и экономили, и соблюдали требования затемненности города. И никто не нападал, не убивал. Школа была деревянная, одноэтажная. И вот один урок мы выдерживали, а далее уже сильно есть хотелось. Поэтому нас подкармливали. В школу приносили ливерные пирожки. На противне разогреют в печке, и когда их несли — о, какой аромат доносился! Нюх детский сразу его слышал!.. А учительница кипятила нам чай, у каждого ученика в парте была кружка. Она разливала кипяток, а потом доставала из своей сумки четвертинку, в которой у нее был разведен сахарин. И она обходила парты и всем по ложечке в кружки разливала… И так каждый день зимой… Разве можно это забыть?! Это забыть невозможно!..

Простите, я немножко отвлекся, но думаю, что рассказал о важных вещах для понимания особенностей нашего сегодняшнего житья-бытья… Мы в Щепкинском училище, например, талантливых студентов тоже подкармливаем — стипендии повышенные даем, что-то наши педагоги делают… А неталантливый теперь платит деньги сам и не ходит на занятия. Вот мне жалуются: Юрий Мефодьевич, платники отлынивают… Я говорю: «А что вы нянчитесь?! Платник? Не ходит? И не надо! Вы получаете деньги? И получайте на здоровье!». Но есть платники, которые посещают все занятия, усидчивы, и у меня на курсе такие есть, и я их перевожу с платного на бесплатное. То есть если ты видишь, что овчинка стоит выделки…

Что касается званий — нужны, не нужны?.. Ведь есть и средние артисты. По разным причинам они, может быть, никогда не поднимутся выше среднего уровня, хотя претензий у них бывает много. Вот потому и нужны эти звания: чтобы высокий талант был замечен и отмечен, в том числе и материально.

— Можно ли сказать, что для актера выход на сцену — это как для летчика полет?

— Это вы абсолютно точно подметили. Или как для хирурга — скальпель. Это тоже болезни… Мне тут недавно рассказывали, что один мой знакомый хирург делал операцию своему другу — тот попросил его, чтобы только он, и никто больше. А хирург этот, едучи в электричке на операцию, сам почувствовал недомогание. Но до больницы доехал и в операционную пошел. Закончил свое дело и упал без сознания, даже попал в реанимацию. Все случилось, так сказать, на боевом посту. Вот и у актеров так же бывает. Отыграет сцену, акт и теряет сознание. Зритель этого за занавесом не видит. А актер может потом играть другой акт, выдержать весь спектакль, хотя врачи против…

Подобное можно наблюдать и в ряде других профессий… Наверное, единственная профессия, о которой нельзя сказать, что ее обладатели влюблены в нее, — это милиция. Нынешние милиционеры влюблены во что-то другое (смеется), и об этом сегодня разве что ленивый не говорит.

— Вы считаете, что «серые мундиры» времен «Дяди Степы-милиционера» и небезызвестных «Знатоков» (да и вы в те времена нет-нет, да и поигрывали следователей) безвозвратно канули в Лету?

— Похоже, что это так, и я, честно говоря, не готов сказать, когда «моя милиция» снова начнет «меня беречь». По крайней мере, если судить по телерепортажам, ныне она чуть ли не каждый день открывает огонь на поражение по своим же гражданам, которых она должна защищать…

Знаете, я вам скажу такую вещь. Когда я был мальчишкой, в Чите я знал своего участкового. Он был — сила в плане воздействия на кого надо, его уважали и боялись. А сейчас участковый… Я живу в Москве уже скоро лет 60 — гораздо больше, чем прожил в Чите, — и я ни разу не видел участкового.

— А может, это и к лучшему? Да и вы ведь, скажем так, добропорядочный гражданин…

— Да, каких большинство. Но дело же не в этом. Мой сосед однажды рассказал мне вот о чем — уж не знаю, курьез это по современным меркам или узаконенная норма. Как-то жене этого соседа зачем-то понадобился участковый, и она нашла его, вернее, его офис. И на двери было написано, что у него, участкового, есть часы приема граждан. По таким-то дням, от сих до сих. Когда женщина его нашла, он дал ей визитку и сказал: ну, если что, звоните… Это для комедии просто очень хороший вариант — часы приема участкового…

— А вы автомобилист?

— Это вы к вопросу о работе ГАИ–ГИБДД? Да, я уже больше 35 лет за рулем. Но за последние лет 20 я не видел на улицах Москвы ни одного регулировщика. И когда возникают пробки — а у нас на Трубной они всегда есть, огромные, постоянные — я ни разу не видел там ни одного регулировщика. Спрашивается: за что они получают деньги? Я считаю, что какой-то процент наших пробок зависит и от этого — от невыполнения гибэдэдэшниками своих прямых обязанностей. Что значит стоять на шоссе в кустах и ловить нарушителей? Это несерьезно! Их устав им этого не предписывает.

«Церковь и театр делают одно дело…»

— Недавно в интервью одного небезызвестного священника (он часто выступает по телевидению, его проповеди пользуются немалой популярностью не только среди верующих людей) я наткнулся на то, как он определил путь актера с «позиций православия». Извините за длинную цитату: «Можно ли назвать мужским делом профессию комедианта? Взрослый мужчина прыгает по сцене — это же несерьезно! Заниматься актерством и клоунадой на любительском уровне, по молодости лет — еще куда ни шло. Но посвятить этому всю свою жизнь — этого я не понимаю!.. По моим наблюдениям, многие замечательные актеры к старости как будто начинают стыдиться своего актерства и часто уходят, например, в режиссуру… Несолидно пожилому мужчине надевать на себя маску и со всей серьезностью изображать какой-то персонаж, да еще и делать вид, что это великое искусство, в котором он несет высокую и благородную миссию! У актеров со временем вырабатывается комплекс неполноценности: они сами себе постоянно доказывают важность профессии, ее особую роль в мировой культуре. Получается, что взрослый дядя, как ребенок, всю жизнь живет «себя в коня преобразив». Прокомментируйте, пожалуйста.
— Мнение его мне понятно, но я не хочу с ним спорить, потому что он абсолютно неправ! Да и в цитате, что вы озвучили, заметны противоречия. Таки называет он актеров «замечательными», значит, игра кого-то запала ему в душу… Впрочем, может быть, он вообще никогда и не был в театре, раз так говорит.

Но, отвергая его неправоту, мне не хотелось бы быть голословным…
Знаете, после выхода в 1969 году на телеэкраны фильма «Адъютант его превосходительства» я стал получать немало писем и получаю их по сей день. А в 1970-е годы их было просто завал, я даже не справлялся. Я, как правило, читаю все письма, но у меня нет возможности ответить на каждое, да и много, извините, просто глупых «откровений»… И вот в ту пору я получил одно письмо, о котором помню и сейчас. Это была исповедь, благодаря которой, прослужив к тому времени в театре уже более двух десятков лет, я понял, что это все-таки такое — профессия актера. Ремесло, которому лично я отдаю все свои силы и из-за которого обрел немало болячек. Да и болезни большинства наших актеров — инсульты, инфаркты, сердечные шунтирования — если не все, то почти все от служения сценическому искусству. Откуда, что это такое? А это, я вам скажу, — затраты эмоциональные. Которые должны быть и у священников в деле их служения…

Мы, артисты, и священники делаем, между прочим, одно и то же дело. Потому что в зрительном зале люди не только смеются, но и плачут. Не только уходят бездумно, спесиво, но и задумываются. Не выкидывают тут же из головы увиденное, а не могут иногда дома заснуть после вечернего просмотра… Почему? А это — к вопросу о той душе, о которой обычно печется церковь. Но в известные годы, когда церковь не имела такой возможности — печься о душах всех страждущих, это право на себя в немалой степени брало искусство…

Так вот, к письму, которое я не могу забыть. Было оно из Свердловска. От женщины. Я сначала отнесся к нему прохладно: я был намного моложе нынешних своих лет, а тут женщина, их мне много писало… Но стал читать, и… И вдруг ловлю себя на мысли, что она мне, актеру, исповедуется… Я подумал, что, наверное, на такое письмо надо ответить. Стал писать. Потом посмотрел, куда отправлять. А обратного адреса не было. Штемпель — Свердловск… Прошло два года. Из очередного вороха конвертов беру письмо. Читаю. И вспоминаю какие-то знакомые интонации. Думаю, что, наверное, это вновь письмо от той свердловчанки. Смотрю — обратного адреса нет. Штемпель — Свердловск…

— А что было в письме, можете сказать?

— А написано было: спасибо вам, то есть мне, большое, вы очень помогли мне. Она там писала о каких-то фильмах с моим участием, благодаря которым она переосмыслила что-то в своей жизни… Значит, было воздействие мое на нее через сыгранные роли…

Я знаю, что в театры ходит очень много бедных и не очень здоровых людей. Есть у них — по разным обстоятельствам — такая потребность. И в наш театр такие ходят, некоторые — десятилетиями… Цветочек мне к сцене иная старушка несет. Я говорю: так, сударыня, никаких цветов, а то я обижусь! Я знаю, как в этих случаях разговаривать. Вы, говорю, лучше мне открытку напишите… Они таким образом — исповедуются…

Могу привести и примеры другого плана.

Как-то апрельским днем — это было опять-таки в то время, когда я ведал делами Министерства культуры, ко мне обратились приехавшие из Тверской области, город Вышний Волочок, настоятель храма и матушка из тамошнего женского монастыря. Я их принял (а вообще у меня не было каких-то определенных дней и часов приема, как у того участкового, о котором я вам рассказал). И они просят меня о помощи. Что случилось? Хотят они, чтобы в Волочке начал действовать женский монастырь, уже взяли на воспитание 12 девочек из детских домов. Речь идет о монастыре во имя Казанской Божией Матери, который ныне является главной достопримечательностью этого городка, а в те годы в его помещениях находилось летное училище. Решение о его выводе оттуда было принято, но военные с этим тянули и тянули. Понимаете, говорят мне батюшка и матушка, наши девочки и курсанты-мальчики — так не годится. Понимаю вас, отвечаю, но чем же я могу помочь? Поговорите с министром обороны. А им был тогда Дмитрий Тимофеевич Язов, Маршал Советского Союза. Хорошо, говорю, попробую.

Звоню адъютанту Язова. Тот интересуется: а какой вопрос, Юрий Мефодьевич? И батюшка пересказывает ему суть дела. Пауза. Потом адъютант говорит: а вы знаете что, приезжайте-ка в ближайшее воскресенье, я вас сведу с министром, сможете? Да, конечно, спасибо, в любое время! И в воскресенье в полдень я был на Арбате. Меня провели в здание Минобороны, в кабинет министра. Язов был в рубашке, разговаривал по телефону с одним, как я понял, очень высоким человеком, не буду называть его фамилию. Рукой мне: садись, мол. Они общались по поводу вывода войск из Германии. И Язов: я вернул самолет, что же они делают?! Я сидел, слушал, думаю: он что, не понимает, что я-то уже понял, с кем он разговаривает?! Положил трубку — и ко мне: «Че у тебя-то?».

Мне очень запомнились эти интонации: мол, тут такое, а ты-то с чем?! Рассказываю ему эту волочковскую историю… Он за телефон, звонит в Тверь. «Слушай, у тебя там в Вышнем Волочке есть женский монастырь? Что? Он не в твоем ведении, в ПВО?». Соединяется с командующим ПВО страны. И вот его слова, дословно: «Слушай, там у тебя летное училище в монастыре… Угу, угу… Но там 12 девчонок… Угу… Так, 24 часа тебе — эвакуируйся!». Вот так! 24 часа — и летчики оттуда вышли… Я встал и говорю: «Вы знаете, я, наверное, должен поблагодарить вас, вы не будете против, если я выступлю в печати?» — «Что ты?! Нет! Ничего не надо! Зачем?!» (Смеется.) Я его понял. Так этот монастырь был передан… Вот вам, пожалуйста, Язов — военный человек, маршал… Я специально рассказал эту историю с деталями и нюансами — они, на мой взгляд, небезынтересны.

А вот другой случай, тоже связанный с армией. Обращается ко мне с письмом священник из Коломны. Рассказывает о том, о сем. И о ребятах-военных, которых он привечает в церкви: то, другое, крещу их, даю оловянные крестики… Фотографии этих крещений прислал… И, пишет, вожу их в Москву на экскурсии, в храмы. Но у церкви на это нет достаточных средств, потому что приход небольшой. Командование солдат тоже — помочь не может… И список — сколько на что надо. В общем, всякая жизненная мелочь. Я вызываю работников нашей бухгалтерии, дал деньги — отправьте вот по этому адресу. Священник поблагодарил… И еще раз мы им так помогали, перед Новым годом…

— Над вашим креслом в кабинете руководителя Малого театра висит икона…

— Это освященная икона, которую мне подарила Патриархия. На ней изображен святой Георгий Победоносец. Надо полагать, подарили за что-то…

— Давно ее повесили?

— Да, уже несколько лет, как она висит у меня.

— А сами вы ходите в церковь? Крещеный вы человек?

— Я крещеный…

Так что во многих вещах церковь и театр пересекаются, а в каких-то выполняют одну миссию… Когда в 1990–1992 годах я возглавлял Министерство культуры, то мне посчастливилось встретиться с ныне покойным Патриархом Московским и Всея Руси Алексием II. Это был очень разумный и сердечный человек. В те годы я, будучи министром, передал Патриархии, если мне не изменяет память, 1.260 церквей, монастырей, развалившихся храмов, в которых находились объекты культуры, и многие из них были сохранены лишь потому, что они были во владении Минкультуры. Это библиотеки, Дома культуры, кинотеатры, клубы… Например, в одном из крупных монастырей, который я передавал лично Патриарху, было хранилище картин нашего ведомства… С Алексием II я ездил тогда в Смоленск, в Псков… И всегда на таких передачах храмов или икон, «отчужденных» когда-то у церкви советской властью, было много людей, иной раз тысячи…

Так что церковь и культура — еще раз повторю — всегда шли рядом, дополняли друг друга. Как-то из музейного фонда передавали очень ценную икону, и Патриарх спрашивает меня: что сказать музейным работникам? Я ответил: да ничего, поблагодарить только… Вы знаете, он такую впечатлительную произнес речь! Спасибо, сказал, деятелям культуры за то, что они в годы лихолетья помогли сохранить большое отечественное наследие…

Я, пожалуй, могу сказать, что он ко мне неплохо относился… Я даже имею два ордена, врученных мне Патриархом Алексием II. Я это не афиширую, но, коль вы задали такой вопрос… А вон, видите, Кирилл и Мефодий, основатели славянской письменности и азбуки (показывает в направлении одного из углов кабинета на большую «кабинетную» копию известной скульптуры Кирилла и Мефодия, установленной на Славянской площади в Москве). Это была премия Малому театру от нашей Церкви, лет десять назад мы ее обрели… Вручал ее 24 мая, в праздник Кирилла и Мефодия, у памятника им сам Патриарх. Он был в приподнятом, что ли, состоянии духа. Мне кажется, что по жизни Алексий II был очень добрым человеком… Нас было пятеро номинантов на эту премию, среди них — Михаил Ульянов, который руководил Вахтанговским театром, кто-то из Академии наук… Я стоял с краешку (никогда не лезу вперед). Патриарх говорил речь, как всегда, очень проникновенную… Потом так косонул на меня глазом и закончил: премия Мефодия и Кирилла. А я ведь — Мефодьевич. Вот что это такое? Я так расшифровываю, что ему хотелось как-то… ну, не знаю… погладить меня, короче говоря…

Уже многие годы в Малом театре проходит Патриаршая Елка. Под нее мы помещение отдаем бесплатно. И Алексий II всегда на эту Елку приезжал. Он смотрел у нас детские спектакли. Когда он приехал в первый раз, я, помню, еще до начала представления предложил ему в антракте попить чаю. Он: нет-нет-нет, что вы, какой чай, я очень занят! А обслуга, которая его сопровождает, гляжу, подает мне знак глазами: мол, поговори еще с ним, убеди. Я ему: Ваше Святейшество, если у вас получится, попьете горяченького, а потом поедете… В антракте пошел проводить его: думал, собрался-таки уезжать Патриарх. А он и говорит: а знаете что, я, пожалуй, посмотрю второй акт. И посмотрел весь спектакль. И так с того первого случая — каждый раз!.. Вот что это?..

«Лукашенко нас всегда поздравляет…»

— Юрий Мефодьевич, связывает ли вас что-либо с Беларусью? Бывали ли вы в этой республике? Снимались ли там?

— В 1971 году на Всесоюзном телефестивале в Минске фильм «Адъютант его превосходительства», в котором я сыграл главную роль, получил Большой приз… Во времена СССР мне доводилось бывать в белорусской столице во время гастролей… А в последний раз я был в Минске года три назад: Малый театр выезжал туда с гастролями, не с такими большими, как в советские времена, но тем не менее… Мне известны многие белорусские театральные и киноактеры. А вот сниматься в Белоруссии, к сожалению, не довелось, хотя я знаю, что сейчас в республике снимается много российских фильмов, особенно сериалов: там дешевле, чем в России, декорации, аренда площадей и другое…

Должен отметить вот что. Белорусский президент Александр Григорьевич Лукашенко во все юбилейные праздники и в праздник Победы всегда поздравляет Малый театр. Это один из немногих президентов стран СНГ, который так поступает. Так же, как и губернатор Кемеровской области Аман Гумирович Тулеев. Для нас и для меня лично это очень важно. Спасибо им.

— А что вы думаете по поводу белорусско-российских отношений?

— Думаю, что наши связи с Беларусью, как и с Украиной (но, может быть, с Беларусью все же больше), должны быть крепче, чем они есть сейчас. Нам нечего делить! Нам просто нужно однажды сесть и по-хорошему поговорить о наших взаимоотношениях. С моей точки зрения, у нас не может быть расхождений по основным вопросам жизни, бытия, культуры, политики… То, что происходит сейчас, скорее всего, нагнетают амбициозные деятели, что-то бизнес крутит. А человеческие взаимоотношения у нас были и остаются самые добрые. Мы же — славяне. И Бог у нас один, и понимаем мы друг друга без перевода…

— Полагаете ли вы, что нашим странам надо реально объединиться?

— Нет, я так не думаю. Просто надо быть хорошими соседями. А если, не дай Бог, что случится, тогда, конечно, мы скрепимся в кулак. Но хочется, чтобы все знали, что этот кулак существует и ныне. Поэтому я бы со стороны России вел бы по отношению к Беларуси и Украине немножечко другую политику…

Кольцов, Исаев и другие...

— Красный разведчик капитан Кольцов не сходит с телеэкрана, фильм повторяют, конечно, не так часто как, скажем, «Семнадцать мгновений весны», но все же… Вам никогда не приходила мысль поучаствовать в проекте «Адъютант его превосходительства-2»? По принципу «мушкетеры 20, 30 лет спустя»? Или вот сняли же почти через 30 лет после выхода первой картины «Иронию судьбы, или С легким паром-2»…

— Честно признаться, я об этом никогда не думал. Хотя книжное продолжение «Адъютанта…» есть. В свое время режиссер этой картины Евгений Иванович Ташков, несмотря на «категорические требования» зрителей продолжить кинорассказ о Кольцове, не стал этого делать…

— Пишут, что на вашем месте в этом телесериале должен был сниматься другой актер…

— Действительно, меня изначально отобрали на роль капитана Осипова, белогвардейца-контрразведчика с садистскими наклонностями. Но потом режиссер сделал рокировку, увидев капитана Кольцова именно во мне, хотя для меня это было довольно неожиданно.

— У вашего киногероя был реальный прототип — Павел Васильевич Макаров. Известно, что судьба его сложилась более-менее благополучно, он дожил до преклонных лет. Доводилось с ним встречаться?

— К сожалению, нет, но я знаю, что он умер в начале 1970-х. Была возможность с ним познакомиться, но я опоздал на несколько месяцев: к тому времени Макарова уже похоронили. Судьба его и впрямь сложилась необыкновенно. После ареста вместе с другими большевиками, плененными белыми, его отправили на корабле в тюремном трюме в севастопольскую тюрьму. Пока плыли, он обнаружил у себя в кармане чудом сохранившееся удостоверение адъютанта генерал-лейтенанта Май-Маевского, у которого он служил, и предложил своим товарищам побег. Несколько человек согласились. Побег удался. По пути в Симферополь белые заподозрили что-то в группе бежавших. Макаров предъявил свое удостоверение, и все были спасены, остались живы. А потом Макаров воевал в партизанах и позже даже написал об этом книгу «Партизаны Таврии».

— А где он жил в последнее время?

— На юге… И, представляете, он избежал всех репрессий — может быть, потому что его называли городским сумасшедшим. Дело в том, что он имел обыкновение громко выкрикивать у здания горисполкома все, что он думает по поводу местных властей…

(Окончание следует.)

Беседу вел

полковник запаса Игорь ПЛУГАТАРЕВ