Режиссер Владимир Щербань о годах в детском доме и отказе актеров сыграть гея

 

На фестивале «Теарт» Владимир представил первый, как он сам выразился, «чистый прогон» пьесы «Левые Диссиденты» от Hunch Theatre. Несмотря на объемные отзывы на спектакль, никто не пересказывает его содержания.

Я учился в интернате. Это, конечно, не тюрьма и не заведение закрытого типа, но свой отпечаток на моей жизни он оставил. В любом случае — в его стенах царили дисциплина и распорядок, хотя голодного перестроечного времени я не помню, поскольку нас хорошо кормили. Жизнь в интернате формирует тебя готовым ко всякому. Точнее, всю свою жизнь, ее течение, ты воспринимаешь как череду вызовов. Но вот ты выпускаешься и сталкиваешься с миром, к которому совершенно не приспособлен. Начиная от самостоятельного приготовления завтрака, до поступления в вуз. Очень многие выпускники интернатов ломаются на этом. Хочу поставить спектакль на эту тему. 

Несмотря на обилие дисциплины в юности, не могу сказать, что это сделало меня каким-то режимным человеком. Вообще не люблю напрягаться, все откладываю на потом и была б моя воля, то вообще ничего в жизни не делал. Но театр меня организовывает. Иногда меня посещают мысли, что все в моей жизни гармонично и сбалансировано. Но достаточно быстро это оптимистическое настроение у меня меняется на укоры, что я лентяй, который может сделать намного больше, чем делает. 

В Академию Искусств был зачислен в 1992 году. Время полной свободы и невероятной энергии. Честно, до сих пор понять не могу, как прозевал момент, когда свободная страна вновь вернулась на путь авторитаризма. Да, был поворотный референдум. Но никто тогда не воспринимал этого всерьез. Тут дело в устройстве личности: один раз ощутив, как падают оковы тоталитаризма, тебе уже кажется, что так будет всегда. Невозможно ведь зубную пасту задавить обратно в тюбик? Но реальность оказалось таковой, что да, возможно.

Но все же была одна маленькая деталь, которая для меня стала триггером будущих событий. К моим современникам внезапно вернулась самоцензура. И более того: мои коллеги, знакомые, да и просто встречные люди стали нормально воспринимать цензуру. Было ощущение, что старшее поколение театралов скучало по цензуре, ведь советская действительность приучила их держать фигу в кармане, а вот что делать с прямым высказыванием они и не знали. Примерно в 1998 году я впервые услышал от знакомой журналистки фразу, что «это невозможно напечатать в газете, забыл, где ты живешь?». В тот момент появилась неспокойная мысль, что вплотную приблизилось что-то иное.

После академии я год отработал в Могилеве, а затем попал в Купаловский театр. Не то чтобы он был оппозиционным… Нет, тут иное — даже в Советском Союзе Купаловскому театру позволялось чуть больше, чем остальным. В девяностых же среди актеров, да и просто работников было много активистов и людей, неравнодушных к политике. В репертуаре были спектакли типа «Тутэйших» и так далее. Я делал постановки по классическим пьесам («Коварство и любовь», «Кьеджинские перепалки») и, разумеется, никто ничего не запрещал. Не могут запретить только того, кто ничего не делает. В какой-то момент я понял, что между мной и тем, что я делаю — пропасть. И вот тут современная драматургия оказалась очень кстати. Еще работая в Купаловском театре, я начал заниматься британской драматургией, точнее, уже ставшей классикой современного театра «Откровенные полароидные снимки» Марка Равенхилла.

Была уверенность, что мы работали над благородным делом, хотя собрать команду было и не просто. Когда я звонил актерам и предлагал сыграть гея, как правило люди исчезали бесследно. Но это была самостоятельная работа и не вникая в подробности, руководство даже разрешило сделать нам закрытый показ в стенах Купаловского для друзей, среди которых оказалось много журналистов. На следующий день меня вызвал к себе Геннадий Давыдько, на тот момент директор театра. Оказалось, что его вызвали в Минкульт и задавали неудобные вопросы о том, зачем он «подписал» такой спектакль.

Потом была работа над спектаклем «4:48 психоз» по пьесе Сары Кейн. Мы делали ее вместе с актрисами Яной Русакевич и Олей Шанцыной. И на этот раз нам даже не дали показать это в выходной день для друзей. Мы начали ходить по каким-то кабакам и искать место хотя бы для разового показа и вот тут мы столкнулись с реальным бессознательным страхом. Но вот странно, что тогда никто не грозил пальцем. На смену одним директорам театров пришли другие, которые впитали в себя самоцензуру советского строя. Они и стали причиной главной болезни беларуского театра, который страдает от бесконечной эксплуатации Эзопова языка в нем. Но во мне кипела кровь, я хотел орать своим голосом, а не держать фигу в кармане и говорить намеками.

В детстве абсолютно все были уверены, что мой путь в мир искусства лежит через живопись. Я действительно был очень боязливым ребенком и мало контактировал с внешним миром по своему желанию, а вот рисовал с большой страстью. Возможно, какая-то легкая форма аутизма или просто характер такого. В том возрасте только рисование приносило мне покой. А так, с миром было трудно. Я был достаточно способным, всегда добросовестно делал уроки, но когда меня вызывали к доске, от волнения не мог и трех слов увязать. 

В общем, в начальных классах среди педагогов была уверенность, что я попросту тупой. Но все изменилось в один день, когда в класс пришла Лариса Ивановна. Изящная женщина с видом аристократки и губами, ярко накрашенными красной помадой. Она объявила, что идет набор в актерский кружок и я в жизни бы на него не подписался, но тут прошла волна какой-то массовой истерии и все сорок человек в классе подняли руки. В том числе и я. Уж чего точно не хотелось, так это обосраться на фоне всего учебного класса. Так вот и сложилось. Основой для моего движения к театру стал страх. Лариса Ивановна же оказалась очень интересной женщиной и настоящей сподвижницей. Она сколотила из нас театральную труппу и мы даже давали представления в маленьких беларуских городках. Играли мы «Теремок» и другие классические спектакли для детей. Но это и было усладой для моей души. Наконец-то у меня наступило равновесие с собой и появился устойчивый канал связи с миром.

Мне всегда хотелось изъясняться о реальности, у которой я прохожу как свидетель. Учился же с ребятами из детских домов. О том, как сложились судьбы некоторых из них, узнавал, бывало, из газет. Вот ты отчетливо помнишь, что этот человек твой друг и приятель, а потом появляется новость о том, что его приговорили к смертной казни. Да, это страшно. Да, он натворил ужасных вещей. Но с другой стороны, почему у нас по сей день сохраняется табу на людей, которые прожили несчастную жизнь? Хочется говорить об этом, воплощать подобные темы на сцене. В этом плане работа над спектаклем «Левые Диссиденты» довело все до логического завершения. Спектакль должен тестировать зрителя. И когда на премьере мне стало понятно, что на спектакль идут люди старшего поколения, а не самые молодые, у меня возникает определенный диссонанс. Я то думал, что делаю для молодой аудитории спектакль, но интерес к нему появился у абсолютно разных людей, как по возрасту, так и в своих увлечениях.

Цензура — это стереотип. Просто один из самых простых механизмов по работе с неизвестностью. Мне кажется, что нигде, как вокруг Беларуси нет такой сильной цензуры. Недавно общался с коллегами из Санкт-Петербурга. У них даже руководители больших театров могут быть вольнодумцами, хотя это и сопряжено с определенными трудностями. Тем не менее, там присутствует определенная аудитория людей, которые готовы отстаивать свободу самовыражения и не бояться. Тем радостнее, что сейчас в Минске появились люди, которые привозят в Беларусь другой театр и появились площадки на которых могут быть показаны «Левые Диссиденты». Но самоцензура еще страшнее. Поэтому когда здесь действие не совпадает с представлениями человека о морали, то наступает этап панического страха. Человек начинает воспринимать театр как нападение на свою личную жизнь. Когда зритель не знает как реагировать, вот тогда он и начинает реагировать по настоящему. Режиссер должен уметь работать на опережение и провоцировать реакцию.

Сказать «Я свободен» очень легко. Но вот изнанка фразы — тяжелая физическая работа. Могу понять и простить зрителя, который не хочет думать. Состояние покоя и штиля в долгосрочной перспективе все-таки приятнее. 

Хуже цензуры может быть только корпоративная этика. Поэтому иногда из корпораций уходить полезно, чтобы скинуть с себя шелуху и немного взбодриться. После ухода из Купаловского театра мы создали оазис свободного искусства и делали с точки зрения художественности только то, чего сами хотели. Жаль, что порой оазисы пересыхают. В современных корпорациях от искусства очень много тяги к самосудам. И хоть мне сейчас в Лондоне не на что пожаловаться, но тут иногда происходит нечто похожее на товарищеские суды в СССР. Во многом несогласие с принципами корпоративной этики побудило меня начать работать над спектаклем по Всеволоду Мейерхольду. Ведь если речь о революции, то важно определить лица исторических событий. Вот Мейерхольд — воплощение революции, со всей ее силой, цинизмом и жестокостью. Вообще, лично я за революционный подход в искусстве. Но никогда не смогу принять агрессию. 

Физически в Беларуси давно не был. Но связь со страной всегда поддерживаю. Через театр, через современную драматургию. Для этого достаточно нескольких актеров, с которыми я сотрудничаю многие годы и которые остаются верны искусству. Это ведь совсем нелегкий путь: у «несистемного» актера в Беларуси чаще всего нет никаких социальных гарантий, нет вообще ничего, что может сулить уверенность. Но люди все равно отдают себя этому и выводят беларуский театр на новый уровень. 

В Англии, мне кажется, ситуация тоже не простая. Британское общество иерархично — это так.  И еще тут никто ничего о себе не скрывает и это полная противоположность тому обществу, из которого я приехал. Хочешь заниматься искусством в Лондоне? Ищи деньги и делай. Самое сильное впечатление от Лондона у меня осталось наверное на следующий день после референдума по выходу из состава ЕС. Помню, что на следующее утро, когда все свершилось, наступила какая-то тишина. Не звукоизоляция, а именно тишина. Все замолчали и не понимали, что произошло. Наступило какое-то некомфортное время неизбежных перемен.