Дмитрий Быков: Владимир Высоцкий – кумир страны, которая его уничтожила

Товарищ Сталин переусердствовал по части кровопролития, а Николай Второй, напротив, недоусердствовал; все остальные до национальных кумиров недотягивают. Между тем, если вдуматься, современному россиянину, особенно если ему меньше 50 и он не жил при советской власти, известно о Высоцком очень немногое, и притом весьма приблизительно. Чем дальше отодвигается советский контекст, тем меньше вообще понятно, что это было такое.

Жизнь Высоцкого – сорок два с половиной года – описана едва ли не по минутам, его наследие издано полностью, есть десятки биографических книг, лучшая из которых – работа Владимира Новикова в серии «ЖЗЛ». Новые публикации появляются еженедельно, фонограммы систематизированы, связи отслежены, тайн не осталось. При этом все труднее понять, каким образом и за что страна так полюбила этого человека и почему именно его.

Много говорили в свое время о том, что Россия брежневская, которая начала чтить и запоздало благодарить ветеранов, не имела права называть себя преемницей России-победительницы, что она не стоит самой себя (про нынешних пропагандистов, присвоивших Победу, говорить нечего). Думаю, Россия сегодняшняя еще меньше достойна Высоцкого.

Песни Высоцкого были сложными, и сам он был каким угодно, но не плоским. За эту сложность его и любили, а за что его любить нынешним? Только за художественное качество? Но это, как ни странно, вещь относительная, оно во многом зависит от сходства читательских и авторских миров. Чтобы это качество оценить, надо считывать цитаты, отсылки, намеки – все те разноплановые средства, которыми Высоцкий общается со слушателем (читателя ему при жизни не досталось). Да и потом, чтобы оценить стихи Высоцкого, нужен навык чтения стихов; а чтобы оценить песню, надо понимать отличия ее от стиха на уровне самой поэтической ткани. Если читать стихи Высоцкого сегодня, в отрыве от музыки и от той жизни, – очень часто уже и современник его не понимает, что в этом находили. Рифмы иногда виртуозные, а иногда бедные; мысль часто не доведена и брошена, со строчками удивительного совершенства соседствуют небрежные и банальные, и стоило ли так надрываться, чтобы это высказать? Все это в целом до удивления похоже на тогдашнюю жизнь: надрыв страшный, и надрыв этот был во всем – в отношениях родителей и детей, в супружеских изменах, в дикой радости от выезда в ближнюю социалистическую заграницу, а уж Париж был вообще иной мир, – и все это из-за таких обычных, элементарных, в сущности, вещей! Как морской камень играет всеми красками только под водой, так и жизнь, и сочинения Высоцкого цветут только в той среде, а вынь их из нее – начинаешь думать, что Боб Дилан и уж подавно Жак Брель как-то интереснее… Многим современным читателям и зрителям вообще непонятно, что находили в Высоцком, почему хоронили как народного героя, почему каждый его концерт, не говоря об автографе, становился воспоминанием на всю жизнь, почему просто увидеть его было знаком особой удачи. Никто из российских рок-кумиров и поп-звезд не знал ничего подобного – даже Алла Пугачева.

Их несколько. Во-первых, он это время выражал с максимальной полнотой – иногда жертвуя формальным совершенством или глубиной; потому что это время, при всей своей сложности, было наивно. Тарковский – величайший режиссер в российской истории – обладал наивным мировоззрением советского интеллигента, повторял банальности, интересовался антропософией. Высоцкий отражал – и отчасти разделял – все увлечения советской интеллигенции: самиздат и подпольная литература, программа «Очевидное – невероятное», слухи о Бермудском треугольнике, о говорящих дельфинах, о переселении душ и других тайнах йогов, об инопланетянах… Нет интеллектуальной моды, культурного поветрия или паранаучной глупости, которые прошли бы мимо него. В этом смысле он «Жертва телевидения» – в той же степени, что и его лирический герой. И так же, как этот герой, он был одержим спортом – не на уровне занятий, хотя форму поддерживал, а на уровне болельщицкого, телевизионного интереса. Советский человек был лишен почти всех развлечений – блокбастеров, заграничных путешествий, азартных игр, реальной политики и реального бизнеса, – поэтому обмирал по спортивной гимнастике, хоккею и даже шахматам; и Высоцкий сочинил никак не меньше спортивных песен, чем упражнений на оккультные и псевдорелигиозные темы.

Во-вторых, он разделял общесоветское – а на самом деле общерусское – представление о том, что сейчас мы, да, в упадке, но когда-то были – и когда-то будем – еще о-го-го. Отсюда культ прошлого, чаще всего военного, и вера в будущее; отсюда уверенность, что сейчас-то мы в странном доме, «погруженном во мрак», но есть и другие дома, «где люди живут».

Картины настоящего у Высоцкого всегда пасмурны: «Траву кушаем, век на щавеле, скисли душами, опрыщавели, да еще вином много тешились, разоряли дом, дрались, вешались…» Атмосфера современности – не просто сумрачная, а больная: «И затеялся смутный, чудной разговор: кто-то песни орал и гитару терзал, и припадочный малый – придурок и вор – мне тайком из-под скатерти нож показал…» Но в прошлом мы были настоящими, даже великими. Это теперь мы недостойны себя («Я полжизни отдал за тебя, подлеца, а ты жизнь прожигаешь, Иуда!»). Но рано или поздно мы выправимся: наше прошлое и будущее всегда прекрасно, это настоящее лучше не вспоминать.

В-третьих, он обладал выдающимся пластическим, изобразительным даром. Тут помогала актерская наблюдательность: точность деталей, характеристик, реплик, память на приметы времени. Такие песни, как «Диалог у телевизора» – а телевизор вообще играл в советской жизни исключительную роль именно в силу дефицита других радостей, – дают нам исключительно точный портрет советской семьи со всеми ее интересами, увлечениями и конфликтами, от моды на джерси до художественной самодеятельности. «Москва – Одесса» и «Через десять лет» – про хронические невылеты и неприлеты, задержки и отмены, зависания вместо перелетов – именно потому поднимаются до глобальной метафоры застоя, что поразительно точны в частностях: «В буфете взяли кожу индюка. Брр! Теперь снуем до ветру в темноту… удобства во дворе, хотя декабрь, и Новый год летит себе на ТУ». Хронику семидесятых он писал с дотошностью репортера, хотя и с отвращением интеллектуала.

Это, впрочем, касается не только семидесятых: лучшая, на мой взгляд, его песня, и даже не столько песня, сколько поэма с прихотливым и сложным построением – «Баллада о детстве» – сохранила множество примет сороковых и ранних пятидесятых: не только вещи вроде трофейных кофточек «с драконами да змеями», но и слова, и слухи, и классические бытовые ситуации.

В-четвертых (хотя в сущности во-первых), это все-таки очень хорошо сделано с профессиональной точки зрения; не всегда и не везде (ровности наш зритель не одобряет, как и чрезмерного формального совершенства, и абсолютного благозвучия), но в большинстве случаев это очень хорошие песни, обладающие главным достоинством жанра – они запоминаются, и их хочется подхватить. Спеть Высоцкого лучше Высоцкого невозможно, но петь его про себя, особенно в момент физического усилия, трудной дороги, даже болезни, – идеально. Они преодолевают усталость и физическую слабость, они заряжают энергией и силой. Да, хриплый голос, несколько расстроенная гитара (он срывался, когда ему пытались ее настраивать «правильно»), да, забываемая иногда строчка, чтобы у зала была возможность подсказать, – но эти несовершенства входят в канон. Это в основном длинные, многословные баллады, но в короткой не выговоришься и не расскажешь сюжет – они длинны, как русские вагонные разговоры, потому что рассчитаны на большие русские расстояния.

Достоинства песен Высоцкого – внятная и сильная фабула, прямота высказывания (у блатных песен, по собственному признанию, он учился именно этой прямоте – «чтобы сразу входило не только в уши, но и в души»), энергичный и точный язык, масштабность метафор, внезапность и ударность концовок, почти неизменно точный выбор кульминации (она обязательно есть в песне – тот интонационный взлет, ради которого все и рассказывается) плюс, конечно, исполнение, ценность которого не в надрыве, крике, хрипоте, а в прекрасном мощном голосе неповторимого тембра, в замечательном владении инструментом, в способности выкладываться на самом проходном концерте и в любой аудитории, официальной или домашней. Прибавьте артистизм, естественный для профессионала, воспитанного в Школе-студии МХАТ, на курсе Массальского, который считал его одним из самых упорных и одаренных своих студентов: Высоцкий прошел отличную школу и героев своих умел очертить не только одной фразой, но и одной интонацией. В таких песнях, как «Тот, который не стрелял» или «Баллада о брошенном корабле», актерское исполнение – неотъемлемая составляющая общего успеха: каждая песня Высоцкого – выверенная психологическая миниатюра.

Пятая важная составляющая его успеха не так проста, и состоит она, на мой взгляд, в универсальности его дарования – и в принципиальном отказе от профессиональной узости. Высоцкого, думаю, любят в России за то, что он представляет нации ее идеальный образ: мы любим не только тех, с кем нам нравится разговаривать, или спать, или появляться на людях, – а тех, с кем нравимся себе. Россия любит не столько Высоцкого – было бы наивно ожидать от массового слушателя/читателя такой продвинутости, – сколько свои черты, воплощенные в нем.

С 1960 года Высоцкий играл в Театре Пушкина, потом в Театре миниатюр. В 1964-м поступил в только что созданный театр Юрия Любимова (режиссер получил и фактически создал с нуля Театр драмы и комедии на Таганке, основой которого стал его курс в Щукинском училище). На Таганке Высоцкий почти сразу стал ведущим актером, сыграв главные роли в «Жизни Галилея» Брехта, «Гамлете» Шекспира. В последние годы – Лопахина в «Вишневом саде» Чехова, Хлопушу в «Пугачеве» Есенина, Свидригайлова в «Преступлении и наказании» по Достоевскому.

Первую песню – «Татуировка» – написал в июле 1961 года. А ровно 19 лет спустя, в июле 1980 года, – последнюю: «Грусть моя, тоска моя» (вариации на цыганские темы).

С 1964 года регулярно выступает с концертами, иногда подпольными, иногда легальными от Москонцерта. Скандалы, связанные с подпольной организацией концертов, сопровождали Высоцкого всю жизнь. Значительную часть жизни находился под прямым наблюдением спецслужб, неоднократно вызывался для предупредительных бесед, регулярно получал угрозы, но репрессиям не подвергался.

За всю жизнь опубликовал в СССР одно стихотворение (в сборнике «День поэзии», 1975 год) и выпустил семь дисков-миньонов с песнями. Материал для диска-гиганта был записан (с ансамблем под управлением Георгия Гараняна), но издан только посмертно.

Высоцкий дал порядка 1100 концертов в СССР и за рубежом (дважды гастролировал в Америке, заезжал в Канаду, десятки раз выступал в Париже), собирал стадионы, сыграл более чем в 20 фильмах, в том числе получил звездную роль капитана Жеглова в пятисерийном детективе «Место встречи изменить нельзя» Говорухина и роль Дон Гуана в «Маленьких трагедиях» Швейцера. Но не имел ни званий, ни наград, оставаясь официально только «артистом Театра на Таганке».

Главная тема Высоцкого, неизменная во всех его сочинениях, – сильный человек в слабой позиции. Главная заслуга Высоцкого – не узколитературная, а скорее общественная. Мы воспринимаем себя такими, какими нас написал Высоцкий: мы сильная страна, которой не везет.

Не повезло ей с климатом, географией, властью, даже плюсы ее вроде огромных богатств оборачиваются минусами (об этих богатствах – угле, тюменской нефти, северном золоте – Высоцкий тоже успел написать немало). Она такая огромная, что не умеет собой распорядиться. И герой Высоцкого – такой сильный, что не может ладить с людьми и потому обречен. Эта позиция неизменна и в иронических вроде бы песнях – таких как «Я был душой дурного общества», – и в надрывно-исповедальных вроде «Кони привередливые». Это же было главной темой любимовского «Гамлета»: этот человек мог бы стать своим в университете, откуда его вытащили в Эльсинор, или в ХХ веке, который он предвидит, но задыхается в средневековье. Он мог бы победить в честной схватке, но бессилен среди интриг. Он мог бы реализоваться в любви, но и любимую делают агентом короля, заставляя доносить на Гамлета, играть против него. Сильный, безусловно главный и лучший герой поставлен в условия, в которых вся его сила бесполезна.

Таков же лирический герой большинства песен Высоцкого. Такова же в его песнях Россия, которая умеет воевать, но не умеет выживать. 

Этот герой существует в условиях горчайшей несвободы, постоянного давления – и то, что для всех остальных нормально, для него неприемлемо. Он буквально скован по рукам и ногам, как рассказывает о том «Баллада о гипсе» («Вот по жизни я иду загипсованный, каждый член у мене расфасованный»). И дело не в отсутствии каких-то свобод и прав – нет общества, в котором личность такого масштаба чувствовала бы себя комфортно; на Западе не лучше, да вдобавок еще и без языка. Уделом такого героя становится одиночество, поскольку разделить судьбу ему не с кем. 

Участь заключалась в том, чтобы стать героем, рано ушедшим и вечно чтимым; никакой участи, кроме жертвенного служения и ранней гибели, не было. У Высоцкого были свои гефсиманские моменты, когда он пытался изменить участь, – но Родина должна была его сожрать, иначе ей не на кого стало бы молиться. Его судьба безупречно выстроена по этим мифотворческим лекалам.

Облик Высоцкого-человека как бы дробится на множество его театральных и песенных масок: такое чувство, что жить ему было негде и некогда – он все время либо играл, либо пел, либо гастролировал, и непонятно, когда вообще успевал сочинять (около 600 песен, в том числе 200 для фильмов и спектаклей). Ближайшими его друзьями в разное время были одноклассник Игорь Кохановский, научивший его играть на гитаре, режиссер Левон Кочарян, таганские актеры Иван Дыховичный и Иван Борт­ник, французский и американский художник ленинградского происхождения Михаил Шемякин, – но глубокой душевной близости не было, кажется, ни с кем, кроме Шемякина и Марины Влади (в последний год, возможно, с Оксаной Афанасьевой). 

Почти не сохранились его суждения о прочитанных книгах, о литературных и кинематографических пристрастиях; по большей части они шаблонны. Он во многом доверял старшим – и прежде всего Юрию Любимову, сформировавшему его вкусы и эстетику не только в театре. Удивительное дело, но и ответы в его знаменитой анкете выдают общеинтеллигентские, даже банальные вкусы, единственный по-настоящему интересный ответ – о любимом запахе: «Запах выгоревших волос». Любимый писатель – Булгаков, любимый поэт – Ахмадулина, ненавистная личность – Гитлер и ему подобные, если бы пришел к власти – отменил бы цензуру, если бы получил миллион – устроил бы банкет… Очень типичный представитель, и именно потому в нем так легко узнавали своего: Россия в шестидесятые – семидесятые была страной интеллигентов в первом поколении. Все вспоминают его гениальность, но о человеческих поступках – почти никто. Известно, что он всегда старался помогать диссидентам, в том числе деньгами, но сам «политикой» никогда не занимался и от резких высказываний, особенно за границей, принципиально воздерживался. Дело было не только в повышенном чувстве опасности и в установке на легализацию, но и в том, что по мировоззрению Высоцкий был вполне советским человеком. Лишь в последние годы, когда ситуация в СССР становится попросту невыносимой и отъезды делаются массовыми, он позволяет себе вызывающе нелояльные поступки вроде публикации в альманахе «Метрополь» и пишет несколько отчаянно резких песен: «Охота с вертолетов» (как бы вторая серия «Охоты на волков»), «Мой черный человек в костюме сером», «Райские яблок­и».

Представление о Высоцком как о кумире аудитории чересчур примитивно. Он обречен был стать не только кумиром этой страны, но и ее жертвой; не только ее символом, но и ее собственностью. Ему хотелось, согласно той же анкете, чтобы везде пускали, и это отчасти осуществилось; но это «везде пускали» срабатывало – и имело смысл – только внутри огромной клетки, в которой он действительно был абсолютно свободен, а вне ее существовать не мог. Бродского, например, такая судьба испугала, и он предпочел вырваться – и потому никогда не знал такой липкой всенародной любви. 

Высоцкого и раздражала, и мучила, и подпитывала эта всеобщая любовь, в том числе любовь начальничков, заставлявших его подсаживаться к их щедро накрытым столам. Гибельное противоречие заключалось еще и в том, что для сохранения всенародной любви он обречен был оставаться полуподпольным и полузапретным, гонимым и нелегальным, иногда травимым, и это мешало ему осуществиться в полной мере. К сорока двум годам театр его тяготил, он вполне реализовался в профессии, песни сочинялись все трудней (хотя и становились явно глубже), он хотел прекратить или сократить гастрольную деятельность, осуществиться в прозе, к которой подступался на протяжении последнего десятилетия, в сценариях, в режиссуре – и уже обдумывал первую кинопостановку («Зеленый фургон» по Козачинскому на Одесской студии). Но как раз этой реализации ему и не давали – он не мог перепрыгнуть на следующую ступень; он был востребован только в качестве народного певца, всероссийского Володи, «нашег­о Высоцкого», с которым все выпивали, вместе сидели или хоть росли в одном бандитском дворе. Такой славы не было ни у кого из поэтов-шестидесятников – но и такой рабской зависимости от аудитории не было ни у кого из них. 

Высоцкий горько расплатился за максимальную известность: последние годы его отмечены страстным желанием соскочить со всех наркотиков – со славы, с безудержной саморастраты, с постоянного существования на разрыв аорты в условиях дефицита времени и сил, – но другой жизни он не знал и научиться ей не мог. Наркотиком был сам этот образ жизни – потому что такая страна, как Россия, не предполагает другого всенародного героя. О том, как страшна ниша единственного поэта, много писал и говорил Пастернак – и сумел-таки из нее выскочить. Высоцкий в конце жизни начал понимать, что и сама эта участь – кривая, и слава – больная, и страна – явно патологическая и порождающая патологии: тогда он написал «Историю болезни», где сказаны самые горькие слова:

Будущее у Высоцкого есть. Россия будет усложняться – и все лучше понимать Высоцкого, который поставил ей и себе ряд точнейших диагнозо­в. Но ужас в том, что способность ее к выздоровлению не гарантирована. Очень возможно, что она и впредь захочет оставаться собой, жить в матрице, смотреть новогодние комедии, слушать бардов и страдать похмельем. Тогда она, как Высоцкий, обречена на катастрофы в тот самый момент, когда интеллектуальный уровень ее становится достаточен, чтобы выскочить из матрицы. Всякий раз на пороге новой жизни она будет делать что угодно, вплоть до распада, лишь бы не становиться другой: примерно так поступил и сам Высоцкий в 1980 году, когда – я хорошо это помню – изо всех щелей повеяло другой жизнью, так и не насту­пившей.

Чем дальше от него – тем ближе к этой новой жизни, которую он приближал и которой бы не выдержал.