«У нас война каждый день». Как живут на Донбассе спустя пять лет после начала конфликта

Источник материала:

Александр Качура в 2014 году уехал из Донецка в Мариуполь. Он работал в МЧС, и в один день сотрудникам сказали: либо присягаете ДНР, либо переходите на сторону Украины. Александр собрал всю свою жизнь в клетчатую сумку и уехал. Его девушка осталась в Донецке. Сейчас она работает в пресс-службе представительства самопровозглашенной республики, Александр — на той же должности, но в областной администрации в Краматорске. Он находится на сайте «розыска предателей» ДНР, она — в такой же украинской базе. TUT.BY побывал на Донбассе, чтобы увидеть, как живет регион спустя пять лет после начала конфликта.

Местные жители, с которыми мы встречаемся в Краматорске, Славянске, Дружковке при упоминании «конфликта» исправляют нас.

— Это не конфликт. Это война, которая идет уже шестой год, — говорит координатор волонтерского движения «Краматорські бджілки» («Краматорские пчелки») Ирина Сидоренко.

«Каждый день молимся за мир, уже шестой год»

В 2014 году она и еще несколько неравнодушных пенсионерок объединились, чтобы помочь добровольцам и армии.

— Видели, что катастрофа, нужно хоть чем-то помочь, — говорит волонтер Юлия Агуревнина. — Передавали одеяла, обувь, одежду, шили трусы и рукавицы, а еще подушечки, чтобы ребята не мерзли, когда в танке сидят. К нам постоянно приходили новые люди, самому пожилому волонтеру — 90 лет, он еще помнит войну с немцами. И конечно, он не думал, что война повторится. Дедушка этот дома разбирал мешковину на нитки, мы их потом красили и делали «кикиморы» — маскировочные костюмы для армии. Сейчас в основном плетем маскировочную сетку. Мы каждый день молимся за мир. Когда начинаем плести белую сетку, для зимы, надеемся, что черно-зеленую, летнюю, нам уже не придется делать. Потом летнюю плетем — и надеемся, что зимнюю уже не будем делать. И так шестой год.

— Почему сетки нельзя просто закупить?

— А почему Порошенко проиграл на выборах? — вопросом на вопрос отвечает Ирина Сидоренко. — Наша армия не обеспечена сетками в полной мере, но надеемся, скоро ситуация изменится. Маскировочные сетки — расходная вещь. Пиф-паф — и все разлетелось. Наши сетки порвались, их можно просто выбросить. А если сетки закупили из бюджета, военные должны их за собой еще пять лет тягать, и неважно, что сетка вышла из строя, — такие правила.

По приезду в Краматорск сразу бросается в глаза, что все вывески здесь на русском, местные тоже говорят на русском — но только не «Краматорські бджілки».

— В 2014 году, как только нас пришли «спасать», мы сразу же перешли на украинский, — говорит волонтер Александр Бесперстов. — Извините, но это принципиальная позиция — у нас каждый день идет война.

— Украинский язык мы знали, но в быту говорили на русском, — рассказывает Юлия Агуревнина. —  На украинский перешли, когда начался конфликт, чтобы нас больше «не спасали». Я работаю в детском саду, у нас все на украинском, кроме яслей. Родители иногда возмущаются, но дети все понимают, им переводчик не нужен. В школах, университетах теперь образование тоже только на украинском. Может, это выглядит как слишком радикальный шаг, но я считаю, что в ситуации агрессии со стороны России это было правильное решение.

Местные жители говорят, что, хотя сообщений об обстрелах в последнее время стало значительно меньше, они все равно каждый день чувствуют войну. У многих распались семьи, где люди не разделяют взгляды друг друга. Ирина Сидоренко, например, уже пять лет не разговаривает со своим братом.

— Мы хорошо знаем, что за страна у нас под боком, поэтому понимаем, что быстро война не закончится, — говорит она. — Но я верю президенту Зеленскому и очень надеюсь на мир.

«Война закончится, когда Россия откажется от проекта Новороссия»

Александр Качура переехал из Донецка в Мариуполь в 2014 году.

— Я работал в Донецке в МЧС. Однажды нас с ребятами поставили перед выбором: или вы присягаете ДНР, или уходите на сторону Украины. Часть присягнули, часть ушла. Вся моя жизнь, по сути, поместилась в одну большую клетчатую сумку. Все, что у меня важное было, я собрал и уехал в Мариуполь. Там прожил год.

Александр говорит, что уехал «на сторону Украины» за свои деньги, никакая помощь от государства переселенцам не выделялась:

— Это была моя проблема — как себя прокормить, как оплатить жилье.

Сейчас Александр работает в областной администрации, которая временно, пока Донецк занят самопровозглашенной властью, находится в Краматорске.

— Цены в Краматорске выше, чем в Харькове, потому что у нас здесь много военных, а у них хорошие зарплаты — под 20 тысяч гривен (около 850 долларов). У остальных — хорошо если 10 тысяч выходит. Снять однушку — 3 тысячи гривен (около 120 долларов), коммуналку зимой заплатить — еще 1800 (около 75 долларов). Купить простенькую квартиру в Краматорске можно за 7−10 тысяч долларов. В Донецке, кстати, страшно обвалились цены на жилье. Там теперь двушку за 30 тысяч продать — за счастье.

В Донецке остались родные Александра, но приехать к ним в гости он не может. По его словам, несколько раз родственников вызывали на допросы «люди, у которых чистый российский говор, на Донбассе так не говорят».

А еще в родном городе осталась девушка Александра: она поддержала ДНР и теперь работает в администрации представительства самопровозглашенной власти.

— Мы, можно сказать, оказались по разные стороны баррикад. У меня похожая работа, но в Украине. Теперь моя фамилия в списках предателей на сепаратистском сайте «Трибунал», а ее — на украинском сайте «Миротворец».

— Вы пытались ее переубедить?

— Нет, я считаю, что человек сам должен понимать, чью сторону занимает.

Теперь у Александра и его бывшей девушки даже паспорта разные. Вообще в ДНР у людей может быть три паспорта — украинский, российский и ДНР.

— Но тех, кто работает на госслужбе, заставляют от украинского паспорта отказаться и получить «книжечки с курочкой» — я так называю паспорт ДНР, — объясняет Александр. — А в последнее время их заставляют получать и российские паспорта, их выдают только тем, у кого есть паспорт ДНР. Украинские паспорта раньше обратно отдавали, а сейчас уже нет. Почему местные хотят сохранить украинские паспорта? Чтобы иметь возможность ездить без визы в Евросоюз. Ну, и получать пенсию. Украина платит тем, кто получил справку переселенца. Некоторые получают документ и уезжают обратно. Раз в месяц или раз в два месяца приезжают в Украину, чтобы снять деньги, некоторые обналичивают деньги в конвертационных центрах, за процент, другие передают карточки родственникам и знакомым, которые едут в Украину, чтобы сэкономить на дороге.

Прямого соединения с отрезанным Донбассом у Украины нет. Люди доезжают до блокпоста на украинской маршрутке или машине, проходят контроль, пересаживаются на транспорт с номерами ДНР и могут ехать дальше. Точно такая же схема работает, если хочешь попасть в Крым.

Мы подъезжаем в Семеновку, где до сих пор стоят разрушенные здания психиатрической больницы. Рядом строятся новые корпуса.

— Недели полторы здесь продолжалась перестрелка, — вспоминает Александр. — Прямо перед нами — дорога на Николаевку, откуда шли наши ребята, [противникам] было выгодно находится на возвышенности, чтобы просматривать местность. Из гражданских пострадал один человек, по глупости — вылез посмотреть, что происходит. Больница, как видите, полностью разрушена. Снаряды долетали и до ближайших домов.

Рядом проезжают три машины с обозначением ОБСЕ. Спрашиваем, чувствуют ли местные себя в безопасности от того, что наблюдатели продолжают работу.

— Честно? Вообще не чувствуем. Все обстрелы проходят ночью, когда наблюдатели спят. Представители ОБСЕ, по сути, — статисты. Ну, фиксируют они нарушения со стороны сепаратистов. А те отрицают. И на этом все.

— Как вы думаете, когда закончится война?

— Когда Россия откажется от проекта Новороссия.

— А если никогда?

— Значит, никогда. Нам сейчас пытаются втюхать идею про автономные республики. В итоге мы получим территорию, которую нужно отстраивать, и зомбированное население. А что делать с людьми, которые воевали — амнистировать, посадить, отправить в Россию? Обстановка не очень хорошая. А еще они хотят иметь особый статус, это просто будет проблемная зона, скажу грубо — гангрена.

«Человек, который умеет убивать, может продолжить делать это за деньги»

Президент Академии украинской прессы Валерий Иванов с 2014 года регулярно бывает на Донбассе. Он говорит, что ложное понимание патриотизма, которое особенно часто использовали политики, скрыло проблемы, которые не решены и сегодня.

— Бойцы добровольческих батальонов Национальной гвардии и регулярной армии не только воевали, но были и случаи мародерства. Значительная часть смертей на фронте и близко к фронту объяснялась не только борьбой с врагом, но и расхлябанностью, алкоголизмом — небоевыми действиями. Эти проблемы замалчивались. А тех, кто писал об этом, начинали преследовать. Против газеты «Зеркало недели», которая написала о продаже Украиной своим защитникам оружия через государственный концерн «Укроборонпром» в 2014 году, было заведено уголовное дело, оно до сих пор продолжается.

То, что у нас очень поздно обратили внимание на проблему мародерства со стороны военных, людей с оружием, привело к очень плохим последствиям. У нас сейчас довольно неблагополучная криминогенная ситуация: постоянно происходят инциденты со взрывами гранат, уже никто не обращает особого внимания, когда случаются перестрелки.

По мнению Иванова, на Востоке Украины сейчас не так опасно, как в других частях страны — как бы парадоксально это ни звучало. Объяснение простое — в той части страны очень сильно влияние полиции и других военизированных структур.

— Мариуполь, который буквально год назад был самым небезопасным, сейчас один из самых безопасных, потому что серьезно работает полиция. А вот под Киевом мы не удивляемся, когда слышим выстрелы, — поясняет собеседник.

В день нашего приезда в Киев в центре города был убит 3-летний ребенок: киллер целился в депутата областного совета, но промахнулся и в итоге застрелил сына депутата, который ехал в машине с отцом.

— Неучтенного оружия крайне много — это не тысячи единиц, это сотни тысяч. Когда во время Иловайского котла одна из частей снялась и уехала к себе на Западную Украину, она уехала с оружием. Очень много оружия привезли бойцы добровольческих батальонов. Когда в 2016 году мы ездили на Донбасс, блокпосты были не только на линии соприкосновения, чтобы не проникли диверсанты, блокпосты стояли и вглубь украинской территории — они были передвижными, чтобы выдвигаться и проверять демобилизованных на предмет оружия. Но это единичные случаи, на самом деле были налажены каналы, где уходили десятки тысяч стволов и очень большое количество боеприпасов. У нас периодически загораются склады вооружений, сообщается, что там все уничтожено. Скорее всего, это не так, но это очень закрытая сфера. Журналисты пытались туда проникать, запускали дроны, но их сразу же обвиняли в том, что они российские шпионы, раз исследуют деятельность «Укроборонпрома». Конечно, это не так, журналисты просто делали свою работу.

Еще одна проблема, по мнению Валерия Иванова, — с демобилизованными никто не работает в плане реабилитации.

— Эти люди уже имеют убивать, на войне они получали деньги, и они привыкли более-менее жить, а когда они возвращаются в мирную жизнь, у них нет работы. Естественно, возникает соблазн продолжать убивать уже на платной основе. И были ситуации, когда за заказные убийства задерживали бывших бойцов. Государство, к сожалению, крайне мало делает для реабилитации этих людей. Есть психологические службы, но они не охватывают на 100% демобилизованных, они помогают только тем, кто сам обратился. Главное, что у этих людей нет рабочих мест. Можно было бы использовать американский и британский опыт по реабилитации людей, которые служат в горячих точках, но этого не произошло, и разговоров таких не ведется, это не ставится во главу угла нашими политиками.

«Никто не повинился в сделанном. Как простить?»

Рядом с одним из мемориалов погибшим за освобождение Украины встречаем пана Михайло. В свои 70 лет, говорит он, ждет только одного — когда даже разговоров о войне не будет.

— Мой дом повредили, когда была перестрелка, но слава богу, мы с женой живые остались, — рассказывает он. — Я родился после Второй мировой, но конечно, дома и в школе всегда рассказывали про войну. Мог ли я подумать, что мой дом обстреляют, что я с больной женой на мопеде поеду прятаться к сестре? Конечно, не мог. Меня пугает, что за каких-то пару лет мы ко всему этому привыкли. Слышишь, что десять человек убили, — ужас, ужас. Потом слышишь, что 20, 30… И уже как будто все равно. Наперед не думаешь. День прожил — и слава богу.

Пенсионер Анатолий Водолазский в мае 2014 года, когда прошел так называемый «референдум о самоопределении Донецкой Народной Республики», в знак протеста вышел на площадь родной Дружковки с украинским флагом.

— Было противно, — вспоминает он. — Было чувство злости от того, что и в нашем городе начался дээнэровский шабаш.

Через десять минут, по словам Анатолия, к нему подъехали неизвестные в балаклавах, заломали руки, надели на голову мешок и забросили в машину. Привезли в Краматорск, там, в здании городской администрации была небольшая сортировочная комната, где Анатолий Водолазский оказался с такими же несогласными, а еще с баптистами, алкоголиками и наркоманами.

— У них тогда было что-то вроде программы очищения общества, — говорит собеседник. — Меня избили, а на утро заставили грузить мешки с песком. Я думаю, спасло меня то, что в моем телефоне, который у меня сразу же отняли, были номера местных прокуроров и судей, я тогда работал завхозом в суде. Через сутки меня отпустили.

— Как семья отнеслась к вашему поступку?

— Они меня не поняли.

По воспоминаниям жителей Дружковки, подвал местной милиции, который в советское время использовался как изолятор, летом 2014 года повторил трагическую историю. Так называемые «ополченцы» свозили сюда неугодных людей.

— До того, как меня забрали «на подвалы», я не понимал, насколько опасно стало жить в нашем городе, — говорит священник Украинской православной церкви отец Дионисий (Васильев). — Я проводил службу и даже не осознавал, что подвергаю риску не только себя, но и своих прихожан. Ведь в мой храм приходили люди с проукраинскими взглядами. Когда в Киеве был майдан, многие из них ездили на протесты.

В июне 2014-го домой к отцу Дионисию приехали три человека в балаклавах и с оружием. Скрутили и посадили в машину, не объясняя причину.

— Я просил: «Дайте хотя бы дом закрою» — а в ответ: «Он тебе больше не нужен». Моральное состояние было очень тяжелое. У них были подозрения, что я специально к моменту конфликта как проукраинский батюшка приехал в Дружковку и убеждал людей ехать на протесты в Киев. Спрашивали, кто меня прислал и зачем мои прихожане ездили на майдан. Я — патриот Украины, но никого не склонял участвовать в протестах.

Свою историю отец Дионисий рассказывает в том самом подвале. Видно, что ему тяжело даются воспоминания.

— Здесь не было ни матрасов, ни кресел. Раз в сутки закидывали пачек 20 лапши и ставили пару баклажек воды. Мы ели сухие макароны и запивали этой водой. Баклажки, которые опустошали, использовали вместо туалета. Представьте, какой здесь стоял запах.

Одну из комнат, по воспоминаниям отца Дионисия, использовали для допросов — в конце коридора.

— Сепаратисты в балаклавах били задержанных, кололи ножом, запугивали. От меня они хотели услышать, кто меня прислал, и самое главное — информацию про архиепископа Сергия, моего руководителя. Но я не мог им сдать никакую информацию, потому что попросту ничего не знал. В 2013 году меня просто перевели из Полтавы в Дружковку, а у них было совсем другое мнение. На третьи сутки зашел человек в балаклаве, забрал на допрос. Он сказал мне: «Ты молодой парень, мы все пробили, все поняли. Давай договоримся так: ты сейчас пишешь расписку, что в течении суток покидаешь Дружковку и никогда здесь не появишься. Не приведи господь тебе нам попасться, поедешь в Славянск на посадку». Я думаю, любой бы на моем месте написал расписку. Я думал вернуться к матери в Полтаву, но потом решил спрятаться у друзей, которые живут в пригороде. Три недели прожил на нелегальном положении, а потом освободили наш город. С первых дней я помогал украинским солдатам, сначала как волонтер: по первому образованию я повар, поэтому выпекал пирожки, даже носки вязал для наших ребят. Потом я стал капиланом Национальной гвардии, выезжаю на передовую.

Отцу Дионисию — 35 лет. Он, как и все наши собеседники, говорит, что до 2014 года никогда не думал, что узнает, что такое война. И, как и все, каждый день молится за мир.

— Мы стали заложникам руководителей государств. Мне больно от смерти человека, который умер и с той стороны.

— Вы можете их простить?

Отец Дионисий задумывается. Отвечает прихожанин его церкви:

— Вы говорите, простить… На сегодня с той стороны еще никто не просил прощения. Как я могу прощать? Никто не повинился в сделанном, а сколько людей они здесь убили! За что они убили Володю Рыбака из Горловки? Разрезали живот и утопили. За что они убили молодого парня Степана Чубенко? Выбили зубы и расстреляли. И они что, просили прощения за это? Нет!

— Самое тяжелое в моей работе — это отвозить «двухсотых» [гробы с убитыми солдатами] домой и смотреть в глаза родителям, женам и детям. Это очень больно, — говорит отец Дионисий. — Как священник, я должен понять и простить ту сторону. Но как человек, к сожалению, я простить не могу.