Дон Кихот в белом

Источник материала:

Когда одна за другой стали выходить рязановские нетленки – «Гараж», «Ирония судьбы...», «О бедном гусаре...», «Жестокий романс», облик Георгия Буркова и его фразочки прочно вошли в народный фольклор: «Я за машину Родину продал!» или «Я, когда пью, никогда не пьянею»

Он казался своим парнем, простым и доступным. А на самом деле был совсем другим – философом и аскетом, мечтателем и идеалистом.  

Об этой, никому не известной жизни артиста «Атмосфере» рассказала единственная любимая женщина в его жизни – Татьяна УХАРОВА. Cобытия 19 июля 1990 года близкие Буркова до сих пор считают роковой случайностью. Ему ведь было всего 57 лет...  

Сейчас бессмысленно кого-то винить. Тогда, двадцать лет назад, врачам Первой градской больницы влепили выговор и лишили их тринадцатой зарплаты за то, что они не смогли спасти артиста Буркова. Хирург из соседнего корпуса шел к нему шесть часов, чтобы поставить точный диагноз, не торопился. Хотя опоздай он еще на шесть часов или приди вовремя – ничего бы не изменилось.  

В больнице все равно не было нужной аппаратуры. В таких условиях траектория сгустка крови в человеческих сосудах непредсказуема и, стало быть, фатальна... И все-таки вдове актера Татьяне Ухаровой иногда кажется, что его можно было спасти.  

Жестокие выходки судьбы не закончились даже после смерти артиста. Когда летом 1998 года на столицу обрушился ураган, в эпицентре стихии оказалось и Ваганьковское кладбище. Утром следующего дня некогда умиротворенный пейзаж сложно было узнать – развороченная земля, поваленные вековые липы. Могила Георгия Буркова пострадала особенно сильно: исполинский ствол, опрокинутый ветром, своими корнями буквально вывернул могилу наизнанку. На месте упавшего дерева зияла глубокая дыра, виднелись остатки гроба. Зрелище было страшное.  

Пока Татьяна металась по кладбищу, пытаясь договориться с рабочими, вокруг уже собирались зеваки. Распилить и вывезти огромный ствол оказалось не так-то просто: нужно было дождаться, пока вокруг разберут завалы. Дочь Буркова Маша привезла дерна, чтобы хоть как-то прикрыть проем. Стоило ей подойти к могиле, как ноги провалились по колено (какой-то доброхот слегка присыпал яму землей). Любопытные ваганьковские бабушки хором запричитали: «Ой плохая примета!» Маша помнит, как от горя и гнева потемнело в глазах. Хорошо, что рядом был друг, который шуганул клабищенских кликуш.  

А потом в одной из газет появилась разоблачительная статья: о том, как администрация кладбища обратилась к вдове Буркова с просьбой привести могилу мужа в порядок, а она обругала администрацию неприличными словами. Когда Татьяна увидела эту газету, с ней случился сердечный приступ.  

Такие дни люди называют черными. На черный день всегда что-то откладывают. А вот Татьяна ничего не скопила. Да и муж ее тоже не скопил – ни денег, ни друзей. Хотя дружить он умел по-настоящему и никогда не оставлял в беде тех, кто был ему дорог. Маша хорошо запомнила один день из своего детства – как они с папой поехали на юбилей к Сергею Бондарчуку. Он тогда уже был в опале, от него отвернулись былые соратники, его имя поливали грязью. Георгий Бурков всегда относился к Бондарчуку с теплотой и уважением, и ему было плевать на мнение общественности. «Представляете, – вспоминает Маша, – юбилей человека такого масштаба отмечался в каком-то замшелом ДК, по-моему, имени Дзержинского. Грязный маленький зал, тусклый свет, кучка людей – в основном простые граждане, поклонники таланта. Из коллег – один только папа. Больше никто не пришел. Я помню, мне, девчонке, было так жалко Сергея Федоровича – невыносимо!» Кто бы мог подумать, что и самого Буркова ждет похожая участь…  

Когда Георгий Иванович умер, Министерство культуры выделило сорок рублей на венок – и – «аминь». А его жена и дочь – две драматические актрисы – сидели без работы. Вместе с мамой Буркова и его внуком, маленьким Жориком, они оказались почти без средств к существованию. Большинство «закадычных друзей» сразу после смерти Буркова забыли его домашний телефон. На похоронах не было никого из его учеников.  

Он был человеком невероятно добрым, мягким, порядочным почти до неприличия. Мог развеселить любую компанию. К нему тянулись люди. Удивительно, но при этом настоящих друзей у него оказалось катастрофически мало. Один, самый близкий – Василий Шукшин, опередил его, умер первым. Тогда, в 1974 году, на съемках фильма «Они сражались за Родину» Бурков зашел в каюту к другу (группа жила на пароходе) и обнаружил его мертвым. Георгий Иванович долго в оцепенении стоял на палубе, не решаясь никому сказать о смерти Шукшина.  

Татьяна УХАРОВА: «Трудно описать, что их связывало. Это как любовь, как выстрел. Однажды он пришел и сказал: «Я встретил Человека». Знакомых было много, но соратников по духу не было. Я видела, как они с Василием Макаровичем общались – это выше всего. Они могли молчать вдвоем; один начинал фразу, а другой заканчивал. Шукшин удивительно чутко воспринимал Жору. Он его понял – первый и единственный. Они вместе вынашивали идею создания нового театра.  

Забавно, но Василий Макарович не признавал его имени – Жора, оно казалось Шукшину очень пошлым. Кстати, для меня тоже до встречи с Бурковым хуже имени не было. В детстве я думала: «Фу, какое имя нехорошее». Вот что значит – никогда не говори «никогда». А теперь оно самое любимое. Вот и внук мой – Жора Бурков… А Шукшин звал Буркова Джорджоне. Он долго искал другие варианты – и Жорж, и Егор. А потом как-то пришел радостный и громко произнес: «Джорджоне!» И это имя сразу прилипло, все стали звать Жору так же. Да и фамилия у него изначально произносилась иначе – Бу'рков.  

В театре его долго так звали, пока он не стал известен. Тогда начали попроще ставить ударение – Бурко'в, как Петров, Иванов. А меня он называл Танюрочка – любимое ласковое имя».

Фефекты фикции

Жора Бурков приехал покорять Москву тридцати двух лет от роду. К этому времени он успел несколько раз подряд провалиться во МХАТ и в ГИТИС, поступить на юрфак университета в родной Перми, быстренько его бросить, поработать в нескольких провинциальных театрах.  

Высшего образования у Буркова не было, актерского – тоже. Его регулярные провалы на экзаменах в театральные вузы нельзя назвать простым невезением. Виталий Вульф, с которым Буркова связывали очень теплые отношения, объясняет это так: «У Жоры был определенный дефект – он не очень хорошо разговаривал. Это не шепелявость и не картавость, а довольно своеобразная, не всегда разборчивая речь. Иногда ее можно заметить и на экране. От внимания коллег его недостаток, разумеется, не ускользнул, некоторые даже высказывали ему в лицо. И он изо всех сил боролся с ним, работал над собой, он ведь был настоящий трудоголик».  

Еще в юности, страстно мечтая о профессии актера, Бурков разработал план самообразования. До ночи пропадал в городской библиотеке, заглатывая книги, как удав – калорийных кроликов. «Это только внешне Жора шалтай-болтай был, а по сути – энциклопедия ходячая.  

Не имея диплома, он знал больше иного профессора», – утверждают все его близкие. Однажды на концерте перед милиционерами Бурков признался: «Я вас боюсь с юности, стоит только форму милицейскую увидеть. Когда я нигде не работал и возвращался поздно вечером из библиотеки, то всегда боялся, что меня остановят и заберут за тунеядство».  

Таким вот самородком-самоучкой и попался он на глаза главному режиссеру Театра имени Станиславского Львову-Анохину. Бурков был принят в труппу. Ему дали место в общежитии и роль в новой постановке. Но утром в день премьеры неожиданно объявился старый приятель из Кемерова. Встречу решили обмыть... В результате первую в жизни Буркова столичную премьеру пришлось отменить. Директор театра тут же вывесил приказ об увольнении новичка. Спас его Львов-Анохин, которому было жаль терять талантливого артиста. Он уговорил директора оставить Буркова в театре на испытательный срок, но не в штате. Оклад в сто рублей Борис Александрович обещал выплачивать «новобранцу» лично. В день первой получки Бурков постучался в кабинет главрежа, тот посмотрел на него с недоумением. Выждав паузу, Бурков изрек: «Пятое сегодня». – «Ну и что?» – спросил режиссер. «Зарплата сегодня!» – печально объяснил артист. Борис Александрович покраснел, засуетился, полез за кошельком и отсчитал деньги. Бурков, глядя в пол, принял купюры. Обоим было очень неловко...  

Больше Георгий Иванович на протяжении всей жизни никогда не говорил о деньгах. Этой темы для него не существовало. В быту он был неприхотлив, его не интересовали вещи. Его одеждой занималась жена – покупала ему галстуки, рубашки. Искала портного, чтобы сшить Жоре приличный костюм. А Жоре было абсолютно все равно, что на нем надето. Он был удивительно домашний и семейный человек. Это утверждают все, кто хоть немного был с ним знаком. «Я не знаю не то чтобы романа, даже ни одного легкого увлечения, – говорит Виктор Мызников, близкий друг Буркова с детства. – Жора был совершенно не ходок. Семья, Таня, дочка – вот что он любил. Ел всегда только дома, терпеть не мог рестораны и банкеты».

Герой-любовник

Они познакомились в Театре имени Станиславского. Таня работала там и училась на первом курсе Щукинского училища. Коллеги рассказали ей, что в труппу взяли странного артиста – шепелявого, из провинции, но очень забавного, талантливого.  

Татьяна: «В одном спектакле я должна была играть дочь, а Бурков – отца. Стою я у доски объявлений, смотрю – вроде рядом он. Он ужасно смешной был! Одежду ему шила мама. У них были невероятно нежные отношения, и Жора считал: раз мама так одела его – значит, так и нужно ходить. На нем были суконные брюки перешитые, красный свитер в белую точечку, а сверху фиолетовый пиджак в клетку. Очочки, волосы набок, губы эти его... Я говорю: «Вы Бурков?» А он мне: «А вы – Ухарова? Значит, будем вместе играть». И начались отношения, сначала больше похожие на дружбу. Он был такой наивный! Просто якобинец! Невероятно много читал – не нахватанное, а продуманное. Вообще очень глубокий человек был.  

Позже в театре появилась идея поставить «Маленького принца», и у нас с Жорой зародился свой вариант – как это играть вдвоем. На этой почве мы раскрылись друг перед другом, а все остальное произошло очень стихийно, быстро и необыкновенно здорово. На такое способен только очень умный и талантливый человек. Я имею в виду наши другие отношения. Я считаю, что для меня лучшего мужчины не существует. Не потому, что он супермен – может, он своими стандартами не соответствует образу героя-любовника. Но мне всегда казалось, что любовь, секс – все-таки не в теле. Они в глазах, в душе. Должна быть какая-то странность во взгляде и в мозгах. Для меня это все. И он как раз тот единственный человек, который совпал с моими представлениями.  

Коллеги, конечно, посмеялись, не поняли моего выбора. Зато когда он сыграл свою первую роль – пьяницу Рябого в пьесе «Анна», все схватились за голову, потому что никто не предполагал такой степени таланта. Стало ясно, что в театр пришел удивительный и странный герой. И тогда многие стали говорить: надо же, какая она хитрая! Видимо, моя хитрость заключалась в умении распознать то, что не видели другие. А потом Жора сказал: «Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж». И я сразу ответила «да».  

Свадьба у нас была потрясающая! На мне – выпускное платье и рваные туфли, в дырку палец высовывался, и я все время его прятала. Он тоже не особо пригож был. Еле-еле нашли ему рубашку, у кого-то одолжили. Мне, конечно, хотелось выглядеть «покрасивше», и с утра я пошла в парикмахерскую, где мне соорудили жуткую «корзиночку». В итоге голова у меня получилась больше туловища – просто кошмар! Я же невероятно худая была, килограммов сорок, одни глаза, не знаю, чего уж он во мне увидел. Возвращаюсь, а Жора с другом уже немножко навеселе. Вдруг он говорит: «Я не пойду с тобой никуда, если не смоешь сейчас же свою прическу». Я, плача, пошла мыть голову. В загсе его еще сильнее развезло, настроение у меня – ужасное. Когда сказали: «Жених, можете поцеловать невесту», Жора стал на меня падать! Он же выше меня намного. Я его поддержала, тетка из загса сделала безумные глаза, а он, поняв, что падает, стал меня обнимать, схватил в охапку. Это сейчас я весело рассказываю, а тогда мне не до смеха было… Я же сбежала с собственной свадьбы!  

Мы приехали домой, он стал очень смешно рассказывать гостям про мою прическу. Я тогда его хорошо не знала, не понимала, что он ерничал над собой. Его рассказы показались мне жутко обидными. В сердцах скомкала свидетельство о браке (оно до сих пор мятое), выкинула в окно и ушла. Сходила в цирк, после представления брела домой и думала: как же я теперь войду? А он открыл дверь и сказал: «О, жена моя вернулась!» Так радостно, будто ничего не было. На следующий день рано утром я пошла на рынок, приготовила ему суп с белыми грибами и так вот двадцать пять лет и готовила. В быту он был беспомощен до безобразия. Однажды я на три дня задержалась на даче, еду на каждый день разложила по полочкам в холодильнике. Когда вернулась, на столе стояли три сковородки из-под яичницы».  

Первое время семья жила в страшной бедности. Танины родители не поняли их брака: зачем он ей нужен такой – из провинции, без денег.  

К тому же ему уже тридцать два, а ей всего девятнадцать. Пришлось молодым скитаться по углам. Татьяна взяла из театра реквизитный матрас, на нем и спали. Бурков только начинал работать и получал за спектакль рубль пятьдесят. Ухарова пыталась заработать где могла. Если не находилось пяти копеек на метро, иногда шли на работу пешком от станции «Аэропорт». Рядом с театром была любимая сосисочная, где один друг кормил их сосисками. Таня была тоненькая, юная, выглядела как пионерка. Когда она забеременела, прохожие на улице стыдили Буркова и называли его растлителем.

Клюшки наголо!

Жора с детства был блестящим рассказчиком. Его всегда слушали раскрыв рот. С возрастом он стал меньше балагурить, но иногда на съемках или за кулисами на него снисходило вдохновение и он начинал травить байки. Вот одна из его любимых историй. Съемочная группа приехала в маленький городок, лето, жара градусов сорок. Вместе с Анатолием Папановым они пошли в местный продмаг. Видят, на лавочке сидит алкаш и пьет из бутылки водку редкого провинциального сорта. Они его спрашивают: «Ну как, мужик, водка-то хорошая?» А она не теплая даже, она горячая... И тут Бурков показывал, как лицо алкаша расплывалось в благостной улыбке. И, сладко жмурясь, он отвечал: «При-я-а-тна-я-а».  

Выпить Георгий Иванович любил. Этого никто из близких не отрицает. Но так чтобы запойно, чтобы дым коромыслом – нет, никогда! Наедине с собой Бурков был гораздо более откровенен. В 1973 году он написал в дневнике: «Вот уже скоро месяц, как меня лечат от хронического алкоголизма. Лечат все. Начиная от жены и кончая доктором К., общепризнанным авторитетом на алкогольном фронте. С врачами я беседую сдержанно, всячески выгораживая себя и облагораживая свои запои».  

Татьяна: «Вся его кажущаяся простота на экране на самом деле очень тяжело давалась. Я поражалась, как серьезно он работал над ролью. В доме в такие моменты атмосфера накалялась – он уходил в себя, его нельзя было трогать. Хоть по характеру он был мягкий, но посмотреть мог так!..  

Когда на Жору обрушилась популярность, он уже был человеком зрелым. Он попал в центр внимания, вокруг него все вдруг завертелось. Он не мог поверить, что теперь это – его жизнь. И у него закружилась голова! Но не от славы закружилась, нет. Он всегда знал, что придет в Москву победителем, – он такой. Но тут предложения понеслись вихрем! Тогда у нас родилась Маша, он снимался в своем первом фильме «Зося», и я его в тот период практически не видела. Единственный год такой у нас выпал. Потом мы уже не расставались ни на каких съемках.  

Жора мог запросто общаться и с министром, и с рабочим, никогда не различал званий. Но наступил момент, когда просто пройти нельзя было: все его узнавали, тут же окружали, наливали. Поэтому на съемках мы никогда не ходили обедать в рестораны – я все готовила в номере с кипятильником. Однажды мне даже приходилось отбиваться клюшкой. Серьезно! На гастролях в Алма-Ате клюшка, подаренная хоккеистами на память, стояла у дверей номера, и я ею размахивала. Один раз чуть не попала по представителю Кунаева, которому было поручено вручить Жоре подарок – книжку казахского генсека. Я прямо с порога на него замахнулась, у него глаза от удивления стали в два раза шире. Нас тогда просто достали. Завалили весь номер алма-атинскими яблоками, шагу ступить негде было, мы падали».  

Татьяна любит вспоминать еще один смешной эпизод. У Сергея Соловьева Георгий Иванович снимался в картине «Предложение» вместе с Анатолием Папановым и Екатериной Васильевой. Отличная была компания – все молодые, веселые. Однажды Бурков явился домой после съемки очень поздно, жена его ждала, внутри у нее уже все клокотало, открыла дверь, а он стоит – в канотье, в белом смокинге, нога за ногу, в руке тросточка – и улыбается: «Ну? И что я говорил? Я в белом, а вы все в говне!» Больше сердиться она не могла.  

В дальнейшем кураж быстро сменился разочарованием. Он мечтал о Дон Кихоте и Гамлете. А ему предлагали роли недотеп и пьяниц. Были блистательные работы в театре: «Волки и овцы», «Украденное счастье» в постановке Романа Виктюка. Позже, тоже у Виктюка, Бурков сыграл с Дорониной  пьесу «Старая актриса на роль жены Достоевского», и это был лучший спектакль МХАТа в то время.  

Но он хотел большего, он был готов к любым горизонтам. «Играть я имею право только роли масштабные и годные для открытий», – писал Георгий Иванович в дневнике. Но открытия ему приходилось делать только там, где позволяли режиссеры. И он не мог на них не обижаться.  

Бурков ушел от Ефремова, и никто так никогда и не узнает почему. Оба они ни разу не обмолвились о причинах разлада. Не смог простить несправедливости Татьяне Дорониной: из-за инфаркта он не поехал на гастроли на Украину, а она после спектакля сказала, мол, артист Бурков не приехал, потому что испугался радиации. Георгий Иванович был потрясен. Даже на Рязанова копилась обида, особенно в последнее время, в период съемок фильма «О бедном гусаре...». Бурков очень хотел сыграть роль Евгения Леонова, но у Эльдара Александровича было свое видение. Он любил Жору, но не представлял его как главного героя. Артист страшно обижался, что ему дают не те роли. Последняя роль, которую Рязанов предложил Буркову, была та, главная. Сценарий ему принесли уже в больницу, он безумно обрадовался. Но, увы, роль так и не состоялась… Потом ее сыграл Гафт – хромого президента нищих в «Небесах обетованных».  

О своих обидах Георгий Иванович никогда не говорил вслух. Многое стало ясно лишь из его дневников. Разбирая бумаги мужа, Татьяна прочла много суровых слов – и о тех, кто жив, и о тех, кто умер. Бурков очень жестко писал о том, что творилось в «Современнике». Но он не собирался обнародовать свои записи. Поэтому изрядная их доля не вошла в книгу «Хроника сердца»: за скобками осталось все, что могло кого-то задеть. Была у него еще одна тайная боль – дочка, Машенька.  

Татьяна: «Маша – человек нетусовочный. Она так похожа на Жору – сосредоточенная, созерцательная, домашняя, не настырная. И очень хорошая актриса. После смерти Жоры ее взяли в Театр Станиславского, но, увы, судьба ее там не сложилась. Она дочь своего отца, и иногда мне кажется, что это плохо для нашего времени. Бурков жутко переживал, когда Маша не поступила в театральный институт. Не знал, как ей помочь, но оказывать протекцию дочери считал просто неприличным. В итоге она сама поступила в Школу-студию МХАТ. Но выпустилась как раз в тот момент, когда артисты были никому не нужны. А недавно к нам в театр пришел новый главный режиссер – Александр Галибин. Он не смог найти контакт с творческим коллективом, в труппе назрел конфликт. Я оказалась в числе тех, кто открыто высказал свою точку зрения, подписав коллективное письмо актеров театра. Реакция главрежа последовала почти незамедлительно – в списках на увольнение оказалась… Маша. Я еще могла бы понять, если бы претензии к ней были чисто творческими, но ведь режиссер Галибин даже ни разу не видел, как Маша работает на сцене. Сейчас, когда я смотрю вокруг – на новое поколение молодых актеров с громкими родительскими фамилиями, особенно остро чувствую, как нам с дочкой не хватает сильного отцовского плеча».  

В личной жизни у Маши тоже не все гладко. Роман с сыном Петра Вельяминова Сергеем закончился браком, но, увы, недолгим. Когда Маша была беременна, они с мужем разошлись. Сергей отказался от прав на ребенка – семнадцатилетний Жора носит фамилию Бурков. По необъяснимому стечению обстоятельств внук появился на свет в родильном отделении Первой градской больницы – той самой, где умер его дед.

Халтура большая и малая

На здоровье Бурков никогда не жаловался, терпел и молчал, даже когда последнее время плохо себя чувствовал. А в дневниках писал: «Нам кажется, что смерть у нас впереди. А она сбоку, она все время с нами, мы идем вдоль нее...» Однажды сказал жене не то всерьез, не то в шутку: «Я живу лишние два года. Тащишь меня своими травами...» И все чаще мелькала в его записях одиозная фраза: «Аннушка уже купила подсолнечное масло».  

В первый раз он попал в больницу в 1988 году с ишемической болезнью сердца. Тогда он пробивал Центр В. Шукшина, по кабинетам ходить не умел, страшно нервничал, и это сказалось. У него было несколько микроинфарктов. Один из них он наверняка получил, играя спектакль «Так победим!», когда в ложе сидел Брежнев. У Брежнева сломался слуховой аппарат, он ни слова не слышал и громко задавал вопросы: «Что он только что сказал? Почему все смеются?» Бурков весь побелел, подошел поближе к ложе, но ничего не помогало.  

В последний раз он попал в больницу с переломом бедра и так оттуда и не вышел... «Аннушка» подстерегла его в самом, казалось, безопасном месте. Он упал дома, в собственной библиотеке, потянувшись за книжкой на верхней полке. В больнице выяснилось, что из-за перелома оторвался тромб.  

Татьяна: «Я не разбираюсь в медицине, не знаю, нужно было делать ту операцию или не нужно. После операции Жора вроде пошел на поправку, но потом ему стало хуже. Его перевели в реанимацию…»  

Маша помнит, как травматолог опустил глаза, выйдя в коридор, где они с мамой ждали страшного приговора. 19 июля 1990 года тромб попал в легочную артерию...  

После похорон в личных бумагах Буркова обнаружился удивительный документ – программа действий на будущее аж до 2001 года. Человек распланировал свою жизнь на одиннадцать лет вперед! Он многое хотел успеть. Мечтал снять кинотрилогию. Первая часть, «Малая халтура», – о театральной жизни в провинции. Вторая часть, «Большая халтура», – уже о театре в Москве. А третья, не связанная ни с чем, – о том, как компартия уходит в подполье и за городом собирает свои съезды. Он часто говорил жене: «Не бойся, сначала меня посадят в тюрьму, а потом дадут «Оскара». Он был настоящий якобинец.