Война закончилась. Уже прошел май 1945–го, прошло и лето, и осень прошла. Наступили холода, выпал первый снег, начиналась зима 1946 года, а от отца была только одна весточка, что он жив и здоров, чего и нам желает, и скоро вернется домой.
Хату немцы сожгли, и дедушка Макар вырыл землянку, сделал нары, печурку, столик, и даже зимой в землянке не было холодно. В новогоднюю ночь 1945 года в этой землянке я и родился. Весной раздобыли немного картошки, посадили всю, до последней «горошины». Осенью картошку выкопали и рассчитывали дотянуть до весны. А там пойдет зелень: крапива, щавель, заячья капуста. Дедушка поймает в лесу какого–нибудь зверька, зайца, например. Насыплет на пенек махорки, заяц подбежит, понюхает, чихнет и мордочкой об пень — вот тебе и мяско. Живи и радуйся! Ртов было немало, и до возвращения отца война для нас не кончилась. Нужно было продержаться.
Как–то вечером бабушка Мария наварила картошки, натолкла в чугунке, а водичку, в которой варилась картошка, разлила по кружкам, запивать. Дедушка вполголоса прочитал короткую молитву, перекрестился на темный угол землянки, там, где должна быть икона. Сели к столу, поели. Вдруг мама говорит:
— Вот Сталину хорошо, захотел простокваши с картошкой — и ешь, сколько хочешь.
— Тю, дурочка! Будет он простоквашу с картошкой есть. Он золота наестся! — сказала бабушка.
Наконец до нашей семьи дошла радостная весть. В соседнюю деревню вернулся дядька Степан, с которым отец уходил на фронт. Мама с тетей Сашей, папиной сестрой, упросили деда Веремея, у которого была лошадь, поехать к Степану, узнать, что там с отцом и как он? Дорога была неблизкая, зима, сугробы, в лесу рыщут голодные волки, но ехали с надеждой, хоть что–нибудь узнают об отце. Туда ехали молча, каждая думала о своем. В больших сугробах женщины соскакивали с саней, месили снег вслед за лошадью. Дед Веремей молчал, изредка понукал лошадь и сопел трубкой. На выезде из леса показалась поредевшая от войны деревня. Дед Веремей подъехал к уцелевшей хате Степана, привязал лошадь, бросил охапку сена. Вечерело.
В хате было жарко натоплено. В углу за столом в одном исподнем на лавке сидел Степан. Видно, он после бани, только что откушал и собирался закурить. На печке зашевелилась старуха. Две пары настороженных детских глаз выглядывали из–за нее на вошедших людей.
— Степан, — первой заговорила мама, — ну как там мой Аркадий? Что не едет домой?
Степан прикурил от лампы самокрутку, выпустил густую струю дыма, коротко посмотрел на женщин и широко проехал задом по скамейке на другой ее конец. Женщины ждали. Степан снова затянулся, снова проехал задом по скамейке в противоположную сторону, прищурился то ли от дыма, то ли от важности момента, снова затянулся. Мама и тетя Саша терпеливо ждали.
— Ну сама знаешь солдацкую жись! — наконец заговорил Степан.
— Так как он там? Не заболел? — нетерпеливо спросила тетя Саша.
Степан снова затянулся, почему–то глянул в окно, снова проехал задом по скамейке, о чем–то задумался, как будто что–то вспоминая. Мама смотрела на него и не могла понять, то ли он что–то скрывает, то ли просто давно не видел отца.
— Степа, ты хоть видел Аркадия? Где он? И почему ты дома, а его нет? Вы же вместе ушли на фронт, вместе воевали, а? Война давно кончилась. Или, что, Степа? Скажи! Говори правду, что бы там ни было! — уже решительно допытывалась мама.
Степан снова проехал по скамейке, мотнул головой.
— Я ж говорю. Такая солдацкая жись. Сама знаешь! — сказал Степан, откровенно глядя на маму.
— Какая такая? Что вы там ели, где спали? Аркадий писал, что его выучили на шофера, — пыталась разговорить Степана мама.
Степан как будто оживился, как будто что–то вспомнил, однако снова проехал по скамейке, внимательно, как на непонятливое дитя, посмотрел на маму и сказал:
— Я ж тебе говорю. Что солдат, что шофер — все равно солдат. И все тут. Сама знаешь солдацкую жись! — отрезал Степан.
— Я пойду коня погляжу, — сказал дед Веремей и вышел из хаты.
Тетя Саша поняла, что от Степана толку не добьешься, и тихонько подтолкнула маму, мол, пора уходить. Мама посмотрела на тетю Сашу, на Степана и тоже поняла, что приехали они за десять километров напрасно, но самое главное, что отец где–то там жив, а когда вернется неизвестно.
Мама и тетя Саша вышли на улицу. Уже стемнело. Дед Веремей копался в санях, перебирал клочья сена, ворчал, нетерпеливо матюкался. Женщины остановились у саней, переглянулись и вдруг рассмеялись.
— Твою мать, — сквозь смех сказала мама. — «Сама знаешь солдатскую жись!» — да если б я знала. Ну, пень!
Дед Веремей не обращал внимания на развеселившихся женщин, продолжал рыться в сене, ворчал и матюкался.
— Дед, чего ворчишь? — спросила тетя Саша.
— Та, люльку потерял! — в сердцах воскликнул дед Веремей.
Женщины принялись искать дедову трубку. Перебрали все сено на санях, обшарили снег вокруг саней, заглянули под лошадь. Трубки нигде не было. Было темно, и, зная крутой нрав деда Веремея, женщины упорно продолжали искать трубку.
— Дед, а что у тебя во рту? — присмотревшись к деду Веремею, спросила мама.
— Та, е!.. — выругался дед Веремей, обнаружив свою трубку в зубах. — Н–но! Поехали! — крикнул он и хлестнул лошадь.
Тетя Саша и мама всю дорогу домой смеялись, вспоминая то Степана, то дедову трубку.
Отец вернулся с войны только весной 1946 года.
Эту историю я много раз слышал от мамы и тети Саши. Они вспоминали ее и весело смеялись, как тогда, когда были молодыми.
Главная
Гороскопы
